История торговых кризисов в Европе и Америке (Вирт; Конради)/1877 (ВТ:Ё)/IX

История торговых кризисов в Европе и Америке — Английские кризисы 1836, 1839 и 1847 гг.
автор Макс Вирт, пер. Е. И. Конради (1838—1898)

Оригинал: нем. Geschichte der Handelskrisen. — См. Оглавление. Перевод опубл.: 1877. Источник: Макс Вирт. История торговых кризисов в Европе и Америке / пер. Е. И. Конради. — СПб.: Редакция журнала «Знание», 1877. — 484 с.

ГЛАВА IX

Английские кризисы 1836, 1839 и 1847 годов

После 1826 года английскому торговому миру понадобилось несколько лет, чтобы оправиться от понесённого в ту пору удара. Благодаря обильным жатвам последующих годов, в особенности же первой половины тридцатых годов, благосостояние настолько возросло, что норма процентов понизилась и спекуляции опять расчистилось широкое поприще. С особенным предпочтением накинулась она на банковое дело. Банковым законом 1826 года было разрешено учреждение акционерных банков с произвольным числом акционеров, за исключением местностей, лежащих в районе шестидесяти пяти английских миль от Лондона, между тем как в силу привилегии, прежде выданной Английскому банку, выпуск билетов разрешался лишь таким банкам, число участников в которых не превышало шести. В то же время всюду, за исключением Шотландии, выпуск билетов достоинством ниже пяти фунтов стерлингов был запрещён. Этими мерами думали предупредить, по возможности, устройством более крупных обществ слишком большие колебания в курсе банковых билетов и вообще бумажных денег. В пределах вышеуказанного района выпуску билетов, уплачиваемых по предъявлении и почтовых билетов, уплачиваемых по истечении известного срока, а также дисконтированию векселей частных обществ были положены известные границы. Английский банк пользовался перед частными банками ещё тем преимуществом, что мог во всех частях Англии устраивать свои отделения, билеты которых могли обходиться без установленных законом штемпелей, если только штемпельная пошлина уплачивалась огулом по четвертям года.

В первые семь лет по издании этого закона возникло 37 акционерных ассигнационных банков и почти такое же число этих учреждений прибавилось в последующие три года, до конца 1835 года. В 1836 году горячка спекуляций до того уже возросла, что появилось 42 новых ассигнационных банка, которые вместе с своими отраслями составили 200 учреждений этого рода, а общая цифра банков к концу 1836 году дошла до 670, с 37 000 акционеров; из этих банков три четверти выпускали свои собственные билеты. За последние два года английский банк увеличил выпуск своих билетов на 1 000 000, а акционерные банки Англии, Уэльса и Ирландии — на 3 000 000 фунтов стерлингов. Когда спекуляция сделалась снова слишком отчаянною, как будто уроков 1825 и 1826 годов и не бывало, Английский банк, наученный опытом, начал (в апреле 1836 года) ограничивать выпуск своих билетов. Так как в то же время начались обращения Банка Соединённых Штатов к лондонскому денежному рынку и убыль золота начала вообще принимать более широкие размеры, чем до сих пор, банк увидел себя вынужденным возвысить свой дисконт — в июле до 4,5%, а в августе — до 5%. Вместо того чтобы воспользоваться этим указанием, которое давала им дирекция Английского банка, акционерные банки усилили выпуск своих билетов в течение этого года более, чем на 50%, так что стремление Английского банка удержать вывоз золота, уменьшивший металлический запас банка на 15 000 000, осталось почти совершенно без результата.

Вследствие этого чрезмерного напряжения кредита на этот раз тоже настал внезапный застой в делах, который некоторые коммерсанты предвидели ещё летом. Большой акционерный банк в Ирландии — «Сельскохозяйственный и торговый банк», обанкротился внезапно в ноябре вместе с своими тридцатью отраслями. Вследствие этого публика тревожно устремилась за звонкою монетою в ассигнационные банки, и на севере Англии стали даже опасаться повторения паники 1825 года. Чтобы предупредить такую катастрофу и отклонить опасность дальнейшей убыли своего запаса звонкой монеты, убыли, простиравшейся одно время до части всей суммы, находившихся в обращении векселей и других долговых обязательств, Английский банк поспешил прежде всего на помощь большому Северному центральному банку в Манчестере и его сорока отраслям и этим, а также дальнейшими своими действиями, спас много других учреждений этого рода. В то же время напали на след злоупотреблений, которые были пущены в ход Банком Соединённых Штатов и другими американскими фирмами для привлечения к себе звонкой монеты. А именно, когда Английский банк возвысил свой дисконт и сделал ссуды вексельным маклерам с целью облегчить им дисконтирование торговых бумаг, то со всех сторон стала стекаться огромная масса американских бумаг и, к общему изумлению, оказалось, что шесть лондонских фирм и одна ливерпульская промышляли вексельными спекуляциями в обширных размерах и выдали ссуд за счёт американцев не менее как на 15—16 миллионов, между тем как собственный их капитал для покрытия лежавших на них обязательств едва составлял одну шестую этой суммы. Дирекция банка дала знать своим агентам в Ливерпуле, чтобы они вексели некоторых американских фирм не принимали вовсе к учёту. После того как имена этих фирм вследствие нескромности сделались известны, кредит их пошатнулся, и три из них, вексели которых, находившиеся в обращении, простирались на сумму 5,5 миллионов, были вынуждены (в марте 1837 года) приостановить свои платежи. Но так как через это и другие американские дома, общая сумма обязательств которых вместе с вышеназванными простиралась почти до 12 миллионов, подверглись величайшей опасности и грозили увлечь за собою в своём падении часть и английского торгового мира, то банк поддержал три вышеназванные фирмы, пока они не успели облегчиться от значительной части лежавших на них обязательств.

После этого вторичного опыта весьма естественно было желание подвергнуть принципы и практику банкового дела новому, более тщательному рассмотрению. Уже в парламентскую сессию 1836 года была назначена комиссия для отобрания показаний у людей, сведущих по этому вопросу. Тронная речь 31 января 1837 года настоятельно приглашала нижнюю палату обратить серьёзное внимание на этот предмет и весьма основательно замечала при этом, что хотя лучшая гарантия против дурного управления банков заключается в честности и умелости директоров, тем не менее нельзя пренебрегать никакими законодательными мерами, могущими дать новые гарантии.

Комиссия была возобновлена и наконец были выработаны некоторые существенные изменения в устройстве акционерных обществ и банков — изменения, которые и были утверждены в парламенте законом 17-го 1837 года. До издания этого закона участники каких бы то ни было обществ отвечали за обязательства последних всем своим состоянием; теперь они отвечали лишь в размере своих акций. Зато основной капитал не мог уже более быть увеличиваем в неограниченных размерах, и внесение имён акционеров в списки требовалось самое тщательное. К этим постановлениям присоединился ещё в 1844 году закон, обнимавший всю организацию акционерных банков и завершивший законодательство по этому предмету. Этим законом было постановлено, что впредь никакое общество с составом свыше шести членов не имеет права заниматься банковым делом в Англии иначе, как исходатайствовав специальное разрешение правительства. Для образования такого общества необходимо прежде всего обратиться с прошением в совет королевы; в прошении точно обозначаются имена участников общества, его местопребывание, основной капитал, сделанные взносы, количество и размер акций. Это прошение затем рассматривается торговою палатой, от которой зависит и утверждение самого общества. Ни одному обществу не разрешается открывать своих действий прежде, чем устав его не утверждён окончательно в законном порядке, подписка не покрыла вполне его основной капитал и по крайней мере половина всей суммы акций не уплачена. Все участники общества солидарно ответственны за всё, касающееся его. Это последнее постановление проводит весьма существенное различие между акционерными банками и другими акционерными обществами, в которых, как мы упоминали выше, участники, по закону 1837 года, ответственны лишь в размере своих паёв. С той поры между практиками и теоретиками успел разгореться большой спор о преимуществах ограниченной и неограниченной ответственности (limited and unlimited liability). С первого взгляда кажется, что приверженцы последней правы, когда они утверждают, что неограниченная ответственность представляет сравнительно наибольшие гарантии против спекуляций и против банкротства. Но им с противоположной стороны возражают, что неограниченная ответственность в большинстве случаев бывает лишь номинальная и что благодаря ей публика вовлекается в такое слепое доверие, что она, не заботясь собственным умом вникать в дело, доверяет зря свои деньги людям, которые хотя и ответственны солидарно между собою, но всё же не ограждены через это от желания поскорее разбогатеть и от стремления к эфемерным спекуляциям.

Сохранившиеся от того времени отчёты о прениях по этому предмету в парламенте и в комиссии свидетельствуют, к сожалению, что и Англия тогда ещё очень недалеко ушла в правильном разумении принципов банкового дела и даже основных понятий денег, капитала и кредита. Один член парламента утверждал, что введение валюты на серебро устранит все непорядки. Другой требовал беспрестанных и входящих во все мелочи отчётов от каждого банкового учреждения в видах установления над ними контроля со стороны Английского банка или правительства. Третий высказывался против всяких справок, пока «юные» банки не успеют показать себя на деле. Иные хотели объявить Английский банк единственным банком, имеющим право выпускать бумажные деньги, или же предоставить выпуск бумажных денег лишь национальному банку, который был бы ответственен перед правительством и перед парламентом. Другие, напротив, стояли за полную свободу в торговле средствами обмена. В то же время в экономическом клубе было назначено обсуждение вопроса о деньгах; на прениях этих присутствовали три министра, внимая различных корифеям науки, излагавшим поочерёдно свои воззрения. Но так как последние очень резко расходились между собою, и дебаты, невзирая на всю пущенную в ход диалектику, не могли привести ни к какому соглашению, то не удивительно, что публика осталась равнодушна, и что ни министры, ни обыкновенные слушатели не вынесли из этих прений никаких более здравых понятий.

В 1839 году вследствие спекуляций, в которые английский денежный мир запутался с Америкой, а также вследствие неурожая, разразился снова денежный кризис. Запас наличных денег в Английском банке уменьшился в гораздо больших размерах, чем то бывало прежде, так что 2 апреля 1839 года он пал до 2 522 000 фунтов стерлингов. Банк был принуждён принять разные экстренные меры, ограничить свой кредит и в первый раз ещё за всё время своей деятельности возвысить свой дисконт до шести процентов, то есть на один процент свыше установленной законом нормы в пять процентов. Так как одновременно с этим большие лондонские торговые дома сложились и ссудили банк суммою в один миллион фунтов стерлингов звонкою монетою, то банку удалось хотя и не вдруг выпутаться из этого затруднения. Как было уже нами замечено выше, число банкротств в 1838—1839 году значительно превышало обыкновенную годовую цифру банкротов. Так, в одном Лондоне их произошло 306, в провинциях — 781, а в общей сложности — 1082. В следующий затем год нужда между рабочими классами была так велика, что чартисты — противники монополии поземельной собственности в Англии — приобрели большую силу; фабрики поджигались и в разных местностях происходили восстания, которые подавлялись силою оружия.

Эти беспрестанно повторявшиеся затруднения, в которые впадали банки, и потрясения, которым через это подвергалась вся денежная система страны, обратили ещё раз внимание общественного мнения на банковое дело. Между высказавшимися в то время мнениями по этому вопросу наиболее выдающимся и произведшим наиболее сильное впечатление было то, которое содержала в себе брошюра банкира Самюэля Джонса Ллойда, теперешнего лорда Оверстона, считавшегося в то время первым финансистом Англии. Воззрения эти были приняты тогдашним министром, сэром Робертом Пилем, хотя впоследствии и оказались несостоятельными, что подало повод одному юмористичному экономисту наших дней заметить не без основания: «Нет более отчаянного доктринёра, как практик, когда он принимается писательствовать».

Заключительные выводы брошюры состояли в нижеследующем: «Соединение в лице банковых директоров обязанностей по выпуску билетов, с одной стороны, и по учёту векселей и распоряжению вкладами, с другой, — неизбежно вызывает как в теории, так и на практике путаницу.

