Были у насъ двѣ Даши: глухая Даша и просто Даша. Глухая Даша была дочь несчастной мызной скотницы-вдовы. Мужа скотницы, пастуха, забодалъ на смерть молодой нашъ мызный быкъ. Восьмилѣтнюю Дашу, почти мнѣ ровесницу, взяли въ пріютъ при земской школѣ на стипендію моей матери, а злому, неразумному быку привязали къ подпиленнымъ рогамъ плоскую доску, и снова пустили въ стадо.
Моя гувернантка на нашихъ вечернихъ прогулкахъ далеко обходила широкую земляную дорогу, по которой возвращалось съ выгоновъ на закатѣ солнца большое мызное стадо со своими породистыми быками. Меня же тянуло къ той широко въ обѣ стороны растоптанной дорогѣ, и мы спорили о нашихъ желаніяхъ каждый вечеръ. Я говорила:
— Тамъ, на той дорогѣ, волны; это какъ въ Долговѣ!
Я любила море въ Долговѣ и сырой, бѣлый, тонкій песокъ, на которомъ волны втиснули глубокія, извилистыя бороздки.
На моей любимой дорогѣ борозды были глубже, и волны пыльной навозной земли между ними плосче и шире, но сердце, все равно, замирало и млѣло вольною памятью моря. И мысль уносилась къ восторгамъ тѣхъ вольныхъ трехъ іюльскихъ недѣль. Мы проводили ихъ безъ порядка и закона въ моемъ Долговѣ. Тамъ часами бѣгала по мокрымъ камешкамъ босыми ногами, тамъ спали на сѣнникахъ.
— Это оттого, что твои коровы идутъ всѣ ровными, медленными шагами — задняя въ слѣды передней: такъ и образовались въ пыли и навозѣ борозды, напоминающія тебѣ своими волнистыми линіями море.
И еще гувернантка прибавляла, вспоминая прошлое событіе и сдержанно негодуя:
— И удивительно, какъ это самые хорошіе люди портятся отъ богатства! Вѣдь это преступленіе — держать такого проклятаго быка на свободѣ.
И я боялась злого быка, на смерть забодавшаго отца Даши, и все же что-то тянуло меня ко встрѣчѣ съ нимъ, какое-то ѣдкое любопытство, какой-то удалой задоръ.
Но внезапно, слѣдующимъ лѣтомъ онъ вскинулъ на своей доскѣ подпаска такъ сильно и высоко, что при паденіи на каменистое выгонное поле, мальчикъ сломалъ себѣ ногу и три ребра.
Сломанной ногѣ я не удивлялась, а три сломанныхъ ребра пугали меня удивленіемъ, и я не спала по ночамъ долго и плакала о подпаскѣ.
Быка заперли въ сарай, и тамъ онъ ревѣлъ глухими, истомными стонами. Было страшно, и тоскливо, и жалко.
Пріѣхали три двоюродные брата, съ которыми я играла въ лошадки на удалыхъ условіяхъ: кучеръ билъ лошадей ременной плеткой по икрамъ не жалѣючи, а лошади лягали кучера носками и каблуками по голенямъ не скупясь. Пошли всѣ на скотный — смотрѣть быка въ сараѣ. По тускло-гнѣвному реву нашли сарай.
— Какъ левъ рычитъ, — сказалъ старшій братъ.
Забирались на выступъ сарайнаго оконца одинъ за другимъ братья.
— Страшилищный бычище, — шепнулъ намъ внизъ средній братъ и скорѣе соскочилъ обратно. — Глаза кровавые, а шея короткая, такъ и пружится ударить. И доски нѣтъ никакой на рогахъ! Что ты врала, Вѣрочка?
А младшій братъ, какъ вскочилъ на оконце такъ и крикнулъ намъ:
— Ну, кто бы изъ насъ рѣшился къ нему прыгнуть?
Я только что принялась было тузить средняго брата за обидное недовѣріе къ моимъ разсказамъ о доскѣ на рогахъ быка, но предложеніе младшаго и любимаго моего брата отвлекло всю мою душу отъ обидчика. Уже я была наверху, рядомъ съ нимъ — и, ухнувъ во весь голосъ, юркнула въ узкое окошечко и сорвалась къ ногамъ отшарахнувшагося быка. Вскочить съ колѣнъ было однимъ мгновеніемъ, вторымъ — метнуться мышью подъ ворота, не плотно примыкавшія къ землѣ.
Я была уже снова на дворѣ среди братьевъ. Со смущеннымъ восторгомъ молчаливо они глядѣли на меня, а рядомъ съ ними, всплеснувъ высоко руками, стояла мызная скотница съ подоткнутой выше колѣнъ юбкой надъ босыми грязными ногами. Она кричала на меня тонкимъ воемъ, и рядомъ съ нею лился, изъ брошеннаго на бокъ ведра, по жирному, блестящему, коричневому навозу молочный ручей, и стояла дѣвочка съ выпуклымъ упрямымъ лобикомъ и выпуклыми, слушающими, безцвѣтными глазами. Она глядѣла на меня этими дикими, крупными глазами со слушающимъ вниманіемъ. Это слушаніе глазами я тогда же поняла, и догадалась по нему, что она и была глухая Даша, дочь нашей скотницы, вдовы убитаго пастуха. И что-то въ лицѣ и строптивомъ взглядѣ смутило меня.
Несчастливое было то лѣто, когда я впервые увидѣла глухую Дашу.
Весною того лѣта я узнала и первое горе. Околѣлъ мой Русланъ, сѣдой оселъ, съ гладкой, мягкой мордой, въ которую я любила цѣловать его между двумя раздувающимися, окаймленными розовой каемкой, ноздрями.
Мой Русланъ, котораго мнѣ подарили за два года передъ его смертью вмѣстѣ съ его темноголовой женой Людмилой!
У обоихъ были черные кресты, — полоса черезъ спину, перекрещенная у плечъ, — и я помнила, какъ бранилъ меня пьяный крестьянинъ, что я Христова осла запрягла въ телѣжку.
— Но вѣдь крестьяне простые люди и не понимаютъ, — объяснила мнѣ тогда же «образованная», презрительная, городская просто-Даша.
Я выѣзжала съ любовью моего сѣдого друга, съ выпуклыми, строптиво-слушающими глазами и длинными, торчащими ушами. А подруга его, Людмила, бѣжала слѣдомъ на своихъ смѣшно-ступающихъ, несгибающихся у копытъ ногахъ.
Людмила была больна и не могла ходить въ упряжкѣ. А Русланъ былъ здоровъ, но не желалъ ходить въ упряжкѣ, и долгіе часы мы сговаривались, ссорились, дрались и упрямились. И не разъ я выползала, смущенная и сердитая, изъ-подъ телѣжки, опрокинутой въ канаву четырьмя колесами вверхъ.
Русланъ смѣшно кричалъ, надрываясь и рыдая, со стономъ и хрипомъ, и тогда мнѣ казалось, что ему больно и тяжело жить, и онъ чего-то проситъ, о чемъ-то дико и безъ надежды вопитъ. Мнѣ тогда становилось непріятно и жалко, и я почти ненавидѣла его, оттого что не любила жалѣть. Это было слишкомъ больно.
Русланъ любилъ Людмилу. Людмила любила Руслана. На лугу они стояли, сплетшись шеями, грызли другъ другу загривки и довольно, потихоньку, рычали, какъ не ослы. Русланъ и Людмила бывали неразлучны.
Осенью, передъ тою злосчастной весной, я уѣхала въ городъ, съ тяжелымъ чувствомъ разлуки, какъ и прежде, какъ и всегда, изъ деревни, но безъ предчувствія бѣды.
Еще зимой я узнала, что Людмила затянулась на арканѣ, неосторожно привязанная кучерами въ рощѣ между деревьями.
Я плакала горько о смерти больной ослицы, о горѣ ея вѣрнаго друга.
Весною, съ обычнымъ дикимъ «ура» подъѣзжали мы съ братьями и сестрой къ деревенскому дому, я выпрыгивала еще на ходу изъ большой кареты и мчалась прямо на конюшню къ своимъ осламъ… къ своему ослу.
Его денникъ въ углу большой, парнымъ конскимъ навозомъ такъ задорно благоухающей конюшни, былъ пустъ. И старѣющій красавецъ, кучеръ Ѳедоръ, спотыкаясь и заминаясь, разсказывалъ мнѣ, какъ запечалился Русланъ, какъ захудалъ со всѣмъ, какъ непонятно оглохъ подъ весну, потомъ отнялись ноги, и околѣлъ.
Я раскрыла ротъ и завыла. Это была дурная привычка незабытаго дѣтства. Я выла безъ перерыва и громко всю длинную дорожку паркомъ отъ конюшни до дома. Долгимъ звѣринымъ воемъ почтила память погибшаго друга.
Печально было то одинокое лѣто, когда впервые я узнала глухую Дашу.
Прошелъ, должно быть, еще одинъ годъ до той зимы, о которой теперь вспоминаю, потому что Дашѣ уже минуло одиннадцать лѣтъ. Она была длинная не по годамъ и худая.
Мы жили въ городѣ, и съ нами на этотъ разъ обѣ Даши: глухая Даша и просто-Даша.
Я не любила просто-Дашу за то, что она была ядреная, гладкая, чистая, хохотливая, насмѣшница, хитрая и нарядная. Все это по какому-то капризу моей души не нравилось мнѣ.
И не любила глухую Дашу за то, что у нея былъ упрямый выпуклый лобъ, испуганные, слишкомъ свѣтлые, выпуклые и непріятно слушающіе глаза на сѣромъ, стянутомъ лицѣ съ двумя продольными морщинками на лбу надъ носомъ, и волосы цвѣтомъ, какъ мочала въ швабрѣ, какіе-то сырые и плоско волнистые, главное-же торчащія уши, про которыя я знала, что они глохнутъ отъ золотухи. Это мнѣ было противно, но притягивало какъ-то мучительно и неотвязчиво вниманіе.
И вдругъ яркими минутами я любила эту глухую Дашу; это оттого, что тѣми яркими минутами она вдругъ напоминала мнѣ моего осла Руслана, околѣвшаго весною отъ тоски по своей женѣ — больной ослицѣ, Людмилѣ.
И вотъ, когда Даша, нечаянно уставясь на меня глазами и упрямымъ лбомъ, внезапно напоминала мнѣ покойнаго осла, мнѣ вспоминались и вся тоска, и всѣ вопросы пережитые, и я хотѣла снова выть, несмотря на городъ, пугалась своего деревенскаго желанія, пугалась сжимавшагося несносною болью сердца и вдругъ ненавидѣла Дашу, кричала ей:
— Уйди, уйди!
И убѣгала сама.
Я не любила и города, — въ немъ не было земли. Только далеко, далеко, на незастроенной улицѣ, у щелки забора можно было стоять и, не слушаясь понуканій и упрековъ воспитательницы, глядѣть на бѣдную, сѣрую, кирпичами и мусоромъ запачканную землю, тамъ, тамъ за заборомъ.