При этой несогласимости, или по крайней мере при этой противоречивости общественного и частного интереса, директора́, естественно, всегда будут склонны жертвовать первым в пользу последнего. Вследствие этого, мало вероятий, чтобы они (директора) стали так регулировать выпуск билетов, что вся масса бумажных и металлических денег, пущенная в обращение и имеющаяся налицо, была подвержена не большим колебаниям, чем то могло бы быть при исключительно металлической системе денег.

Естественное ограничение, происходящее при чисто металлической системе денег, представляет действительное и единственное действительное средство для постепенного задержания и под конец для полного прекращения вывоза золота, когда таковой происходит.

При смешанной системе, состоящей из металлических и бумажных денег, можно столько же действительно защититься от убыли звонкой монеты поддержанием такого соотношения в количестве бумажных и металлических денег, чтобы колебания происходили так же и в тех же размерах, как и при исключительно металлической системе.

На этих-то основаниях и для достижения изложенной в последнем параграфе цели необходимо, чтобы действительный, то есть не представляемый и не покрытый запасом наличных денег выпуск билетов, был сделан не периодическою, а постоянною операцией».

Концессия Английского банка имела ещё продолжаться до 1854 года, но в 1833 году, когда решено было возобновить эту концессию на двадцать один год, было в то же время постановлено, что через десять лет статуты банка могут быть изменены под тем лишь условием, чтобы парламент известил банк об этом за шесть месяцев вперёд. Вследствие этого, когда десятилетний срок стал подходить к концу, а общественное мнение всё резче и резче высказывалось в пользу реорганизации банкового дела, Роберт Пиль потребовал назначения парламентской комиссии, которая должна была исследовать различные мнения по этому вопросу. В то же время посыпался целый дождь брошюр по тому же предмету, в которых сторонники исключительно металлической и исключительно бумажной системы денег, ограниченной или неограниченной ответственности, горячо полемизировали между собою. Из брошюр спор перешёл в прессу, а оттуда — и в корпорации: провинциальные банки впали в тревогу, когда вдруг появилась партия, требовавшая, чтобы право выпускать билеты было присвоено лишь одному Английскому банку. Провинциальные учреждения сочли, что привилегиям их грозит опасность, и стали созывать собрания для обсуждения средств предотвратить эту опасность.

После того как парламентская комиссия высказала своё мнение по этому предмету в том смысле, что она «никакого мнения не имеет», сэр Роберт Пиль наконец изложил перед парламентом свои предложения в достопамятной речи, длившейся три часа. Предложение было встречено парламентом с полным одобрением. Что же касается торгового мира, то он отнёсся к этому делу так равнодушно, что курс государственных бумаг не подвергся ни малейшему колебанию.

Сущность предложения Пиля заключалась в следующем: «Если бы все торговые дела подданных Великобритании ограничивались их собственными островами, то обращение бумажных денег не нуждалось бы в других гарантиях, как государственные бумаги и свидетельства казначейства (последние были процентные долговые обязательства государства, выдававшиеся на маленькие суммы и представлявшие текущий государственный долг, который или уплачивался из года в год и обменивался на новые свидетельства, или же превращался в консолидированный государственный долг). Общее количество билетов, обращающихся в Англии на основании этого рода гарантий, составляет в среднем выводе двадцатилетнего периода около двадцати двух миллионов фунтов стерлингов. Новое предложение клонилось к тому, чтобы билеты, выпускаемые в пределах этих двадцати двух миллионов, распределить между Английским банком и провинциальными банками таким образом, чтобы на долю первого досталось четырнадцать миллионов и на долю вторых — восемь миллионов. Это количество билетов не должно было обеспечиваться золотом, так как средний вывод из двадцатилетнего опыта показал, что количество билетов, находящихся в обращении, никогда ещё не падало ниже этой цифры, и было в высшей степени невероятно, чтобы при постоянно возрастающей потребности в денежных знаках, потребности, обусловливаемой усилением промышленных сношений, за эти билеты когда-либо потребовалась уплата звонкою монетою. Но вся сумма билетов, обращающихся в стране, составляла не двадцать два, а тридцать миллионов фунтов. Этот излишек в восемь миллионов представлял, вероятно, ту часть денежных знаков, которая служит или может служить для иностранной торговли. Эта часть билетов уже не могла обеспечиваться государственными бумагами, и для неё требовалось обеспечение металлами; а так как в Англии монетною нормою служит золото, то обеспечение требовалось золотом. Пиль предполагал, что для иностранной торговли великобританских подданных требуется по высшей мере восемь миллионов фунтов золотом, так как задолго до того времени, когда сумма эта будет вывезена из страны, цены падут так низко, что обусловят большой вывоз товаров за границу и обратный приток золота в страну. Проект Пиля требовал, чтобы было постановлено, что находящийся в обращении излишек свыше этих двадцати двух миллионов банковых билетов (покрываемых облигациями государственного долга и другими государственными бумагами) постоянно был обеспечиваем соответствующим запасом золота. Таким образом, по мнению автора проекта, в курсе бумажных денег не могло быть других колебаний, кроме тех, которые будут вызываться увеличением или уменьшением запаса золота в Английском банке. При этом следовало обязать банк принимать и оплачивать своими билетами всякий приносимый ему благородный металл по оценке, лишь незначительно пониженной против цены того же металла в вычеканенной монете (а именно по оценке три фунта стерлингов семнадцать шиллингов девять пенсов за унцию, считая последний в двенадцатую долю фунта). Через это, поступающее в банк золото заменялось в обращении соответствующим количеством бумажных денег; когда же, с другой стороны, золото бралось из банка, поступающие взамен его билеты подлежали уничтожению. На необходимость этой новой меры предосторожности указывали сами обстоятельства, так как нередко случалось, что банк тотчас же снова пускал в обращение только что возвратившиеся в него билеты и через это ещё более усиливал уменьшение своего запаса золота в такой момент, когда золото и само стремилось утекать из банка. В случае если бы который-нибудь из провинциальных банков и вообще из ассигнационных акционерных банков по какой-либо причине прекратил своё существование, правительство могло разрешить Английскому банку добавочный выпуск билетов без металлического обеспечения в тех же размерах, в каких пользовался этим правом закрывшийся банк. Согласно с предложением Ллойда, сэр Роберт Пиль разделил управление банка на два отделения: одно — для выпуска билетов, а другое — для чисто банковых операций.

Предложение Пиля было принято значительным большинством голосов и 19 июля 1844 года сделалось законом.

Пилевский закон низвёл до умеренных размеров количество билетов, выпускаемых всеми прочими банками, — английскими, шотландскими и ирландскими. Кроме того, не надо забывать, что в Англии не существует государственных бумажных денег, и что билеты Английского банка признаны законом как средство уплаты. К этому надо прибавить, что громадные торговые обороты действительно нуждаются в значительной сумме бумажных денег. Всеми этими обстоятельствами объясняется, каким образом Английский банк не только оказался в состоянии выпускать на четырнадцать миллионов фунтов стерлингов билетов без металлического обеспечения, но ещё мог быть уполномочен законом во время кризисов 1847 и 1857 годов переступить за эту цифру без всякого вреда для правильного хода своих дел. При возобновлении концессии Английскому банку в 1833 году сумма, которую было должно ему правительство, простиралась до 14 686 800 фунтов стерлингов. Согласно принятым тогда постановлениям, правительство выплатило банку из этой суммы 3 671 000 фунтов стерлингов, так что оставшийся долг правительства составлял не более 11 015 100 фунтов стерлингов. По Пилевскому закону банк был разделен на два совершенно независимые друг от друга отделения: на департамент выпуска билетов (issue department) и на банковый департамент в собственном значении этого слова(banking department), которые, однако, состояли под общим управлением. Банк не имел права выпускать билетов, не обеспеченных золотом, более чем на сумму 14 000 000 фунтов стерлингов. Для того количества билетов, которое он выпускал свыше этой суммы, он должен был иметь налицо обеспечение золотою или серебряною монетою, или в слитках благородных металлов. Что касается вышеупомянутых билетов без металлического обеспечения, то часть их остаётся без всяких обеспечивающих ценностей, — это именно та часть, которая соответствует сумме, должной правительством банку, и потому простирается до 11 015 100 фунтов стерлингов. Остальные же два 2 984 900 фунтов стерлингов должны быть обеспечены государственными бумагами (большею частью для этого употребляются свидетельства казначейства). Что касается тех 3 671 000 фунтов стерлингов, которые были уплачены государством из его долга, то сумма эта была отчислена в фонды банкового департамента. Правом своим выпускать, в случае закрытия провинциальных ассигнационных банков, добавочное количество не обеспеченных звонкою монетою билетов в размере, соответствующем ⅔ не обеспеченных билетов закрывшихся провинциальных учреждений, банк вскоре воспользовался и выпустил на этом основании ещё на 475 000 фунтов стерлингов билетов. Таким образом, общая сумма его не обеспеченных звонкою монетою билетов простиралась вплоть до последовавшей вскоре приостановки действия банкового закона, ещё более расширившей это право — до 14 475 000 фунтов стерлингов. Разрешение на это увеличение выпуска непокрытых билетов зависит, как уже было сказано, от правительства.

Операции Английского банка, кроме выпуска билетов и дисконтирования векселей, которые в еженедельно появляющемся отчёте о состоянии счетов банка обозначаются в рубрике «другие обеспечения» — заключаются ещё в приёме вкладов и в выдаче ссуд под залоги. Для заграничных сношений банк не выдаёт так называемых циркулярных билетов или кредитных записок; вместо этого, он выдаёт так называемые почтовые банковые билеты, подлежащие оплате через восемь дней по предъявлении. Под частные вклады банк не выдаёт процентов совсем и не допускает никаких переводов счетов. В то же время Английский банк есть банкир правительства и в качестве такового постоянно заносит в свои счета правительственные вклады в виде государственных ценных бумаг. За эти последние банк платит проценты. Банк принимает также государственные доходы и выдаёт дивиденды по государственному долгу. Английский банк имеет в настоящее время одну филиальную отрасль в Лондоне и двенадцать таких отраслей в провинции. Отрасли эти выпускают билеты и делают прибыльные дела по дисконту векселей. Операции банка по приёму вкладов ничтожны, так как вообще переводные операции, которые в Англии и Америке производятся в форме приёма вкладов, а во Франции и Бельгии в форме текущих счетов, сосредоточиваются преимущественно, в особенности в Лондоне, в руках частных банкирских домов и банках, главы которых играют важную роль в величайшем торговом центре мира. Каждый торговый дом, каждый фабрикант как крупный, так и мелкий, едва ли даже не каждый сколько-нибудь достаточный частный человек имеет в Англии своего банкира, у которого оставляет свой запас наличных денег. Так как Английский банк не принимает вкладов ниже пятисот фунтов стерлингов, то большая часть этих операций по текущим счетам выпала на долю частных банков и мелких банкиров. Эти последние выдают своим вкладчикам тетрадки с отпечатанными бланками чеков, в которые обладатели их вписывают те или другие суммы по своему усмотрению, оставаясь только в пределах своего вклада в банке, и затем эти чеки пускаются в обращение, совершенно как наличные деньги.

Цифра билетов, выпускаемых ста шестьюдесятью пятью частными банками Англии и Уэльса — цифра, за предел которой они по закону не имеют права переступить, составляет 4 607 455; цифра билетов шестидесяти пяти акционерных банков простирается до 3 325 857 фунтов стерлингов, шотландских банков — 3 087 209, а ирландских — 6 354 494. Таким образом, максимум всех необеспеченных билетов, обращающихся в Англии, со включением сюда и Английского банка, составляет сумму в 31 375 015 фунтов стерлингов.