И жизни городской нашей не любила Моего отца утомляла семья. Когда онъ не лежалъ цѣлыми днями въ своей очень широкой постели, то уѣзжалъ куда-то далеко, и мать одна растила моихъ старшихъ братьевъ и сестру. Впрочемъ, я ужъ и не знала, кто кого ростилъ: они были гораздо старше меня и дѣлали, что хотѣли, съ собою, и съ нею, и съ нашей жизнью… Я же была одинока.
И квартиры городской не любила. Она была очень большая и въ три стороны длинная, формою, какъ буква П печатная. Только всѣ три стороны ровныя, или серединка даже подлиннѣе. Въ серединкѣ и были всѣ «господскія» комнаты: на улицу — парадныя, и спальня матери и сестры, на дворъ — спальни остальныхъ и кабинеты старшихъ двухъ братьевъ. Въ правой ногѣ П были кухня и комнаты повара, лакеевъ и судомойки. Въ лѣвой ногѣ — прачечная, комната прачекъ и просто-Даши, корридоръ темный, населенный густо тараканами; въ его концѣ, у чернаго выхода, за занавѣской — кровать глухой Даши, а въ его началѣ — дверь въ мою учебную и комнату моей гувернантки, къ ней прилегавшую.
Двѣ ступени вели изъ полусвѣтлой шкафной внизъ въ темный нашъ корридоръ. Я ступала по нему не иначе, какъ на носкахъ, боясь раздавить таракановъ.
Я глупо, но непобѣдимо боялась таракановъ, и самымъ загадочнымъ и безстрашнымъ существомъ казался мнѣ высокій рыжій морильщикъ съ небольшими мѣхами въ одной рукѣ и жестянкой въ другой; онъ появлялся въ нашемъ печальномъ корридорѣ разъ въ мѣсяцъ, и каждый его приходъ приносилъ мнѣ безжалостно-тщетную надежду на избавленіе отъ моихъ враговъ.
Тараканы не исчезали… тараканы, выспавшись сладко отъ дурмана, просыпались бодрѣе прежняго, и я, съ ужасомъ, попрежнему проскакивала нѣсколько шаговъ, отдѣлявшихъ дверь учебной отъ ступенекъ въ болѣе свѣтлую шкафную, гдѣ я играла между одинокими уроками въ «гимнастическую школу» съ десятью моими мячиками всѣхъ возрастовъ.
Глухой Дашѣ оказывали мы благодѣяніе. Я это слышала отъ просто-Даши и отъ мамы. Глухую Дашу, въ утѣшеніе за то, что ея отца забодалъ на смерть мызный быкъ, не только обучали и содержали три зимы въ школѣ, но теперь, по окончаніи ею школьнаго курса, взяли въ господскій домъ въ подгорничныя къ просто-Дашѣ; обували, одѣвали и кормили. Лѣчили золотуху рыбьимъ жиромъ.
Отъ Даши невыносимо дурно пахло рыбьимъ жиромъ и кисленькимъ потомъ.
Мама какъ-то сказала, что это отъ слабости Даша потѣетъ, вскорѣ показала ее нашему домашнему, годовому доктору, самому Ѳедору Ивановичу. Стали послѣ того давать ей пилюли съ желѣзомъ.
Ядреная, красивая просто-Даша убирала спальни въ «семейной» части дома. Глухая Даша — нашъ корридоръ съ прилегающими къ нему комнатами. Она же чистила наше платье и ботинки — была нашей горничной. Такъ все было въ порядкѣ, такъ все и слѣдовало, но все-таки какая-то тревога любви, жалости и ненависти безпокоила меня время отъ времени, когда я глядѣла на сѣрое, больное, молчаливо-прислушивающееся лицо нашей прислужницы Даши.
— Эта Даша старушка, а не дѣвочка! — сказала разъ гувернантка, и я запомнила.
И въ другой разъ:
— Эта Даша упрямая, какъ оселъ!
А сестра разъ сказала:
— Эта Даша совершенно лишена чувствъ благородности!
А братъ старшій:
— Эта Даша пахнетъ, какъ мои охотничьи сапоги, когда ихъ смажутъ ворванью! — и самъ добродушно разсмѣялся шуткѣ.
Мать же, улыбнувшись извинительно и заступчиво, объясняла:
— Это просто отъ рыбьяго жира.
— И пота, — сердито добавилъ младшій, суровый братъ.
— Потъ отъ слабости, правда, мама? — спросила я, радуясь тому, что отвѣтъ мамы мнѣ уже извѣстенъ.
Я любила спрашивать, когда знала — что̀ отвѣтятъ. Я любила дразнить и притворяться. Я любила незаконно забраться въ «семейныя» комнаты и тамъ спрятаться отъ учебной, отъ гувернантки, пока не разыщутъ и не водворятъ на мѣсто. Я любила таскать сласти, дразнящія изобиліемъ въ «семейныхъ» комнатахъ, и исполняла это съ большой ловкостью, такъ что попалась лишь одинъ разъ.
Этотъ разъ случился уже три года тому назадъ, когда мнѣ было девять лѣтъ. Но я его помню хорошо — и, несмотря на то ясное памятованіе, тотъ грѣхъ былъ далеко не послѣднимъ моимъ грѣхомъ.
Стояла на столѣ матери коробка. Въ коробкѣ конфекты шоколадныя съ орѣховымъ тѣстомъ внутри. Я вошла поцѣловать маму. Меня только что отпустила съ диктовки гувернантка.
(Ахъ, она была такая честная, такая высокая, худая, чистая, и строгая, моя терпѣливая, серьезная воспитательница, и я ее любила, и она меня любила, но тѣмъ не менѣе я такъ часто безотвѣтно объяснялась ей въ этой моей отвѣтной любви, прижимаясь безнадежно и тоскливо къ ея жестокой и ровно дышащей груди).
Вошла. Мамы нѣтъ. Мама тамъ гдѣ-то, тамъ, съ сестрой: тамъ, въ будуарѣ портниха сестры…
Да… нужно бѣжать въ залъ, гдѣ стоитъ рояль, и готовить урокъ музыки. Увидѣла шоколадъ… остановилась. Вотъ отбитъ у конфетки уголочекъ, и желтѣетъ изъ-подъ темной шоколадной корочки орѣховое тѣсто. Это вчера, помолившись вечеромъ со мною (я спала въ маминой комнатѣ, хотя ложилась и вставала раньше мамы), мама дала мнѣ такую, и на зубахъ хрустѣло орѣшковое тѣсто.
Я рванулась рукой къ коробкѣ, и уже съ конфеткой, зажатой въ ладони, бѣжала къ двери и дальше корридоромъ въ залу.
Играла.
Конфетка, съѣденная давно, не сладка.
Нажимала плоско и упрямо четыре пальца на клавиши и, поднимая четвертый — безымянный, лѣнивый, какъ бы сросшійся съ третьимъ, ударяла имъ тускло по нотѣ.
И сердилась… и тосковала какимъ-то тупымъ утомленіемъ, какъ всегда въ этотъ часъ рояля… Такъ нахмурила лобъ и надвинула брови, что не замѣтила, какъ вошла мать и съ нею сестра.
— Лиза, скажи: ты трогала шоколадныя конфекты на моемъ столѣ?
Мать спрашивала сестру, зная отвѣтъ, и я знала отвѣтъ, и Лиза, конечно, — и въ этотъ разъ было ужасно непріятно, что мы всѣ три знали. Къ чему было спрашивать?
Вотъ въ этой безцѣльности вопроса и заключалась вся тоска и раздраженіе, охватившія меня съ той минуты.
— Нѣтъ, мама! — и Лиза потупилась, красная отъ страннаго ощущенія нечестности.
— Ты съѣла конфетку, Вѣра?
— Нѣтъ, мама!.. и помню тупую злобу своего упрямаго голоса.
Потомъ помню пустынно-большую, снова нежилую и терпко табакомъ пропахнутую комнату отца. Передъ высокою пустою кроватью, покрытой бѣлымъ, стояла я, уже послѣ признанія, на колѣняхъ возлѣ матери, и она молилась:
«Господи, научи ее не красть, научи ее не лгать. Научи ее сохранить душу для Тебя и для Правды Твоей.»
Такъ и иначе, долго. Потомъ долго увѣщевала и плакала… Словъ ея не помню, только, что отъ малаго и великій грѣхъ начинается, и что, какъ бы мала ни была кража, она уже великій грѣхъ.
И плакала я. И еще мы молились Отче Нашъ.
«…Не введи насъ во искушеніе, но избави насъ отъ лукаваго».
А потомъ мама ушла, вся заплаканная, и велѣла мнѣ думать, и закрыла дверь.
И я долго думала, пригоняя старательно непокорныя мысли; потомъ перестала думать, — устала, забралась на высокую кровать, кувыркалась черезъ голову долго, пока не скувырнулась на полъ. Больше не взлѣзала, пошла искать по комнатѣ новыхъ развлеченій. Нашла въ большомъ дѣдовскомъ тяжеломъ столѣ, со многими хитрыми ящиками и заслонками, одинъ ящикъ невдвинутый. Вытянула, втиснувъ больно въ щелку тонкіе пальцы: тамъ разсыпанъ черный порошокъ вокругъ отцовской табакерки. Это нюхательный табакъ! Когда отецъ лежитъ, даже цѣлыми днями, и тоскуетъ, то нюхаетъ табакъ, а глаза его такіе кроткіе, такіе печальные! А когда, здороваясь, прижмусь къ длинной, совсѣмъ шелковой, щекотной, серебрящейся бородѣ, — то пахнетъ вотъ такъ… вотъ какъ эта табакерка. Синяя эмаль по золоту, и портретъ мущины, съ косой и поцарапанный по блестящему, гладкому… И звѣздочки… золотыя по темно-синему, какъ по небу, только ночью. Когда отецъ нюхалъ, то чихалъ такъ смѣшно и громко.
Я потянулась пальцами къ табакеркѣ, вскинула тяжелую золотую крышечку, потомъ щепотку черную, ѣдкую, потянула носомъ изъ сжатыхъ пальцевъ, и зачихала.
Стою и чихаю. Стою и чихаю.
И какъ чихну, такъ подпрыгну на цыпочкахъ. И мнѣ весело.
Мнѣ нравится: какъ-то очень пріятно по всему тѣлу, вдыхается весело и легко, и еще нюхаю, и еще чихаю, подпрыгиваю и смѣюсь.
Слезы застятъ отъ меня комнату, ничего не вижу, и чихаю…
Что-то на плечо… рука на плечѣ, и вдругъ близко надо мною лицо матери:
— Такъ ты думаешь? такъ ты раскаиваешься?
И печальная, печальная мама, и тихая, неумолимо тихая…
Въ учебную принесли ширму. За ширмой поставили мою кроватку и мой умывальникъ. Больше я не спала въ спальнѣ матери.
Вотъ мнѣ уже скоро одиннадцать лѣтъ. И двѣнадцать лѣтъ Глухой Дашѣ, «уже тринадцатый», какъ говоритъ, ругая ее «большой лѣнтяйкой», просто-Даша.