Разграничение банкового и билетного департаментов в Англии отнюдь не принесло тех благотворных результатов, которых ожидали от этой меры, так как сказанным разделением на место человеческого разума был поставлен машинный механизм. Человеческий разум может сообразовать свои действия с обстоятельствами, машина же этого не может. Правда, можно установить законом инструкции, с которыми директора банков должны сообразоваться вообще, подобно тому, как осада крепости или манёвры сражения производятся по указаниям известных стратегических правил, но так же, как полководец никогда не должен быть рабом предписаний стратегии и должен пользоваться известною свободою действовать по своему усмотрению, видоизменяя свои операции смотря по положению дел и по ходу событий, точно так же и директорам банка должны быть предоставлены известные полномочия, посредством которых они могли бы расширять или ограничивать свои операции смотря по тому, как обстоят торговые и промышленные дела в стране. В те эпохи, когда спекуляция, подобно взбесившейся лошади, несётся, закусив удила, и грозит сбросить своего седока в пропасть, директор банка должен сильною рукою накинуть на неё аркан; он должен выказать разумную умеренность и стянуть кредит, чтобы приберечь запас для дней действительной нужды. Но раз кризис уже разразился, банк должен раскрыть кладовые и поспешить на помощь тем, которые её действительно заслуживают.

В этих-то полномочиях, предполагающих известную долю доверия и позволяющих прилагать к оценке положения дел собственный разум, действуя по указанию обстоятельств и собственного крайнего разумения, закон отказывал директорам Английского банка, и потому по этому закону, к немалому посрамлению его авторов, директорам суждено было дожить до того, что как раз в две эпохи, когда помощь банка для облегчения торговли от постигших последний затруднений была всего нужнее, банк принуждён был приостановить свою деятельность, так как закон не позволял ему оказывать эту помощь.

Недостатки банкового закона 1844 года, какими они обнаружились в кризисы 1847, 1857 и 1866 годов, — недостатки, просмотренные автором нового закона, практиком, банкиром Ллойдом, — давно были указываемы людьми науки, Миллем, Туком и Фуллартоном, предсказывавшими именно то, что и случилось. Эти учёные говорили, что разделение банкового дела на две совершенно независимые друг от друга отрасли, есть несчастная идея, не соответствующая интересам публики, ни самого банка: может случиться, что, между тем как один департамент — департамент выпуска билетов — истощил почти совершенно свой запас звонкой монеты и этим может породить самые серьёзные опасения и самое пагубное расстройство дел на денежном рынке — другой департамент имеет золото в изобилии. Между тем как при соединении обоих департаментов банк легко мог бы выпутаться из затруднения, именно разделение их нередко бывает причиною возникающих затруднений. Обязательство банка принимать золото и выдавать за него билеты, без вычета расходов на чеканку — говорили те же учёные — имеет своим последствием то, что банк, чем больше ввозится золота в слитках, тем более выпускает в обращение своих билетов, между тем как, вообще говоря, при обильном приливе золота существует наименее оснований выпускать бумажные деньги. Милль указывал, что расширение кредита банком в критические минуты составляет большое благодеяние, и что помощь, какая была оказываема Английским банком в прежние кризисы, как, например, в 1825 и 1826 годов, как бы дорого ни обошлась банку эта помощь, имела по самому существу своему благотворное действие; далее он доказывал, что билеты, выпускаемые в этих случаях, не попадают в обращение, а либо идут туда, где они потребляются, либо остаются без движения, либо возвращаются в форме вкладов; то обстоятельство, что новый закон не дозволяет умножить количество обращающихся билетов, пока не поступит достаточно золота для их покрытия, имеет, по мнению Милля, своим последствием то, что банк может прийти с своими билетами на помощь торговле лишь после того, как наилучший момент кризиса миновал, так как именно в наилучшие моменты золото обыкновенно прячется; что, так как банки-то именно и составляют источник помощи во время кризисов, то такой нецелесообразный закон, как закон 1844 года, должен быть отменён. Опыт 1847 года оправдал все опасения Милля и дал последнему основание для ещё более разработанных возражений. Ошибочно ставить банк в такое положение, замечал Милль, что он вынужден ограничивать свой кредит и выпуск своих билетов безусловно каждый раз, когда золото начинает прятаться и убывать из кладовых банка. Такая мера может быть вполне уместна, когда золото исчезает вследствие чрезмерного расширения кредита. Движение это можно заметить по общему повышению цен. Но такое исчезновение и такое повышение цен могут быть обусловлены и другими причинами, помимо неподобающего расширения кредита. Цены могут повышаться вследствие неурожая на хлеб внутри страны или плохого сбора хлопка и других сырых продуктов за границей; цены могут повышаться вследствие увеличения расходов войны или же вследствие критического положения политических дел. В этих случаях золото стягивалось бы не из обращения, а из накопленных и припрятанных запасов и из резервов банков. В этих случаях резерв банка мог бы быть поистине благодеянием. Но благодаря банковому закону, не делающему различия между всеми этими обстоятельствами, банк становится при каждом кризисе, при каждом колебании вексельного курса помехою и стеснением для торговли, вместо того чтобы доставлять ей облегчение. Нередко дисконт его стоит так низко, что служит поощрением для спекуляции, а когда, вследствие разрастания последней настаёт перезалог, банк подтягивает вожжи так сильно и так внезапно, что ещё более способствует наступлению кризиса. Так и случилось в 1847 году. Факт этот был признан и комитетом парламента, назначенным для расследования причин кризиса 1847 года. Комитет прямо объявил, что банковый закон лишь ухудшил бедственное положение английской торговли в этом году. Таким образом, противники Пилевского закона были совершенно правы, доказывая, что нецелесообразно и несправедливо искусственно регулировать посредством законодательства обращение банковых билетов. При необъятной торговле, ежедневно возрастающей и ежедневно слагающейся в новые формы, положительно невозможно, говорили они, наперёд определить размеры требующихся для этой торговли денежных знаков. Банковый билет есть не что иное, как обещание уплатить предъявителю полную номинальную цену, обозначенную на билете. Таким образом, он есть не что иное как форма кредита, и если мы вздумаем ограничить эту форму, то по необходимости получится другая; вместо билетов будут появляться векселя, что и доказано статистически.

Последующий опыт подтвердил этот взгляд. В кризисы 1847 и 1857 годов действие Пилевского закона было приостановлено, выпуск билетов дозволен в размерах, превышавших установленную законом норму, и — странное дело — именно это-то и ослабило кризис.

Мы попытаемся объяснить обстоятельнее причины этого явления и для этого должны забежать в нашем изложении на десять лет вперёд.

Пилевским законом, как мы видели, количество могущих находиться в обращении не обеспеченных банковых билетов было определено по средней цифре их выпуска за предшествующие двадцать лет. Но с этого времени, то есть с 1844 года, английская промышленность успела чрезвычайно развиться, ввоз и вывоз более чем удвоился, так что для обменов, производимых при такой торговле, понадобилось и большее количество денежных знаков. Так как требовавшееся добавочное количество денежных знаков не появлялось в виде банковых билетов, не обозначенных золотом, то место их должно было занять золото. Между тем хотя с 1848 года запас золота и успел значительно увеличиться, вследствие привоза этого металла из Австралии, но зато, с другой стороны, значительные массы металла поглощались вывозом серебра в Азию, убыль которого Англия должна была возмещать золотом, а также усилившеюся роскошью, так что убытка в благородных металлах не было. При всём том имевшегося запаса металлических денег было бы достаточно, если бы при наступлении каждого кризиса множество людей не старались стянуть к себе и держать в запасе как можно больше наличных денег, которые через это извлекались из обращения. Как скоро настаёт паника, это припрятывание наличных денег становится явлением эпидемическим, и, таким образом, могло случиться, что торговля действительно одну минуту оставалась без денежных средств, и что стеснение через это принимало угрожающие размеры. Разрешение банку усилить выпуск билетов помогло в затруднении этой минуты; уже одно известие об этой мере должно было вернуть на денежный рынок значительное количество денег, припрятанных людьми, в надежде выгадать из затруднения прибыльную спекуляцию для себя; так что в 1847 году банку не понадобилось даже воспользоваться данным ему разрешением. Это доказывало, что кризис произошёл не от недостатка в капитале, а от недостатка денежных знаков в обращении, потому что, будь дело в недостатке капитала, беде нельзя бы было так скоро пособить, и мера эта скорее, напротив, вызвала бы бешеный натиск публики в банк и только ухудшила бы затруднение. Но и при простом недостатке денег в обращении она могла иметь успех лишь благодаря таким здоровым условиям промышленности, как английские, и при таком действительно незначительном количестве обращающихся билетов.

Чтобы сделать это ещё яснее, мы проведём параллель между национальным банком и размерами ввоза и вывоза в Англии и в Австрии. По статистической таблице 1856 года, составленной О. Гюбнером, ввоз Великобритании представлял 1 522 500 000 гульденов, а вывоз — 1169 миллионов. Но последний значительно увеличился за последний год и дошёл по крайней мере до одного миллиарда трёхсот миллионов гульденов. Ввоз Австрии представлял 185 000 000 гульденов, а вывоз — 122 500 000 гульденов. Если при этом принять во внимание, что население Австрии почти на целую четверть превышает население Великобритании, то оказывается, что торговля Англии в десять раз обширнее торговли Австрии. Если мы и допустим, что обороты внешней торговли производятся большею частью посредством векселей и золота и что обращение внутри страны не может представлять такой же значительной разницы, что тут, быть может, совершающиеся обороты превосходят австрийские не вдвое, а вдесятеро, всё же в обращении билетов существует между обеими странами значительная разница. Общая сумма билетов, обращающихся в Англии, составляет, как мы видели по закону, 31 375 014 фунтов стерлингов, а вместе с билетами, обеспеченными золотом, — 38 000 000 фунтов стерлингов. Если мы примем последнее число, то это составит 456 000 000 гульденов. Количество обращающихся билетов австрийского национального банка составляло, по указателю от 5 ноября 1857 года, — 475 927 593 гульденов. Если при этом мы взвесим, что население Великобритании составляет около тридцати миллионов, а население Австрии — около сорока миллионов, то есть на одну четверть больше, тогда оказывается, что при равном числе жителей английская сумма банковых билетов относилась бы к австрийской, как 432 000 000 к 594 908 491. Но разница становится ещё резче, если взвесить более значительное число оборотов, происходящих в Англии. Мы для своей параллели избрали Австрию, потому что обращение банковых билетов в этой стране даёт нам наиболее точное указание того, какая масса бумажных денег может быть поглощена торговлею страны, и потому, что столь обычные в Австрии колебания валюты, то есть различия в ценности между звонкою монетою и банковыми билетами, всего явственнее доказывает нам ту истину, что каждая страна для своих торговых оборотов поглощает известное количество денежных знаков и не более, причём граница пригодной для торговых оборотов массы бумажных денег определяется размерами самих оборотов; граница эта отодвигается тем далее, чем более процветает торговля, и суживается, как скоро те или другие обстоятельства, нарушающие обыкновенное течение дел (войны, политические смуты, торговые затруднения) уменьшают производство и торговлю. Поэтому мы видим, что валюта ухудшается, как скоро на политическом или на торговом горизонте появляются тучи, и улучшается, как скоро настаёт мир, усиление торговой и промышленной деятельности и, как следствие этого, умножение оборотов.

Из вышесказанного становится ясно, что в Англии во время кризиса 1857 года действительно мог быть недостаток в денежных знаках, что при здоровом состоянии производительности этой страны расширение выпуска билетов, естественно, не могло вызвать в публике недоверия и стремительного натиска в банк за обменом билетов на звонкую монету, между тем как при подобных же обстоятельствах французский банк или австрийский национальный банк в 1848 году были вынуждены ввести у себя уплату звонкою монетою. Для нас становится, таким образом, понятен и другой факт, над которым немало ломали головы экономисты и государственные люди, именно, каким образом могло случиться, что, когда Английский банк в 1797 году ввёл принудительный курс для своих билетов, это не особенно понизило их курс против номинальной их цены. Но те же соображения указывают нам, что ни в Германии, ни во Франции подражать примеру Англии нельзя. Ещё Франция могла бы сделать это сравнительно с меньшим риском, так как банк её не выпускает билетов достоинством ниже ста франков.^[1], а потому она могла бы побудить часть населения к употреблению банковых билетов выпуском более мелких бумажных денег, между тем как в Австрии выпуск билетов в один гульден истощил уже всю потребность в бумажных деньгах, какая только могла быть в публике. В этом-то соотношении заключается разгадка того, почему австрийский национальный банк не пользуется тою же репутацией солидности, как английский, хотя билеты его лучше обеспечены фондами, чем английские: суммы, должные государством Австрийскому банку, незначительнее, а запас звонкой монеты нередко бывает больше, чем в Английском, доходя иногда до одной трети всего количества обращающихся билетов.

Нельзя, впрочем, отрицать, что доверие публики, на котором основан кредит, иногда идёт какими-то загадочными, необъяснимыми путями и нередко напоминает больного, который вдруг доверился из чувства личной симпатии и через это доверие получает облегчение.

Это взаимное соотношение между размерами торговых оборотов в стране и суммою бумажных денег, могущею быть поглощённой обращением, показывает совершенно ясно, что состоянию австрийской валюты можно помочь лишь двумя способами: или уменьшением количества банковых билетов, или усилением производства, — средства, которые и прилагаются уже некоторое время с успехом. Такой надёжный свидетель, как автор истории цен, недавно скончавшийся после пройденного с честью жизненного поприща, — Томас Тук, тоже свидетельствует в пятом томе своего сочинения, вышедшем ещё до кризиса 1857 года, что последние двенадцать лет дали весьма веские основания сомневаться в состоятельности Пилевского закона. Тук придерживается того воззрения, что банк в обыкновенные времена должен держать гораздо больший запас наличных денег, хотя бы для этого и потребовалось принести жертвы, потому что это даст ему возможность в критические минуты подоспеть на помощь торговому сословию; прежде всего, по мнению Тука, статуты банка должны быть освобождены от вышеназванного ограничения, и управление его — реформировано в смысле предоставления большего простора действий членам правления; эти последние должны выбираться на более продолжительные сроки, причём надлежит принять меры против возможности слишком поспешных и произвольных решений, и так далее.

В конце своей обширной и основательной статьи об этом предмете Тук приходит к следующим выводам:

1) Обязательство исполнять все контракты и обязательства, выраженные в известных денежных цифрах определённой монетной стоимости, есть основной принцип всякой здоровой денежной системы.

2) Не подлежит сомнению тот факт, что поддержание такой металлической монетной нормы и строгое распространение и применение её к бумажным деньгам и другим формам кредита с давних пор вошло в Англии в закон и обычай; единственным исключением из этого правила был лишь период 1797—1819 годов, когда уплаты наличными деньгами были приостановлены на основании высших государственных соображений.

3) Парламентское постановление 1819 года снова ввело уплату наличными деньгами, приостановленную в 1797 году. Закон 1844 года не только не был дополнением или добавкой для обеспечения действительности закона 1819 года, но, напротив, является для последнего источником постоянной опасности.

4) Противников закона 1844 года напрасно обвиняют в том, что они желают обращения бумажных денег, не ограничиваемого металлической монетной нормой. Они ничего так пламенно не желают, как поддержания в полной силе закона 1819 года.

5) Довод, приводимый обыкновенно в оправдание закона 1844 года и состоящий в том, что запас наличных денег в банке со времени издания этого закона был постоянно значительнее, чем прежде, — совершенно лишён основания, так как причина увеличения запаса звонкой монеты в банке в период с 1844 по 1847 год заключается исключительно в подвозе золота из России, а с 1847 года её следует искать в усиленной доставке его из Калифорнии и Австралии.

6) С гораздо большим основанием можно, напротив, предположить, что, не будь подвоза золота из России, банковый закон 1844 года вовсе не мог бы быть практически применён, а не будь открыты золотые россыпи в Австралии и Калифорнии, он не продержался бы так долго.

7) Банковые билеты не могут быть рассматриваемы как деньги иначе как в том смысле, который может быть распространён и на другие формы бумажного кредита. Точно так же, напрасно сэр Роберт Пиль и его партия утверждали, что банковые билеты могут оказывать большее или иное влияние, чем всякие другие формы кредита на курс денег за границей или на цены.

8) Предположение, которое тоже поддерживалось сэром Робертом Пилем, что банковые билеты, которые аккуратно, по желанию их владельца, обмениваются на звонкую монету, утратили свою ценность, и что между золотом и бумажными деньгами, обращающимися al pari, существует неравенство, — предположение это есть не более, как заблуждение, непонятное в принципе и ничем не оправдываемое на практике или же заключающее противоречие в себе самом.

9) Нельзя привести ни одного авторитета или веского аргумента в защиту того положения, что выпуск банковых билетов должен непременно и исключительно оставаться функцией государственной власти, состоять в её исключительном ведении, составлять её привилегию или преимущество.

10) Принятие чисто металлической системы денежного обращения за тип или образец безукоризненно хорошей организации этого дела, есть не более как фантазия, ни на чём не основанная и не встречающая себе подтверждения в примере какой бы то ни было другой страны.

11) Что касается предположений, высказываемых о действии металлической денежной системы, то мы имеем полное основание принять, что теперешние колебания в существующей у нас смешанной системе, состоящей из звонкой монеты и из подлежащих оплате бумажных денег, — совершенно такие же, какие были бы неизбежны и при исключительно металлической системе. Условия воображаемого металлического образца, — насколько вообще можно понять сущность этих условий, — были всецело выполнены положением денежного обращения в Англии до издания банкового закона 1844 года, и нельзя сказать, что последний что-нибудь сделал для более полного осуществления этих условий.

12) Итак, принцип Пилевской школы, что денежное обращение в том виде, как оно существовало до 1844 года, не совпадало в своих колебаниях с теми, которые свойственны исключительно металлической системе денег, — принцип этот ложен и не может быть приводим в оправдание банкового закона 1844 года.

13) Равным образом неосновательно и то положение, что соединение функций банкового и билетного отделений Английского банка несовместимо с надлежащею осмотрительностью в регулировании размеров выпускаемых денег. Напротив, соединение и слияние этих функций не только осуществимо и уместно, но и в высшей степени желательно как средство, позволяющее банку следить за потребностями и удобствами публики; кроме того, оно гораздо лучше, чем теперешняя система, разъединяющая эти две функции, гарантирует безостановочность платежей звонкою монетой.

14) Авторы банкового закона 1844 года впали в крупную ошибку, вообразив, что банковое отделение Английского банка может быть управляемо таким же способом и с не меньшим успехом для удобств и интересов публики, как и любой другой акционерный банк, не выпускающий ассигнаций.

15) При разделении двух функций банка между его двумя департаментами был назначен известный резерв золотом, долженствовавший обеспечивать обращение билетов; между тем это последнее составляет часть массива, наименее подверженную колебаниям, а другие рубрики, подверженные гораздо сильнейшим колебаниям, не имеют такого обеспечения.

16) Разделение функций обоих департаментов, ошибочно считаемых за несовместимые, превратило эти функции действительно в две вещи противоположные друг другу, — и это до такой степени, что в 1847 году усиленный спрос на билеты имеет непосредственным своим следствием уменьшение банкового резерва, вместо того чтобы способствовать облегчению банка от его стеснённого положения, как это непременно случилось бы, если бы оба департамента составляли одно.

17) Мнение Тука, высказанное в марте 1844 года (до издания Пилевского закона), что «полное отделение банковых операций от выпуска билетов способно вызвать более сильные и внезапные колебания в норме процента и в состоянии кредита, нежели соединение обоих департаментов» — было вполне оправдано последующим опытом.

18) Разнообразный и богатый событиями опыт последних одиннадцати лет доказал, что при системе разделения двух функций перемены в проценте дисконта и в состоянии кредита бывают гораздо внезапнее, чаще и резче, чем при прежней системе.

19) Действие этих частых крутых перемен становится ещё пагубнее вследствие ошибочного и преувеличенного воззрения банковых директоров на свою обязанность — вести дела банка в строгой сообразности с так называемыми принципами и духом законов 1844 годов.

20) Ошибки управления, в которых равно можно обвинять банковых директоров, как до, так после издания закона 1844 года, проистекают, по-видимому, в значительной степени от недостатков устава и от организации правления.

21) Обычай решать такую важную меру, как изменение в проценте дисконта, простым большинством голосов в правлении после кратковременного и, быть может, слишком поспешного совещания в одном из еженедельных заседаний правления, даёт повод к весьма серьёзным возражениям, так как трудно представить себе порядок менее приспособленный к достижению предполагаемой цели.

22) Достойно сожаления, что сэр Роберт Пиль не употребил в 1844 году свой замечательный административный талант на то, чтобы исправить статуты банка, касающиеся его управления, вместо того чтобы вдаваться в догматическое законодательствование о денежном обращении, предмет, о котором он, очевидно, не имел достаточно ясного понятия.

23) Вслед за отменою банкового закона 1844 года во всём, касающемся разделения Английского банка на два независимых департамента, а также ограничений количества билетов, могущего находиться в обращении, важнейшим вопросом, касающимся орудий обращения и имеющим право на внимание парламента, должно быть приискание средств исправить недостатки устава и построить на более правильных основаниях управление Английского банка.

Опыт 1857 года снова блистательнейшим образом подтвердил справедливость воззрений Тука. Но мы не станем уклоняться от порядка нашего рассказа. После 1844 года спекуляция набросилась на железнодорожные предприятия с таким рвением, какому едва ли бывали до этого примеры в деле устройства путей сообщения. Всего какие-нибудь десять лет тому назад в Англии была всего-навсего одна только линия железной дороги, — Ливерпульско-Манчестерская, а в Шотландии — весьма плохое рельсовое сообщение на протяжении трёх часов пути. С той поры, правда, железные дороги необычайно возросли в числе и протяжении, но напрасно поторопился бы заключить из этого читатель, что этот громадный прогресс был встречаем в Великобритании лишь одними ликованиями народа и мог быть введён без сопротивления. Точно так же, как и в Германии и в других странах, в Англии не было недостатка в голосах, которые не только с точки зрения ущерба, наносимого частным интересам, но и с точки зрения общего блага, считали железные дороги пагубным нововведением. Так же, как и в Германии, содержатели постоялых дворов на больших дорогах, кучера и ломовые извозчики жаловались на то, что им сделан подрыв в их ремесле; даже люди, не затронутые в своих личных интересах, не без основания опасались уменьшения занятий для рабочего класса. Так же как и в Германии, первое время приходили петиции от целых общин о том, чтобы их пощадили от предположенной к постройке железной дороги, или чтобы по крайней мере линия её миновала их. Не менее громко, чем в Германии, раздавались и в Англии жалобы на недостаточность вознаграждения при экспроприациях, а также на разрушение драгоценнейших памятников и фамильных воспоминаний. Владельцы поземельной собственности вздыхали о похищении их участков, за потерю которых никакая экспроприационная сумма, как бы высока она ни была, не могла их вознаградить. Тихие парки их, как говорит мисс Мартино, «с их лужайками и тенистыми группами деревьев, с их холёными газонами и загороженными цветниками, были пересечены линиями железных дорог». В ноябре 1843 года произошло серьёзное столкновение в парке лорда Харборо в Ланкашире^[2], между фермерами лорда и железнодорожными землемерами, подкреплёнными теми боевыми силами, которые они привели с собою.