Мы обѣ дѣвочки, у обѣихъ мамы стали далекія: у нея на скотномъ дворѣ, въ деревнѣ, у меня на парадной половинѣ, въ «семейныхъ комнатахъ»… Обѣ глядимъ другъ на друга съ недовѣріемъ и съ потайными мыслями.
— Ты, какъ осликъ Русланъ, который оглохъ и околѣлъ, думаю я, и жалѣю, и не хочу.
Жалѣть не хочу, потому что жалѣть больно… И ненавижу.
Зачѣмъ же эти бѣлые глаза, — это не какъ у Руслана, — только выпуклые и близорукіе, какъ у него, и глядятъ, какъ онъ глядѣлъ, — строптиво и прислушиваясь? и на лбу выпукломъ зачѣмъ непріятныя морщинки? — Даша старушка! А какія отвратительныя уши! Просто-Даша сказала: «у нея уши текутъ», у Глухой Даши. Какъ текутъ? И еще сказала, это отъ золотухи, и совсѣмъ оглохнутъ, «тогда куда это добро понадобится?» Она злая. Т. е. это Глухая Даша злая, а не просто Даша, просто Даша, — просто подлая.
Я ей въ воскресенье вечеромъ, ложась спать, совсѣмъ одна, еще до прихода изъ гостей моей воспитательницы, сказала, что она глупая, моя воспитательница. Даша разсказала это ей самой, и, по семейному совѣту, меня заперли на два дня въ учебной, безъ выхода даже въ столовую.
Когда, послѣ того, встрѣтила эту веселую, ядреную насмѣшницу, я побѣжала на нее, вцѣпилась руками въ ея бока и больно лягала ее жесткими носками: гулять въ первый разъ изъ карцера повели, и обута была я въ гуляльные толстые, нарядные и прочные башмаки. Больно ей было, наушницѣ.
Оторвала воспитательница съ трудомъ. Я озвѣрѣла гнѣвомъ праведнымъ.
Потомъ горько плакала, молилась: праведенъ былъ мой гнѣвъ, но отчего же стыдно, отчего же больно мнѣ, больнѣе, навѣрное, нежели ей?
И вскорѣ послѣ этого случая былъ день моего рожденія.
Много было подарковъ.
Большой мячъ въ «гимнастическую школу», въ три раза больше моей головы, даже Дашиной головы. Да, у Глухой Даши голова была такъ некрасива, такъ глупо велика, тяжела на совсѣмъ худенькихъ, бѣдныхъ плечикахъ. Зачѣмъ она всегда молчала, и слушала недовѣрчиво и упрямо бѣлыми глазами?
Подарили мнѣ еще ножной станокъ для выпиливанія по дереву, хлыстъ англійскій для верховой ѣзды лѣтомъ. Лѣтомъ! Вѣдь уже весна! И въ этомъ году мнѣ уже позволятъ ѣздить верхомъ на старомъ папиномъ Казакѣ.
И много, еще много чего надарили мнѣ въ то мое рожденіе, не упомнила всего. А гувернантка — цѣлую коллекцію портретовъ русскихъ писателей. Это было скучно. Я не любила читать. Жить, жить, жить, какъ царевна кочевая!
Жить лѣтомъ со всѣми моими звѣрями въ деревнѣ. Ихъ много водилось у меня. А зимой — тосковать и дожидаться весны, и перваго зеленаго звука пастушьей дудки на зарѣ: мнѣ и свѣтъ утра казался тогда зеленымъ, когда просыпалась подъ первый топотъ городского стада бѣдными мягкими копытами по каменной мостовой. Весна, и будетъ лѣто, и зеленая радость…
И коробку конфектъ подарили, настоящихъ, самыхъ нарядныхъ конфектъ съ шоколадомъ и засахаренными ананасами, большую. Она стояла на моемъ столѣ въ учебной по вечерамъ, когда я готовила до срока сна уроки, и я вольно угощалась изъ нея.
По окончаніи приготовленія уроковъ мы съ воспитательницей уходили пить вечерній чай въ столовую. Сидѣли вдвоемъ молча въ большой, пустынной столовой. Семейные большіе приходили позднѣе. Потомъ заходила въ гостиную поцѣловать ихъ на ночь, а гувернантка ждала въ дверяхъ, чтобы увести въ учебную. Проскакивала страшное тараканье пространство и юркала въ дверь тихой, тихой учебной…
Въ учебной Глухая Даша уже «провѣтрила» и прибрала на ночь, раскрыла постель. Она не боится форточки. Но у нея уши «текутъ». Можетъ быть, это оттого и текутъ, что она не боится форточки?
Кто ей раскрываетъ постель? Тараканы? Я сострила самой себѣ и разсмѣялась про себѣ, и дрогнула отъ страха всей спиной.
— Что ты, не съ ума ли ты сходишь? Только сумасшедшіе смѣются сами съ собой!
Я не отвѣтила гувернанткѣ, поцѣловала, спросивъ обычный вечерній вопросъ:
— Вы любите меня? — и прижалась къ щекочущимъ петлямъ ея чернаго изъ глянцевитой шерсти вязанаго платка.
— Отъ сердца… страдая…
— Молчите, молчите.
Мое сердце замирало и я молила… Но она не умолима:
— Немножко и…
— Молчите, молчите!
Я плакала…
— И нѣтъ!
Она смѣется, немилосердная.
Я знаю, что это неправда, что любитъ она, но мнѣ больно. Иду со слезами къ своей постели.
Разсѣянно гляжу въ свою коробку, уже въ ней мало конфектъ, только на днѣ. Разсѣянно разглядываю ихъ, чтобы еще не раздѣваться. Ихъ меньше чѣмъ было, когда мы вышли къ чаю. Гдѣ три розовыя насквозь прозрачныя вишеньки?