Но над всеми этими безрассудными и ребяческими усилиями пронеслась всесокрушающая сила времени. «Железные дороги следовало бы провести, — говорит мисс Мартино, — не только вдоль южного берега Англии и у подножия туманных шотландских гор, но и через те долины, где гнездятся старые аббатства, — так, чтобы путешественник мог осмотреть их целую полдюжину в один день. В понедельник на Святой, в 1844 году, был отправлен первый экстренный поезд с билетами, оплаченными в оба конца. Этим было положено начало благодеянию увеселительных поездов для рабочих классов. Плата за проезд была очень понижена, тем не менее излишек дохода, полученный таким образом в три дня, простирался на Дуврской линии — до 700 фунтов, а на Брайтонской — до 1943 фунтов. Началось то новое дело, которое должно было отозваться бесчисленными благими последствиями на духе, на нравственности и на привычках народа. Отныне привилегированный класс населения должен был встречаться с низшим лицом к лицу. Пэр, фабрикант и сельский хозяин, сидя рядом в вагоне железной дороги и разговаривая друг с другом, получали возможность ближе узнать друг друга. Первый должен был потерять часть своей гордости, а невежественный фермер — часть своего невежества. Таким образом, не одним оградам парков, но и другим китайским стенам суждено было рухнуть. Фабричный рабочий должен был приобрести новые понятия, до сих пор остававшиеся ему недоступными, он должен был увидеть океан, перед ним должны были предстать горы и озёра, старые развалины и новые изобретения. Лондонский ремесленник получил возможность насладиться видом деревьев и зеленеющих полей, не переставая ходить каждый день на свою работу. Нездоровые старые улицы Лондона должны были мало-помалу исчезнуть, и на место их в окрестностях Лондона должны были возникнуть деревеньки и жилища, окружённые садами, в которых рабочий мог проводить всю часть своей жизни, не занятую работой, включая только в расход на наём своего домика плату за проезд по железной дороге к месту своих профессиональных занятий и обратно. Образ жизни миллионов людей должен был улучшиться, так как являлась возможность доставлять во внутренность страны рыб из дальних морей и фрукты из чужих стран, а также масло, молоко и овощи — прямо из деревни в город. Потребности и желания каждого, благодаря этому новому всемирному средству сообщения, могли быть тотчас же узнаны, и привоз мог сообразоваться с потребностями и желаниями. Перемена была громадная, открывавшиеся перспективы поражали величием. Но этой перемене, так же как и всякой другой, приходилось на первых порах побороть массу трудностей и препятствий»^[3].

Когда миновал первый страх, внушаемый новизною этих предприятий, и когда первые обильные барыши успели раззадорить алчность капиталистов, — всеми головами, склонными к безумным спекуляциям, вскоре овладело настоящее железнодорожное бешенство. Проснулась конкуренция и довела соревнование до зависти, ослеплявшей людей на все другие соображения: проектировались линии железных дорог, не имевшие, по-видимому, другой цели, как губить одна другую. Увлечение смелостью, новизною и обширностью предприятий шло рука об руку с жаждою быстрой и лёгкой наживы; безумная смелость и ажиотаж всюду ворочали делами и вскоре снова дошло до того положения, при котором спекуляция не спрашивала ни о необходимости, ни о полезности, ни о доходности предприятия, а заботилась лишь о том, чтобы добывать концессии, открывать подписки и спускать акции с надбавкою в публику. Безрассудные и несведущие люди бросались очертя голову в этот водоворот и погибали в нём либо жертвами своих соблазнителей, либо вместе с самими соблазнителями. Вскоре появилась серьёзная опасность, что весь свободный капитал, находящийся в обращении, будет совершенно отвлечён от ремесленной деятельности страны и превратится в неподвижный капитал в виде железных дорог, которые на первое время могли лишь погрести его, каков бы ни был барыш, с которым они вернули бы его впоследствии. Обстоятельство это привлекло на себя внимание парламента. Когда узнали, что в 1844 году было выдано концессий на сооружение восьмисот (английских) миль железных дорог, — сооружение, требовавшее около 190 миллионов гульденов капитала, по оценке, оказывавшейся вдвое ниже действительной стоимости, — тогда перед всеми возник важный вопрос о том, как торговля и ремесло в состоянии будут вынести такое значительное отвлечение капиталов из обращения. Между тем как разгорячённые спекулянты предсказывали, что всё, сделанное в нынешнем году, ничто в сравнении с тем, что будет сделано в будущем году, это грозное уменьшение капитала причиняло сильное беспокойство наиболее осмотрительным людям, которые лучше понимали, в каком соотношении стои́т значение железных дорог к значению такого предмета, как поддержание промышленной деятельности в стране. Эти люди предвидели, что новому банковому закону скоро придётся пройти сквозь тяжёлый искус. Парламент старался несколько поостудить железнодорожную горячку и с этою целью постановил, что цены за проезд должны быть сбавляемы, как скоро доход железной дороги достигнет известной нормы. В то же время было постановлено, что простые конспекты о выгодах проектируемых линий недостаточны, и что торговой палате должны быть представляемы подробные планы предприятия, со включением чертежей, подразделений линий и смет расходов, чтобы дать возможность палате надлежащим образом вникнуть как в общий план предприятия, так и в его частности.

Но при всём том железнодорожная горячка 1844 года оказалась действительно пустяками в сравнении с тем, что произошло в следующем году. Торговая палата и комитеты вскоре оказались не в силах справляться с подваливаемой им работой и не знали, куда деться от массы планов и проектов, поступавших к ним на рассмотрение. Спекулянты и основатели обществ делали отчаянные усилия, чтобы перебивать друг у друга концессии и чтобы опередить соперника в представлении планов на рассмотрение. Спрос на литографические работы возрос до громадных размеров. Хозяин одного только заведения этого рода выписал из Бельгии четыреста литографов и всё-таки не поспевал исполнять все делаемые ему заказы. Рисовальщики и печатники жили в само́м помещении литографии и спали лишь урывками небольшое число часов, приткнувшись где-нибудь на полу или на скамье. Значительная часть работы исполнялась кое-как, а иная и вовсе не исполнялась. Лошадей нанимали за высокую плату и держали под замко́м, чтобы с помощью их успеть в последнюю минуту доставить из провинции изготовленные планы в Лондон, так как 30 ноября было назначено последним сроком для приёма планов. С этою же целью отправлялись экстренные поезда, и бывали случаи, что директора соперничающих линий отказывали своим конкурентам в этом способе доставки и вынуждали людей, которым было поручено отвезти планы, бросаться в объезд, по другим путям, с опасностью не поспеть вовремя. В торговой палате были приняты все меры на случай страшного натиска публики, ожидавшегося в последний день. День этот выпал в воскресенье, обстоятельство, которое было упущено из виду при назначении срока. Целая армия писцов была наготове, и до одиннадцати часов вечера работа шла довольно спокойно. Было решено, что все искатели концессий, которые до полуночи окажутся действительно налицо в зале торговой палаты, будут считаться явившимся вовремя. В течение последнего часа давка сделалась так велика, что занесение прошений в списки, невзирая на все старания, не могло производиться так же быстро, как происходило предъявление прошений. Дожидающиеся в первой зале с лихорадочным напряжением прислушивались к именам, которые выкликал сторож, приглашая вызванных лиц пройти во внутренние бюро; а на улице, у входа, стояла ещё бо́льшая толпа народа, потешавшаяся над шумом, который производили вновь прибывающие и над боязливою торопливостью, с которою они старались просунуть куда следует свои груды бумаг. Уже пробило полночь и собирались запереть двери палаты, когда одному новоприбывшему агенту таки удалось протискаться в залу. Так как в момент его прибытия звонка ещё не было, то его, после некоторых пререканий, допустили. Прошло ещё несколько минут, в течение которых новых искателей не являлось. Но не пробило ещё четверти первого, как к подъезду подкатила почтовая карета, запряжённая четвёркой измученных лошадей. Из кареты выскочили три господина, каждый — с целым ворохом бумаг, и бросились к дверям, но нашли их запертыми. Толпа, стоявшая у входа, посоветовала им дёрнуть за звонок, что они и сделали. Дверь отпер полицейский надзиратель, и, как скоро новоприбывшие убедились, что он их ни за что ни впустит, они бросили свои бумаги через отворённую дверь во внутренность помещения, причём разбили лампу, горевшую в приёмной. Бумаги им выбросили оттуда назад; они ещё раз попытались их туда забросить, но им опять их выбросили назад. Один из этих господ рассказал свою историю и своих товарищей толпе, теснившейся у входа и от души хохотавшей над этой сценой. Оказалось, что кучер почтовой кареты не знал лондонских улиц и, вместо того чтобы прямо везти их к торговой палате, свернул в другую сторону и уже с половины одиннадцатого кружит таким образом несчастных железнодорожных предпринимателей в какой-то отдалённой части города. Всё это в глазах легкомысленных людей представляло лишь комичный конец железнодорожного состязания 1845 года. Но мыслящие люди смотрели на дело серьёзнее; они не могли не задаваться вопросом, откуда возьмётся капитал на сооружение всей этой массы железных дорог, или же, предположив, что требующийся капитал будет найден, как отзовётся это сосредоточение денег в железнодорожных предприятиях на всей производительности страны?

Число железнодорожных проектов было поистине ужасающее, и суммы, до которых простирались выданные концессии, поражали изумлением. В один только день (16 июля 1845) до шестидесяти пяти железнодорожных предприятий были утверждены королевскою подписью; предприятия эти, для сооружения предположенных ими 600 (английских) миль железных дорог, требовали по оценке, далеко отстававшей от размеров действительного требования, 13 366 620 фунтов стерлингов. Общее число железнодорожных проектов, представленных в эту сессию парламента на рассмотрение, простиралось до 678; из них было утверждено 136, представлявших в общей сложности 1142 мили железных дорог и требовавших, по произведённой примерной оценке, 25 895 900 фунтов стерлингов. В течение одного июля месяца английские акционеры английских и иностранных железнодорожных обществ должны были сделать взносов на 5 227 725 фунтов стерлингов. Подобным же образом, хотя и не в таких чудовищных размерах, шло дело и в 1846 и 1847 годах; в течение первого было представлено двести шестьдесят, а в течение второго — сто сорок восемь железнодорожных проектов на утверждение (из этого числа пятнадцать приходилось на Ирландию и пять — на Шотландию). Английский журнал «Economist» рассчитывал, что парламент разрешил за эти три года железнодорожных предприятий на сумму, превышавшую 1 400 000 000 талеров, и что ещё во второй половине последнего года на рассмотрении его лежало проектов подобных же предприятий более, чем на 3 000 000 талеров. По дальнейшему расчёту того же журнала, из вышеназванной суммы около половины 1847 года было уже израсходовано до 600 000 000 талеров. По одному торговому отчёту того времени оказывается, что весь капитал, израсходованный до этого на постройку железных дорог, простирался до одной 1400 миллионов талеров, а строящиеся железные дороги, для того чтобы их можно было окончить к назначенным срокам, требовали ещё 200 миллионов талеров ежегодно.

Как ни громадна была эта затрата капиталов, обещавшая, быть может, в будущем значительно увеличить доход английской нации, но в первые годы не дававшая ничего и даже значительно сузившая производительность страны, — как ни громадна, говорим мы, была эта затрата, — быть может, английской промышленности, при её цветущем состоянии, и удалось бы её вынести, хотя бы и не без жертв, если бы в дело не замешались некоторые другие неблагоприятные обстоятельства, которые и обусловили падения всего этого здания, нагромождённого спекуляцией.

Если бы хорошая жатва обеспечила народу дешёвое пропитание, если бы цены на сырьё, потребляемое фабричною производительностью, оставались низкими и обеспечивали через это фабрикам возможность продолжать безостановочно работу и умножать массу фабричных продуктов, дешевизна которых гарантировала им сбыт на всех рынках земного шара, то опасность, быть может, миновала бы без особенных потрясений, и дело не дошло бы до кризиса.

Но обстоятельства сложились как раз обратным образом.

Пока, с одной стороны, гигантские железнодорожные предприятия и крупные займы иностранных государств и корпораций поглощали весь свободный капитал до последнего пенни (так, между прочим французские железнодорожные общества заняли в Англии до 300 000 000 франков), — с другой стороны, случился неурожай на важнейший для английской индустрии сырой продукт, — на хлопок; к этому присоединилась болезнь картофеля и полнейший неурожай хлебных растений в большей части Европы. Вследствие всех этих причин вздорожание жизненных потребностей дошло до размеров, неслыханных со времени голодных 1816 и 1817 годов.

В 1845 году почти весь сбор картофеля, составляющего главную пищу рабочих классов, был уничтожен болезнью, напавшею на это растение. В следующем за тем году был новый неурожай. Недочёт пищевых продуктов против обыкновенной нормы простирался для одной Ирландии в 140 000 000 талеров. Англия увидела себя вынужденной выписать в течение восьми месяцев на 250 000 000 талеров хлеба из чужих стран. Ирландии была оказана ссуда от государства в размере 46 000 000 тал. Из одной Америки было выписано хлебных продуктов на 34 000 000 талеров, между тем как вывоз английских продуктов в эту страну, представлявший в 1845 году сумму в 49 000 000 талеров, пал в 1846 до 40 000 000 талеров с небольшим. Итак, в тот самый момент, когда расход Англии увеличивался на 230 миллионов талеров с лишком, доход её уменьшался, так как фабричная производительность вследствие вздорожания сырья вынуждена была ограничить свои размеры; и в тот самый момент, когда цены на жизненные припасы возросли вдвое и втрое, половина и даже треть рабочих были отпущены за неимением для них работы. То была страшная пора.

К этому надо прибавить, что за последние годы многие другие отрасли торговли значительно расширились и привлекли к себе крупные капиталы. Так, торговля с Ост-Индией и Китаем достигла необычайного развития, после того как открытие портов «Небесной Империи» для европейцев побудило спекуляцию наброситься на мануфактурные товары и вызвало в самой Англии возникновение многих новых фабрик. В то же время, многие английские торговые дома уже за несколько лет перед тем всадили значительную часть своего состояния и в кофейные и сахарные плантации в обеих Индиях, что не мешало им на остальные свои средства, усиленные кредитом, вести свои торговые дела в прежних обширных размерах. Между тем, вследствие усиления в производстве сахару и кофе, цены на эти продукты так пали, что капиталы большею частью были потеряны. Потери эти в общей сложности должны были составить значительные суммы.

К этому присоединилось ещё то обстоятельство, что спекуляция хлебною торговлею, не ограничиваясь доставкою хлеба на отечественный рынок, начала раскидываться и по всему европейскому континенту. В то время предсказывали, что Лондон перетянет к себе бо́льшую часть хлебной торговли Амстердама и Гамбурга и сделается центральным всемирным рынком для продуктов этого рода. Так как неурожай постиг почти всю Европу, то пришлось стягивать запасы хлеба из черноморских портов, из Архангельска и из северной Америки. Обстоятельство это влекло за собою двоякую невыгоду. С одной стороны, доставка хлеба из этих отдалённых стран требовала много времени, — гораздо более, чем первоначально рассчитывали, — так что значительное число кораблей с хлебом пришло из Чёрного и из Белого морей в такое время, когда уже существовала верная надежда на хорошую жатву в 1847 году или даже, когда эта жатва была уже собрана, и результат её оказался вполне удовлетворительным. Кроме того, эти громадные партии хлеба, которые, как мы видели, одна Америка доставила на 34 000 000 талеров, должны были оплачиваться большею частью чистыми деньгами, так как по крайней мере, что касается Одессы и Архангельска, не было возможности уплатить и половину стоимости хлеба продуктами английской индустрии. Само по себе обстоятельство это не представляло бы особой опасности, так как звонкая монета могла быть выменяна на продукты английской индустрии на других рынках земного шара; но, с одной стороны, потребление на главнейшем рынке для сбыта английских товаров именно в Европе значительно уменьшились вследствие вздорожания жизненных потребностей, поглощавшего значительную часть национальных доходов; с другой стороны, самое производство на английских фабриках сильно ограничилось вследствие отвлечения капиталов на вышеуказанные предприятия и вследствие вздорожания главнейшего сырого продукта, необходимого для английской индустрии.

После того как хлебная торговля уже в 1846 году дала значительные барыши, многие торговые дома, после того как в остальных отраслях торговли наступил застой, бросились на спекуляции хлебом. Между тем известно, нет дела менее надёжного, чем торговля хлебом; с одной стороны, в ней цены меняются необычайно сильно и быстро, так как здесь более, чем во всяком другом продукте, на цены влияет уже одно мнение о состоянии посевов и о самой изменчивой вещи в мире — о погоде; с другой стороны, перевоз хлеба из очень отдалённых местностей оказывается выгодным лишь при большой разнице в ценах. Но так как такая большая разница в ценах бывает очень редко и то между очень отдалёнными землями, то спекуляция хлебом требует, с одной стороны, продолжительного срока, а с другой стороны, самые основательные её надежды нередко могут быть разрушены неожиданными неблагоприятными случайностями. К этому присоединяется ещё и то обстоятельство, что, так как торговля хлебом не есть дело, происходящее непрерывно, и для спекуляции в ней существуют приливы и отливы, то этим делом занимаются многие господа, которым не достаёт надлежащего знания товаров, путей их привоза и сбыта, а также не достаёт правильности суждения и проницательности при запутанных обстоятельствах. По всем этим причинам нигде так часто, как в хлебной торговле, не встречается значительных внезапных прибылей и таковых же потерь.

При этих условиях английские торговые дома, набрасывающиеся внезапно на спекуляции хлебом, затеяли рискованную игру. Долгий период времени, который проходил прежде, чем начатая спекуляция успевала реализоваться, принуждал их обращаться за помощью к кредиту, который открывался в то время банками и фирмами, занимавшимися учётом векселей, лишь слишком охотно на долгие сроки и в больших размерах. Английский банк первый подавал пример легкомысленной щедрости в деле кредита и, таким образом, на него должна была отчасти пасть вина за последующий кризис. Это было впоследствии открыто признано в парламенте тогдашним министром финансов, сэром Чарльзом Вудом и сэром Робертом Пилем.

Уже летом 1846 году кредит начал доходить до чрезмерного расширения. В августе Английский банк имел 16 000 000 фунтов стерлингов и резервный фонд в девять миллионов в своих кладовых, то есть на пять или на шесть миллионов более, чем требовалось для поддержания торговых оборотов. В то же время количество билетов, находившихся в обращении, простиралось до 21 миллиона фунтов стерлингов. Ещё в декабре 1846 года банк имел при сумме обращающихся билетов в 20,5 миллионов запас наличных денег, превышавший 15 миллионов фунтов стерлингов.

Если бы банк присматривался к знамениям времени, как того требовала прямая его обязанность, то он должен бы был знать вполне определённо, что за чрезмерным напряжением кредита, вызванным железнодорожными и хлебными спекуляциями, должна последовать с неизбежностью математического вывода реакция. Если бы банк, руководствуясь всеми этими соображениями, вовремя попридержал у себя свой значительный запас наличных денег, подтянул вожжи и с помощью более осмотрительного кредитования, а также соответствующим повышением дисконта, предостерёг торговый мир, опьяневший в чаду спекуляций, то, без сомнения, этим он предупредил бы, если не самый кризис, то наиболее острую его форму и бо́льшую часть сопровождавшего его бедствия. Но банк, к сожалению, пребывал в полнейшей беспечности. В самый разгар рискованнейших спекуляций он удерживал дисконт, павший в 1845 году до самой низкой точки, какую только запомнит история, до двух процентов, что немало способствовало поощрению предпринимательской горячки, — на трёх процентах, и это продолжалось до половины января 1847 года. Лишь тут банк, по-видимому, спохватился, что железнодорожные платежи и ввоз хлеба поглотили значительные суммы наличных денег, и решился повысить свой дисконт 14 января 1847 года до трёх процентов, а 21 января — до четырёх процентов. Невзирая на то что положение дел требовало ещё ранее более значительного повышения дисконта, тем не менее это крутое повышение в два приёма, следовавшие один за другим в восьмидневный промежуток, было ошибкою, так как оно, с одной стороны, возбудило тревогу, а с другой, — всё же не могло отбить у спекулянтов охоту кредитоваться. Мало-помалу золото стало целыми массами утекать за границу. Но лишь 8 января, когда запас наличных денег в банке, составлявший с лишком 15 в январе, 12,25 миллионов в феврале, и 111/3 мил. в марте, уменьшился до 9 660 000 фунтов стерлингов — лишь тут додумались директора до необходимости повысить дисконт до пяти процентов. Но было уже слишком поздно. Даже гораздо более значительное повышение дисконта не могло бы ничего изменить в положении дел, — наступление кризиса уже нельзя было долее удержать.

Но банк, как официально заявил сэр Чарльз Уд в парламенте, пошёл в своей опрометчивости ещё далее, и деньги, предназначенные для уплаты дивидендов, раздал до мая в ссуду, так что когда в Америке следовало выдать дивиденды, резервный фонд банка оказался для этого недостаточным и банк в переполохе круто ограничил размеры своего кредита, что, конечно, повергло весь торговый мир в смятение. То обстоятельство, что запас наличных денег ещё в июне составлял 10 450 000 фунтов стерлингов, между тем как количество обращающихся билетов доходило даже до 18 250 000 фунтов стерлингов, а 30 июля, когда банк удерживал свой дисконт на пяти процентах, превышало 19 миллионов — обстоятельство это служит ясным доказательством, что причина кризиса была, по крайней мере в том, что касается банка, не в недостатке средств денежного обращения, а в недостатке капитала, необходимого для производства операций. Это было признано и канцлером казначейства, сэром Чарльзом Удом, во время прений, происходивших по поводу кризиса в парламенте 6 декабря 1847 года и в следующие за тем дни. Ввоз хлеба, по вычислениям начальника английского статистического бюро, Д. Портера, поглотил с июля 1847 года, — следовательно, в семь месяцев, сумму в 226 000 000 талеров. К этому присоединялись расходы на железнодорожные предприятия, которые в первой половине 1846 года составляли 68 000 000 талеров, во второй половине того же года — 186 000 000 талеров, в первое полугодие 1847 года — 188 000 000 талеров; а для того, чтобы все проектированные железные дороги могли быть окончены вовремя, требовали ещё 260 000 000 талеров, — следовательно, в один год грозили поглотить почти 460 000 000 талеров. «Всё это, — говорит сэр Чарльз Уд, — значительно уменьшило общий оборотный капитал всей торговли и, как ни несомненна польза рельсовых путей, при всём том такое излишество в развитии железнодорожного дела представляет ущерб для общих торговых интересов страны». К этому, по словам канцлера, присоединялось ещё и то обстоятельство, что значительная часть торговли и без того была поставлена очень шатко, кредитная система во многих случаях имела чисто эфемерный характер, и многие искали заменить капитал, которого у них не было, злоупотреблениями вексельным кредитом. Бесспорно, в торговле капитал и кредит должны были идти рука об руку, но капиталы всё же должны были находиться налицо и служить прочным фундаментом кредиту. До чего доходило вообще легкомыслие в ведении дел, можно видеть из примера Ливерпульского королевского банка, внесённый акционерный капитал которого составлял всего 600 000 фунтов стерлингов, и который при этом не задумался ссудить один только торговый дом 500 000 фунтов стерлингов, в надежде покрыть свою потребность в деньгах дисконтированием своих векселей в Лондоне.

При этом сэр Чарлз Уд старался опровергнуть обвинение, падавшее на правительство, в том что кризис вызван банковым законом 1844 года: по его мнению, при данных обстоятельствах банкротства должны были наступить во множестве, хотя бы банковый закон 1844 года и никогда не был издан. «Банк, — так говорит канцлер, — давал кредит до тех пор, пока к тому существовала малейшая возможность; но так как он имел неосторожность сохранить свой низкий процент дисконта, — пять процентов, повышенные затем до пяти с половиной — вплоть до октября месяца, то его со всех сторон так одолевали просьбами о ссудах, что он 2 декабря вынужден был ограничить свой кредит». Между тем наступившие в этот промежуток банкротства значительных фирм, занимавшихся дисконтированием векселей, а также банкротство ливерпульского банка, взвалили почти всё дисконтное дело на Английский банк, которому не под силу было долго выдерживать такое бремя. В этот момент в дело должно было вмешаться правительство. Уступая настояниям, приходившим к нему со всех сторон, оно разрешило банку приостановить действие закона 1844 года и выпустить банковых билетов свыше нормы, установленной этим законом. Полномочием этим банку не пришлось воспользоваться, так как оно было дано лишь после того, как первый натиск миновался. Хотя доводы, приводимые сэром Чарльзом Удом, и заслуживают внимания, тем не менее нельзя не заметить, что он забыл упомянуть, что пагубная беспечность правления банка, натворившая всё зло, была вызвана ничем иным, как Пилевским законом, который воображал заменить человеческий разум машинным механизмом, вследствие чего банковые директора более полагались на ход этого механизма, чем на собственный разум.