Какая непріятная тревога!
Вѣдь я не съѣла ихъ, и она тоже, она, гувернантка. Она бы не съѣла, да, кромѣ того, она же была со мною въ столовой…
— Елена Прохоровна, вы взяли вишеньки? — я спрашивала воспитательницу, и знала отвѣтъ, и краснѣла отъ страннаго ощущенія нечестности.
Изъ комнаты Елены Прохоровны донесся ея ровный, рѣзкій голосъ:
— Нѣтъ, конечно, Вѣра. Я беру только, когда ты угощаешь.
— Но dотъ… я не понимаю… и шоколадное сердечко тоже… они всегда бываютъ съ ромомъ…
— Иди спать, уже ты опоздала на десять минутъ!
Я не могла спать. Долго я не могла спать, и спала потомъ тревожно.
Конечно, это она, это Глухая Даша, Дашка Глухая, это она своровала вишеньки и сердечко. Она. Но если вишеньки и сердечко сегодня, то что же вчера, и что же третьяго дня, и всѣ дни, когда было много ихъ всякихъ, и я не могла провѣрять?
Это, конечно, у нея такой обычай воровать. Теперь конфетки… но отъ малаго и великій грѣхъ начинается, да и какъ-бы мала ни была кража — она уже великій грѣхъ.
Глухая Даша уже великая грѣшница. Но что же будетъ дальше! И отчего не попросить? Отчего она со мной никогда не говоритъ, и на всѣ мои вопросы едва отвѣчаетъ? И сердитая.
Она глухая, т. е. плохо слышитъ. Только просто Даша говоритъ, что она притворяется. Это правда; конечно, притворяется, если ужъ такая хитрая, что воруетъ, такая дерзкая, что воруетъ! Была бы глухая, боялась бы воровать, чтобы кто не подглядѣлъ, не подошелъ къ двери неслышно и не вошелъ въ ту самую минуту, въ ту самую минуту, и не подглядѣлъ.
Тогда что же? Ее прогнали бы къ матери на скотный. Конечно, она уже можетъ помогать матери доить…
Доить… какъ это весело! Я умѣю доить. Мнѣ Дашина мать показывала. Только не всякую корову: нужно, чтобы титьки были мягкія. Нужно такъ плотно положить два пальца и, не разжимая, ловко скользнуть внизъ по титькѣ, такъ струйка и зикнетъ по подойнику, такъ и ударитъ звонко, это веселѣе даже было бы Дашѣ, нежели работать здѣсь.
Здѣсь, во-первыхъ, она одна дѣвочка, остальные большіе; потомъ ея никто не любитъ, оттого что съ нею надо кричать, оттого что у нея текутъ уши, оттого что отъ нея пахнетъ рыбьимъ жиромъ, который просто-Даша ее заставляетъ насильно пить, такъ, для шалости взялась заставлять, для смѣха, наконецъ просто для порядка.
Потомъ еще: какая скука убирать чужія комнаты! и грязно и даже… обидно…
И, наконецъ, здѣсь городъ, а въ деревнѣ лошади, грибы… деревья — лазать… Нѣтъ, это, конечно, не для Даши.
Ну доить — для Даши. Только, конечно, если много, — то устанешь. Она вѣдь слабая, часто болѣетъ и валяется тамъ одна въ углу тараканьяго корридора. И какъ она не боится?
Они не боятся! Простые не боятся таракановъ, простые не желаютъ ѣздить верхомъ, и за грибами, и лазать на деревья… простые… Ну, да, наконецъ, тамъ у нея мама, и она не будетъ одна. Но простые… любятъ ли они свою маму?
Любитъ ли Даша, скучаетъ ли по ней? Я думаю, — нѣтъ.
Весь день я обдумывала свой планъ. Вечеромъ спряталась въ учебной, въ шкафу. Въ этомъ своемъ шкафу я была привычнымъ гостемъ. Я тамъ мечтала, я тамъ плакала, я тамъ спасалась отъ попрековъ и преслѣдованій.
Въ щелку я могла видѣть столъ и раскрытую коробку съ конфектами. А Даша думаетъ, что я въ столовой. Я же все обсудила съ Еленой Прохоровной. Она сама первая сказала:
— Если ты обвиняешь именно ее, то должна имѣть очевидную увѣренность.
— Что это значитъ?
— Ты же не видѣла?
Тогда мнѣ пришла эта мысль, я сказала ее, и Елена Прохоровна одобрила ее, но спросила:
— И что же ты хочешь сдѣлать потомъ?
Я не знала. Я смутилась.
— Я… Да я выскочу и напугаю. Она на всю жизнь…
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Она больная, нервная дѣвочка. Это опасно!
«Нервная? Вѣдь это мама нервная, а развѣ простая Глухая Даша бываетъ нервною?»
— Ну, тогда я потомъ выскочу и догоню ее, и…
— И что же?
— Ну, буду съ ней молиться!
— Въ корридорѣ?
— Ну, да.
— Но тамъ твои тараканы?
Я размышляла, и вдругъ что-то загорѣлось въ моей груди, и я зашептала:
— Да, и пусть тараканы. Развѣ я боюсь таракановъ, когда Богъ! Мы обѣ будемъ молиться. Мы обѣ станемъ на колѣни и будемъ молиться: «Не введи насъ во искушеніе»…
— Насъ?.. Но вѣдь не ты взяла конфетки?
Я смутилась, и весь огонь въ груди потухъ.