Беспечность, проявлявшаяся в эти дни, была так велика, что тронная речь, которою была закрыта парламентская сессия 23 июля 1847 года, хотя и упоминала о нужде, вызванной общим вздорожанием продуктов, тем не менее ни единым словом не проговаривалась об опасностях, которым подвергался торговый мир, опасностях, нависших между тем над ним, подобно грозовым тучам. Торговые люди считали себя столь далёкими от всяких невзгод, что ещё в конце июля, когда бумаги утверждённого государственного долга пали с 94, как они стояли в январе, до 89—88, биржевые отчёты ликовали о блистательном положении денежного рынка.

В мае 1847 года вследствие благоприятного состояния хлебных посевов цены на хлеб начали быстро падать, и так как то же стремление выказалось и на остальных рынках европейского материка, известие об этом придало им в Англии такую стремительную быстроту в падении, что с мая по сентябрь они понизились со 102 шиллингов за четверть до 48 шиллингов.

Из отчаянных усилий торговых отчётов того времени, старающихся под влиянием игроков на повышение поколебать общую уверенность в благоприятном исходе жатвы, можно видеть, что хлебные спекулянты не пренебрегали никакими средствами для удержания цен на прежней высоте. Запасы хлеба удерживались, наличные деньги, требовавшиеся для уплаты по произведённым закупкам, добывались посредством дутых вексельных афер, кредит банков напрягался до последней степени.

В то же время уплата процентов по португальскому займу была приостановлена.

С половины июля, когда были выплачены последние пособия, назначенные Ирландии и по закупкам хлеба в Америке, простиравшимся по расчёту американцев до суммы в 90 000 000 флоринов, были произведены последние уплаты наличными деньгами, запас наличных денег в Английском банке, в особенности же резервный фонд, начал уменьшаться с поражающей быстротою. Одновременно с этим в Париже настала жестокая нужда в деньгах, и курсы, особенно железнодорожных акций, пали очень сильно.

Удержать далее эфемерное здание от падения нечего было и думать. Один из хлебных торговцев прекратил свои платежи. Правда, то был один из самых отчаянных спекулянтов и один из самых небогатых торговых домов, но торговый мир всё же смутился, — начал сводить счёты и ужаснулся пропасти, которая открылась под его ногами. Ещё одна фирма прекратила свои платежи и увлекла за собою целый ряд других фирм, занимавшихся хлебными операциями и дисконтом векселей. Банкротство следовало теперь за банкротством с такою ужасающею быстротою, что английский торговый мир начал терять голову, и фирмы пошли лопаться одна за другою. Целые пять месяцев продолжалось это крушение, и с конца июля по конец декабря не проходило почти дня, чтобы не пришло известие об одном или нескольких банкротствах, крупных или мелких, произошедших по собственной вине или понесённых безвинно. И суммы, на которые происходили эти банкротства, были большею частью не маленькие; всего чаще дело шло о нескольких миллионах гульденов. Сегодня приходило известие о банкротстве на один миллион, завтра — на два миллиона; вечером узнавали, что две фирмы приостановили свои платежи в общей сложности на три миллиона, а на следующий день узнавали о банкротстве шести торговых фирм, из которых наименьшее представляло полмиллиона, а наибольшее — шесть миллионов пассива.

Когда к концу года явилась возможность обозреть опустошения, произведённые этою беспримерною бурею в английском торговом мире, то оказалось, что обанкротилось всего до четырёхсот больших и малых фирм, в общей сложности на сумму двести пятьдесят миллионов гульденов. Действие этой бури не ограничилось одними хлебными торговцами и фирмами, дисконтирующими векселя; оно втянуло в свой район и торговцев, занимавшихся вывозом мануфактурных товаров и самих фабрикантов.

Курс бумаг консолидированного государственного займа, стоявший ещё в 1845 году al pari и державшийся ещё в 1846 на 95—96, а в январе 1847 года — на 94, стал падать с поражающей быстротою, по мере того как банк был вынужден всё более и более понижать свой дисконт и, незадолго до того времени, когда дисконт был повышен до восьми процентов (25 октября), дошёл до 79. Если припомнить, что колебания курса, которым бывает подвержена эта надёжнейшая из всех бумаг, в среднем выводе никогда не превышают в обыкновенное время ⅛ процента; что колебание, доходящее до ½ процента, уже заставляет предполагать, что происходит нечто необычайное, — то вышеприведённые цифры колебания в курсе могут дать нам понятие о страшной панике, овладевшей торговым миром в эти дни.

Железнодорожные общества вследствие кризиса и повышения дисконта очутились в страшно затруднительном положении. Большое число этих железнодорожных обществ заявили о своём намерении выпустить облигации по шесть процентов, с правом преимущественной оплаты перед всеми прочими долгами общества. Но юристы объявили, что выпуск облигаций с таким высоким процентом противозаконен, так как, по существовавшему в то время закону о росте, процент за ссуды, обеспеченные залогом недвижимого имущества, не должен был превышать пяти процентов. Вследствие этого некоторые железнодорожные общества начали выпускать пятипроцентные облигации со скидкою шесть, семь процентов с номинальной их цены. Говорят даже, что в собрании директоров и членов правлений главнейших железнодорожных обществ было решено отложить на два года сооружение всех побочных ветвей и дальнейших линий, не оказывавшихся безусловно необходимыми, чтобы через это не быть вынужденными производить платежи и делать займы в такую пору, когда нужда в деньгах была повсеместная и процент стоял так высоко.

В самом разгаре этого всеобщего смятения, когда каждый день приходили известия о банкротствах в Лондоне, Манчестере, Ливерпуле, лопнул вдруг и ливерпульский городской банк. Курс бумаг консолидированного государственного займа стоял в это время на 79. Процент дисконта в частных сделках простирался до тринадцати процентов; акции железных дорог пали на 15—25 процентов. Торговые фирмы в эту достопамятную неделю банкротилось ежедневно целыми дюжинами. Отовсюду слышно было о прекращении работ на фабриках и по постройкам железных дорог; подрядчики лондонской северо-западной дороги уже в конце октября распустили две тысячи пятьсот рабочих и собирались распустить их ещё более значительное число. В то же время в Ланкашире почти все начатые сооружения были приостановлены, и до десяти тысяч рабочих остались без дела. То же самое повторялось повсюду. Фабричные рабочие, отчасти вследствие высоких цен на сырьё, ещё ранее были посажены на половинную работу или отпущены совсем, или же доведены вздорожанием всех жизненных потребностей до последней крайности. Теперь положение их ещё более ухудшилось, и полагают, что в течение последующей зимы число бедных, призреваемых в рабочих домах, увеличилось на 100 000 рабочих. В течение зимы 1847—1848 годов по́дать для бедных пришлось увеличить на один миллион фунтов стерлингов (в общей сложности она составила с лишком шесть миллионов).

В тот момент, когда нужда всего сильнее давала себя чувствовать, во всех частях королевства происходили собрания, на которых совещались о средствах помочь кризису, и от всех торговых и фабричных городов королевства посылались депутации к правительству.

Так как Английский банк, как то было подробнее объяснено нами выше, обязан был иметь обеспечение звонкою монетою на всё количество билетов, выпускаемых им свыше нормы в четырнадцать миллионов фунтов стерлингов, а золото между тем массами уходило за границу, то банк нашёлся вынужденным, чтобы сохранить требуемое законом соотношение между выпускаемыми билетами и металлическим обеспечением, значительно ограничить свои дисконтные операции, хотя незадолго перед тем (25 сентября), банком был продолжен срок уплаты по произведённым им ссудам, или, быть может, именно это-то продление срока и вынудило его к сокращению дисконта. Это ограничение вексельного кредита, произведённое как раз во время самой страшной нужды, когда все, напротив, требовали помощи от банка, довело купцов почти до отчаяния. Они осаждали министерство просьбами о помощи, так что, наконец, сэр Роберт Пиль должен был согласиться на временную приостановку действия столь любезного ему банкового закона, и правительство 27 октября разрешило правлению банка усилить выпуск билетов без соответствующего усиления металлического обеспечения. В то же время дисконт был возвышен до восьми процентов. Таким повышением дисконта думали, с одной стороны, создать гарантию против неумеренного пользования временною отменою банкового закона, а с другой стороны, надеялись привлечь капиталы из континентальной Европы, где процент дисконта, так же как и в Америке, стоял лишь на семи процентах. В то же время правительство, по инициативе самого банка, желавшего оградить себя от подозрения в чрезмерной наживе, выговорило в пользу государственной кассы ту прибыль, какая могла получиться от этой меры.

Приостановка действия банкового закона, вместо того чтобы усилить недоверие опасением чрезмерного выпуска банковых билетов, произвела, странным образом, такое успокаивающее действие, что доверие, совсем было исчезнувшее, снова начало возрождаться; деньги повыползли из тех норок, куда они попрятались, и торговые сношения так быстро вернулись в свою обычную колею, что банку даже не понадобилось воспользоваться данным ему разрешением.

Правда, банкротства продолжались ещё в течение двух месяцев с лишком; ещё 29 декабря один торговый дом, имевший дела с Россией, объявил себя несостоятельным на 4 000 000 талеров; ещё 11 января рухнуло шесть больших торговых домов в Глазго, из которых наименее значительный объявил себя несостоятельным на 114 000 талеров, а наиболее значительный — на 2 000 000 талеров. Но многим из этих фирм была оказана помощь. Долгое время ещё торговля не могла оправиться вполне от поразившего её удара, но всё же самый кризис миновал. Правда, повсюду ещё свирепствовала жестокая нужда, в Ирландии происходили аграрные убийства, но всё же горизонт понемногу прояснялся; сношения с заграницей оживлялись, вывоз английских продуктов в Америку усиливался, а оттуда получались значительные суммы наличными деньгами в уплату за английские фабрикаты; занятия у рабочих классов прибывали.

Был ли Английский банк причиною этого улучшения, можно ли приписать одной отмене банкового закона произошедший поворот, — в этом позволено сомневаться, так как в момент разрешения вышеназванной меры кризис свирепствовал уже три месяца, по всем вероятиям, он уже достиг об эту пору наивысшей точки своего развития и постепенно утих бы и без сказанной меры, быть может, при помощи какого-нибудь другого правительственного мероприятия, которое успокоило бы публику.