— Ну, такъ что же?.. Я просто для того, чтобы ее научить, какъ нужно молиться, когда въ другой разъ она увидитъ такую коробку и захочетъ…
Елена Прохоровна ровно и рѣзко разсмѣялась, а я обидѣлась и ушла, неровно притаптывая ногой по пути, чтобы выразить свой гнѣвъ, но имѣть, въ случаѣ обвиненія, предлогъ, что «просто такъ» шла себѣ, а вовсе не дерзила…
Изъ щелки я видѣла ослиный лобикъ у моего стола и слышала, какъ билось сердце Глухой Даши надъ моимъ столомъ… или то смѣшались въ моей памяти удары моего сердца въ шкафу?.. и видѣла, какъ прислушивается выпуклый блѣдно-голубой глазъ и стиснулись бѣлыя, всегда растрескавшіяся губы. Протянулась грязная, красная ручка и рванулась назадъ съ добычей. Потомъ еще одинъ разъ…
И выбѣжала Глухая Даша изъ комнаты смѣшно, козликомъ подскакивая, какъ я никогда не видѣла.
Развѣ подгорничныя скачутъ?
Но я торопилась за нею. Уже въ концѣ корридора нагнала. Руку положила на ея плечо и принялась говорить. Помню, голосъ прерывался, помню, онъ былъ не мой голосъ. Я его слушала и размышляла о словахъ, такихъ глупыхъ, невѣрныхъ, лживыхъ.
— Всякій грѣхъ сначала маленькій, а потомъ большой, Даша…
Она глухая. Я говорила слишкомъ тихо… Я стала кричать.
— Ты сначала возьмешь конфетку, а потомъ мой хлыстикъ (нѣтъ, Даша верхомъ не ѣздитъ), ну, тамъ мячикъ, (нѣтъ, Даша не играетъ), ну, все равно. Потомъ деньгу… Потомъ ты попадешь въ тюрьму!
Довольно. Я крикнула про тюрьму очень страшно. А Даша все молчала… Все глядѣла на меня близко и не мигая, и дышала на меня рыбьимъ жиремъ, изъ бѣлыхъ потрескавшихся губъ. Что же я крикну еще?
— Я видѣла, Даша, я видѣла сама! Я была въ шкафу…
Вдругъ краснѣю. Здѣсь темно и лица невидно, — но зачѣмъ мнѣ краснѣть?
— Даша, давай молиться!
И я падаю на колѣни и тяну ее за юбку, хотя я всегда брезгливо избѣгала касаться Глухой Даши. Но Даша стоитъ, какъ деревянный идолъ, и не хочетъ встать на колѣни.
Развѣ мать не учила ее молиться? Вѣрно, простые не учатъ своихъ дѣтей молиться. Это и есть невоспитанность.
Я молилась.
«Не введи насъ во искушеніе»…
И умоляла Дашу повторять мои слова.
— Это тебѣ поможетъ, всегда можетъ, бѣдная Даша, когда опять захочешь взять чужое… Я сама знаю. Я…
Я запнулась. Что я сказала? Что я хотѣла сказать? Развѣ я могу сказать такое ей, этой Дашѣ, развѣ ей есть дѣло до этого?
До чего? Вотъ до этого, что меня такъ мучаетъ, такъ страшно мучаетъ, что я воровка, что я воровка, что я сама воровка!
Потому, что на свадьбѣ сестры я цѣлый мѣшечекъ шелковый съ конфектами запрятала себѣ въ запасъ, въ шкафной!
А Даша вдругъ вскинула красныя, костлявыя рученки къ лицу и взвыла, точь-въ-точь, какъ я сама весною, когда въ конюшнѣ узнала о смерти Руслана. И отъ воя Даши замерло мое сердце, такъ и стало въ груди.
— О, Боже! о, Боже! о, Боже!
И я отпустила Дашинъ подолъ, потому что она рвала его изъ моихъ судорожно сжатыхъ пальцевъ, и вскочила съ колѣнъ, и въ разныя стороны тараканьяго корридора мы разбѣжались.
Стыдно! стыдно! стыдно! Я снова сидѣла въ шкафу, но не въ своемъ, тайна моего шкафа выдана теперь мною же Еленѣ Прохоровнѣ, въ большомъ, душно завѣшенномъ шелковыми бальными юбками шкафу; въ шкафной комнатѣ. Тамъ, совсѣмъ въ углу, совсѣмъ маленькая, звѣрекъ загнанный, звѣрекъ испугавшійся, тамъ я не плакала, а сидѣла неподвижно и, широко раскрывъ глаза, глядѣла неподвижно на темный шкафъ, въ темную складку шелка, висѣвшую у моего носа, прижимавшуюся къ моему носу.
Стыдно! стыдно! стыдно! Это стыдъ загналъ меня, какъ охотникъ звѣря. Хорошо, что тихо. Хорошо, что темно. Только бы не нашли, никогда не нашли-бы.
Часы тянулись, или минуты? Суетливые шаги проносились мимо, возвращались, снова удалялись… Потомъ все стало тише. Въ замочной скважинѣ потухъ огонекъ. Потомъ еще шаги, и снова свѣтлый кружочекъ…
И свѣтъ въ шкафу, и заскрипѣла старая дверца, распахиваясь.
Искали, раздвигали шелковыя юбки и нашли…
Ничего не объясняя, поплелась къ постели. Не умываясь, легла, злая, молчала…
Не сплю.
Уже ночь. Крадусь безъ свѣта корридоромъ. Въ рукѣ сжимаю коробку, коробку съ остатками моихъ конфектъ.
Тамъ Даша за своей занавѣской испуганно чиркаетъ свѣтъ. Глухой страшно вдругъ ночью услышать шаги.