Таким образом, мы не можем приписывать приостановке действия банкового закона такого значения, какое приписывали этой мере несостоятельные купцы. Но при всём том мы должны остаться при высказанном нами мнении, что главною причиною, вызвавшею и усилившею кризис, была беспечность директоров банка, коренилась ли эта беспечность в самом законе 1844 года или нет. Сам Роберт Пиль вынужден был сознаться в этом перед парламентом; он прямо заявил, что «ошибся в своей надежде, что банковый закон 1844 года в состоянии будет оградить денежный рынок от внезапных паник и смятения». Но к этому он присовокупил, что «закон возложил на банк, если не юридическое, то нравственное обязательство предотвращать своевременною осмотрительностью и ограничением выпуска билетов необходимость приступить к крутым и крайним ограничительным мерам. Это-то нравственное обязательство — банк, по мнению министра, не исполнил. Если бы банк, при появлении первых же признаков затруднения на денежном рынке, не торопясь и заблаговременно ограничил выпуск своих билетов и возвысил свой дисконт, то, по твёрдому убеждению министра, вмешательство правительства не понадобилось бы. Что банковый закон может предупреждать самое наступление торговых кризисов, этого он, министр, никогда и не думал утверждать; он имел лишь в виду воспрепятствовать этим законом слишком резким колебаниям и смятению на денежном рынке, и это, он должен сознаться, ему не удалось. Между тем две другие важные цели, которые он имел в виду, достигнуты законом вполне. Во-первых, надлежало обеспечить возможность превращать банковые билеты в звонкую монету; во-вторых, следовало оградить себя от нарастания трудностей, являющихся неизбежным следствием чрезмерно расширенной системы кредита и неограниченного выпуска бумажных денег, пример чего можно было видеть несколько лет тому назад в Ирландии. Причина зла, от которого страдает Англия, заключается, по мнению министра, в недостатке капиталов, которых не хватает при громадном расширении спекуляций, и те господа очень ошибаются, которые взваливают вину за это на закон, сделавший именно то, что зло не проявилось в ещё больших размерах. Целый свет желает занять денег, но никто не расположен их давать взаймы. Но недостающего капитала не может создать никакой закон и никакое правительство, и умножение бумажных денег было бы не умножением капитала, а помехою трудолюбию отдельных личностей. Низкий процент всюду и всегда благоприятствовал преувеличенным спекуляциям, которые как неизбежное последствие влекли за собою стеснённое положение денежного рынка». Далее сэр Роберт Пиль входит в более подробное рассмотрение причин тогдашнего кризиса — непомерного разрастания железно-дорожных предприятий, частью ещё не начавших окупаться, разрастания, совпавшего с крупными спекуляциями хлебной торговлей; что касается вмешательства правительства в дела банка, то министр-президент заявил полное своё согласие с остальными членами правительства как относительно формы этого вмешательства, так и относительно своевременности избранного для него момента. В заключение он сказал: «Хотя бы комиссия, назначенная парламентом для исследования этого вопроса, и сочла нужным произвести некоторые изменения в банковом законе, никогда я не дам своего согласия на изменение в самом принципе закона». Невзирая на такое решительное заявление сэра Роберта Пиля, в то время когда парламенту предстояло утвердить билль о вознаграждении, то есть такой билль, которым приостановка действия банкового закона, вынужденная обстоятельствами и объявленная без разрешения представительства страны, утверждалась со стороны парламента задним числом, — как раз в это время со всех сторон стали раздаваться требования полной отмены банкового закона. Тронная речь подверглась резким нападкам за то, что в ней о торговом кризисе, приведшем страну на край погибели, не говорилось ничего, кроме заявления, что министры её величества разрешили банковым директорам нарушить банковый закон в случае надобности, но что, по счастью, банку не понадобилось воспользоваться таковым разрешением. Всё улучшение положения, наступившее после 25 октября, приписывали не повышению дисконта до восьми процентов, вследствие которого в Англию стали притекать значительные капиталы из-за границы, и в особенности из Петербурга, банку была прислана крупная сумма наличными деньгами; — улучшение это приписывали ничему иному как приостановке действия банкового закона, и на этом основании настоятельно требовали совершенной отмены этого закона. Но нападки эти не имели успеха, и дело осталось по-старому. Между тем парламент назначил комиссию для исследования причин кризиса и его связи с Пилевским законом. Комиссия эта представила свой отчёт лишь в следующем году, но в этом отчёте хотя и признавалось вредное влияние банкового закона на кризис, тем не менее не содержалось никаких определённых предложений реформ.

Вышеупомянутые подкрепления наличными деньгами вскоре дали банку возможность снова понизить свой дисконт, который 22 ноября и был понижен до семи процентов, 2 декабря — до шести, 23 декабря — до пяти, а 27 января 1848 года — до четырёх процентов и затем продолжал постоянно понижаться, пока весною 1852 года не достиг своего минимума, два процента. Одновременно с этим понижением дисконта курс бумаг консолидированного государственного займа шёл, постоянно повышаясь, пока наконец с семидесяти девяти не поднялся снова al pari.

Кризис подействовал подобно большому очистительному процессу. Не только спекулянты пали, но и всё, что не стояло самым крепким образом на своих ногах, было опрокинуто. Частные люди, не имевшие непосредственного касательства к торговле, тоже нашлись вынужденными приостановить свои платежи. Так, например, один граф оказался несостоятельным на 600 000 фунтов стерлингов и уступил свои поместья своим кредиторам за годовую ренту в шестьсот фунтов стерлингов. Были случаи самоубийства, и богатые семейства впадали в бедность. Не было недостатка и в насмешках над этим положением дел. «Панч» изобразил кризис в следующей карикатуре: Джон Буль в образе упитанного фермера старается пролезть сквозь щёлочку в заборе слишком узкую для его тучности. Он завяз в этих тисках, а между тем близёхонько за его спиною стоит разъярённый бык с дымящимися ноздрями — с надписью «паника». Джону Булю нельзя ни туда, ни сюда; между тем перед этим злополучным человеком стоит сэр Роберт Пиль и ободряет его: «Не торопитесь, любезнейший сэр, не торопитесь! Это лишь временное стеснение». — «О да, — восклицает Джон Буль, — вам хорошо говорить, сами-то вы во всякую норку сумеете пролезть». В другой карикатуре Панч, изображая нужду в деньгах, представляет, что все торговые сношения вернулись к первобытному способу, к обмену продуктов. Одна дама спрашивает в модном магазине: «Что сто́ит локоть такой-то материи?» — «Полторы серебряных ложки», — отвечает ей приказчик. Дама обращается к слуге: «Подай мою корзину со столовым серебром!»

Этот кризис в Англии отозвался гораздо сильнее на остальной Европе, чем все предшествующие кризисы. Все торговые центры европейского континента ощущали на себе потери, понесённые английской торговлей. В Париже и в Амстердаме, в Бремене и в Гамбурге, во Франкфурте и в Петербурге, в Оффенбахе и в Карлсруэ — всюду происходили более или менее значительные банкротства. В Амстердаме пал торговый дом Брюин и К^о, самый крупный рафинатор сахара в целом мире. Но всего тяжелее отозвался кризис на Гамбурге, где, по газетным отчётам, до 128 банкротств были заявлены коммерческому суду. Что касается лейпцигской ярмарки, то она, против ожидания, прошла довольно удачно.

Один любопытный эпизод повлёк за собою падение фирмы Габер во Франфурте и Карлсруэ. Дом этот поддерживал своими средствами три наиболее крупных фабричных заведения в Бадене: хлопчатобумажную прядильню в Эттлингене, машинную фабрику в Карлсруэ и свекловичный сахаровареннный завод в Ваггейзеле. Как оказывается из книг, переданных впоследствии на рассмотрение правительства и следственной комиссии, фирма эта, по-видимому, приняла на себя в отношении трёх названных фабрик обязательства, которые ей не под силу было исполнить, в особенности же доставление капитала, требующегося в постоянно возобновляющихся размерах для ведения дела. Так как средства фирмы были поглощены другими предприятиями, то вся эта потребность в капитале, простиравшаяся на несколько сот тысяч гульденов, покрывалась еженедельно и ежемесячно грандиозно организованным учётом векселей. Сначала векселя выдавались на Страсбург, так как тамошние векселя, когда им истекал срок уплаты, покрывались векселями из Аугсбурга, а эти последние, в свою очередь, уплачивались векселями из Франкфурта, вслед за чем черёд опять доходил до Страсбурга. От привычного взгляда знатока такие манёвры ускользают редко. Они легко распознаются по правильности, с которою повторяется учёт векселей, и по округлённости и постоянству той суммы, на которую пишутся вексели, хотя бы сумма эта вначале и была раздроблена на очень мелкие деления. Дом Ротшильда, по-видимому, давно заметил эти вексельные аферы и в одно прекрасное утро, невзирая на то что состоял с домом Габер в родстве, отказался принять вексели этой фирмы, представленные ему к учёту. Отказ этот произвёл такое сильное впечатление, что публика заволновалась, стала осаждать фирму требованиями уплаты и через это вынудила её к приостановке платежей. Вместе с падением этой фирмы и поддерживаемые ею фабричные заведения нашлись тоже вынужденными приостановить платежи, и если бы им не была оказана чрезвычайная помощь, они были бы проданы с молотка. В этих критических обстоятельствах часть населения, большинство баденской палаты депутатов и само правительство были того мнения, что дальнейшее производство работ на названных фабриках возможно лишь при поддержке от правительства. С другой стороны, мангеймские купцы энергично восстали против этого мнения, как и вообще против самого принципа государственной помощи. Они доказывали, что эти три фабрики при ликвидации попадут в руки других фабрикантов по более дешёвой цене, и что именно эта низкая цифра затраченного на них капитала при их переходе во вторые руки обеспечит прибыльность производства. Вопрос этот был рассмотрен в баденской палате депутатов, где обе стороны с большим ожесточением нападали друг на друга. Так как правительство могло представить довольно удовлетворительные сведения о капитале, затраченном на фабрики, и о доходности этих предприятий, невзирая на беспорядки в их управлении и на запутанное ведение книг, то ему и удалось провести свою мысль. Было решено такого рода соглашение, по которому кредиторы отказывались требовать немедленного возвращения своих капиталов, а правительство гарантировало им проценты и постепенное погашение долга в пятнадцать лет. Фабрики были спасены этим соглашением и с той поры пришли в такое цветущее состояние, что правительство не имело причин раскаиваться в оказанной им помощи.

Прения, происходившие по этому поводу в баденской палате депутатов, представляют интерес и до сего дня. Ими в первый раз в Германии был повергнут на рассмотрение представительства страны вопрос о том, следует ли государству вмешиваться в торговые кризисы непосредственною денежною помощью, или же промышленный и торговый мир должен быть предоставлен самому себе? В тоже время эти прения служат нам культурно-исторической картинкой, из которой мы можем составить себе понятие об уровне экономического образования, существовавшем в те дни. Сравнивая этот уровень с теперешним, мы можем не краснеть за свое время, так как редко можно указать в истории такое значительное усовершенствование экономических понятий, происшедшее в такой короткий срок. Вожаки обеих партий вполне владели своим предметом, и их изложение и способ аргументации заслуживают внимания и вне той тесной сферы, для которой они предназначались. По сравнению с тем, что они говорили, даже учёные всеми признанной репутации, которые сунулись в область им совершенно чуждую из одного желания судить и рядить обо всём, давали такой материал, который мы не можем обозначить иначе, как названием «вздора». Чтобы не ходить далеко за примером, намекалось, что фирма Ротшильда во Франкфурте вступила в договор с Пальмерстоном — договор, имевший целью погубить немецкую промышленность, за что племяннику Ротшильда обеспечивалось место в парламенте. Чтобы приступить к исполнению этого договора, Ротшильд будто бы внезапно отказал в кредите фирме Габер, предвидя, что это повлечёт за собою падение трёх важнейших мануфактур юго-западной Германии. В палате на это намекали в довольно прозрачных выражениях, и бедный Ротшильд осыпался проклятиями. Но в публике обвинение это высказывалось без обиняков, и даже «Allgemeine Zeitung» не задумалась занести такую чепуху на свои столбцы без всяких оговорок от редакции, хотя впоследствии названная газета и дала у себя место известию, отзывающемуся бо́льшим здравым смыслом.

Это фантастическое убеждение было так далеко распространено, что даже Ротшильд счёл за нужное официально объявить во Франкфурте, что дом Габер никогда не имел у него текущего счёта, никогда не открывал себе у него кредита, а потому не было возможности и отказать сказанному дому в кредите. Но, невзирая на всё это, Ротшильд долгое время оставался самым непопулярным человеком в южной Германии.

Примечания

1. Это было написано в 1857 году. С тех пор французский банк получил разрешение выпускать билеты в пятьдесят франков.
2. В немецком издании 1890 года — Leicestershire — Лестершир. — Примечание редактора Викитеки.
3. Нам неизвестно, для чего автор привёл всю эту тираду писательствующей мисс — тираду, в которой, конечно, смешно было бы и искать что-нибудь похожее на серьёзную характеристику переворота, осуществлённого в экономическом, социальном и политическом быту современных обществ введением железных дорог. Мы не выбросили эту тираду в переводе единственно потому, что она казалась нам довольно курьёзным образчиком того, как железнодорожный прогресс представлялся вначале господам и госпожам, смотрящим на жизнь в окошко.