Тамъ Даша сидитъ, бѣлая, худая, на грязной, сѣрой постели, глядитъ, какъ осликъ, бокомъ строптивымъ взглядомъ, и губы что-то шепчутъ безъ звука. Шершавое одѣяло у Даши колетъ меня сквозь тонкое полотно рубашки…
— На, на, на! Это не мое!
Я бросаю къ ней на постель коробку.
— Это я все накрала. Я всю жизнь крала. Я хуже тебя. Слушай, Даша, а, Даша, я дурная. Даша, а, Даша, ты можешь простить?
Даша молчитъ. Или я тихо говорю?
Я стараюсь шептать ей ясно, раздѣльно и въ самое ухо. О, сегодня я не боюсь ея больныхъ ушей. Должна, должна сказать то, что нежданно нахлынуло вольной рѣкой любви на душу. Нахлынуло глухое, затопило, неясное еще, но уже единственное, уже правда, одна правда и навѣки.
— Даша, ты дѣвочка, и я дѣвочка!
Даша молча глядитъ, какъ осликъ, строптивымъ взглядомъ.
Вдругъ слышу шепотъ:
— Нѣтъ, я не такая.
Значитъ, она будетъ говорить. Значитъ, она, слышитъ меня.
— Даша, у тебя мама, и у меня мама. Дашечка, ужъ ты не сердись больше, ты повѣрь. Я, Дашечка, хочу съ тобой спать въ твоей постели и ѣсть съ тобой на кухнѣ. Я работать хочу съ тобою.
Я теребила ее, сжимала ея худыя руки, плечи, шею. Она становилась мягче, не такая, какъ идолъ. Отъ нея теперь пахло рыбой, и потомъ, и грязнымъ бѣльемъ.
— Даша, я твое бѣлье буду стирать. Дашенька, я знаешь, я больше не могу одна! — Даша, у тебя ручки и вотъ глазки… ты понимаешь… И у меня то же самое. Гляди, гляди, я тебя люблю, сестрица!
И еще я говорила, шептала что-то много, быстро, невнятно и плакала, и Даша плакала. Она уронила вдругъ упрямый лобъ на мою шею, а я зарыла свое мокрое лицо въ ея шеѣ и подумала такъ ярко:
Точь-въ-точь два моихъ осла.
И вдругъ что-то загорѣлось у меня въ груди, какъ за вечернимъ чаемъ, когда я говорила о молитвѣ Еленѣ Прохоровнѣ, и я сказала уже совсѣмъ громко, и никого тамъ, тѣхъ не боясь.
— Даша, ты знаешь молиться Отче Нашъ?
— Знаю.
— Кто училъ тебя?
— Мама.
Значитъ, мама учила ее молиться и я ничего не знала до сихъ поръ про ея маму.
— Молись, Даша, «Отче Нашъ, Иже еси на небесѣхъ».
И Даша молилась.
— «Отче Нашъ, Иже еси на небесѣхъ. Да святится имя Твое, да пріидетъ Царствіе Твое»…
Мы стояли рядомъ на колѣняхъ голыми колѣнями, на тараканьемъ полу, и Даша молилась быстро, истово, кланяясь лбомъ въ полъ и кладя съ истовымъ размахомъ кресты. Но дальше первыхъ словъ я уже не слышала. Не могла слышать… Вся душа наполнилась, переполнилась ими…
«Да святится Имя Твое, да пріидетъ Царствіе Твое»…
— Даша, Даша, ты понимаешь молитву?
— Понимаю.
— Кто тебя училъ?
— Въ школѣ учили.
— Даша, ты понимаешь… Слушай, Даша, Дашечка, ты понимаешь, что я тебѣ скажу. И пусть никто не повѣритъ, а все-таки это правда, что я скажу… — и я торопилась, задыхалась, — вѣдь это и будетъ «Да пріидетъ Царствіе Твое», когда будетъ какъ мы теперь захотѣли…
И я вдругъ вскочила. Мы сѣли на постель, и я торопилась досказать все прежнее:
— Только мы не ослики, Даша. Мы не будемъ только вдвоемъ; мы всѣхъ полюбимъ: и Прокофія, и Илью, и повара, и Елену Прохоровну, и Ѳедора кучера, и братьевъ, и твою маму и… просто Дашу, и судомойку. Всѣ будемъ спать и ѣсть вмѣстѣ, и вмѣстѣ работать и… верхомъ… или даже и ненужно. Такъ будетъ безъ того удивительно весело, и вѣдь это такъ просто. И знаешь что: нечего будетъ намъ красть.
Эта мысль разсмѣшила меня, и я смѣялась, радостная.
Даша глядѣла теперь на меня, и я вдругъ узнала, что то, что мнѣ казалось строптивымъ прислушиваніемъ въ ея выпуклыхъ глазахъ, — было испугомъ. Она глядѣла и пугалась моихъ словъ. Она не вѣрила, она еще не вѣрила. Тогда я цѣловала ея глаза, еще мокрые отъ слезъ, и сырые, мочальные завитки волосъ, и снова глядѣла, боится ли она.
Она цѣловала мои руки; и я цѣловала ея руки. Какая шершавая была на нихъ кожа!
Милая, святая, шершавая кожа на рукахъ глухой Даши!..
И теперь я другая. Я вся, каждою кровинкой, совсѣмъ, совсѣмъ другая. Я, какъ въ первый разъ, взглянула. Въ первый разъ взглянула на людей и ихъ устройство, и увидѣла, я такъ просто увидѣла и такъ просто поняла, каждою человѣческою кровинкой поняла, что все это совсѣмъ не настоящее, что люди устроили. И такъ не будетъ, потому что такъ я не хочу.
