Была поздняя осень. Братья и сестра давно уѣхали въ городъ учиться и танцовать. Съ ними тамъ на нашей квартирѣ поселилась и тетя, чтобы вывозить сестру и вести домъ, такъ какъ мама была больна. У мамы болѣли ноги и она не могла ходить. Докторъ посылалъ ее на югъ, на солнышкѣ кататься въ своемъ креслѣ, но она захотѣла остаться подольше въ деревнѣ, гдѣ охотно провела бы и всю зиму въ большомъ, тепломъ, старомъ домѣ.
Пріѣхала позднею осенью къ намъ въ деревню царская охота. Много своръ гончихъ, борзыхъ, много всадниковъ, самъ управляющій охотой, строгій и скудословный нѣмецъ, и съ нимъ какой-то гость-любитель, красивый, нарядный баринъ, въ котораго я влюбилась, — Владиміръ Николаевичъ.
На деревнѣ вечеромъ какія-то очень длинныя корыта наполнялись кровавыми потрохами (я узнала, что охота скупила старыхъ крестьянскихъ лошадей) и кусками сырой конины. Потомъ къ корытамъ подпустили дрожащихъ и извивающихся, нервныхъ и жадныхъ собакъ; собаки, рыча и взвизгивая, бросились на потрохи; охотники съ длинными плетьми стояли возлѣ корытъ и хлестали то вправо, то влѣво, предупреждая драки…
Управляющій царской охотой и Владиміръ Николаевичъ остановились у насъ въ помѣщичьемъ домѣ. Въ прекраснаго, гладкаго Владиміра Николаевича я влюбилась за ужиномъ, пока онъ, по раннемъ удаленіи скудословнаго нѣмца-управляющаго, расписывалъ Миссъ Флорри, моей англійской гувернанткѣ, какъ царская охота ловитъ живьемъ волковъ.
Охотники высоко огораживаютъ одну часть лѣса крѣпкими сѣтями, со всѣхъ другихъ его сторонъ разставляютъ на короткихъ разстояніяхъ созванныхъ сотнями, окрестныхъ крестьянъ. Крестьяне вооружены дубинами, вилами, и громко кричатъ, крикомъ не пропуская волковъ мимо себя изъ лѣсу. Въ лѣсъ забираются конные охотники съ гончими стаями. Гончія вынюхиваютъ волка и гонятъ его тонкимъ лаемъ на сѣть; волкъ ударяется съ разбѣгу о нее, тогда сверху падаетъ вторая сѣть; онъ мечется, запутываясь безвыходно. Подоспѣваютъ охотники. Широкими двузубцами пригибаютъ шею звѣря къ землѣ; вяжутъ ему ноги, какъ овцѣ; перевернувъ его на спину, вдѣваютъ поперекъ разинутой пасти толстую, короткую палку, и закрѣпивъ ее веревкой у загривка, подымаютъ звѣря за связанныя ноги на толстую жердь. Двое, взваливъ жердь на плечи, несутъ висящаго спиною внизъ волка на проѣзжую дорогу, гдѣ ждутъ плѣнныхъ огромныя, какъ товарные вагоны, крытыя телѣги.
— Куда же везутъ ихъ? — спрашивала Миссъ Флорри строго у Владиміра Николаевича, которому нравилась ея строгость и который дразнилъ ее.
— Ахъ, Боже мой, въ царскій паркъ для царской охоты.
— Зачѣмъ же охотиться на пойманныхъ волковъ?
— Для забавы. Знаете-ли: имъ перебиваютъ каждому по одной ногѣ, чтобы они не слишкомъ шибко убѣгали… а также чтобы не могли нападать.
— Какая гадость! Это хорошо, что вы заботитесь о благѣ народа, изводя волковъ. Но къ чему же эта варварская жестокость?
Такъ приблизительно запомнились мнѣ изъ того еще ранняго дѣтства разговоры Владиміра Николаевича съ Миссъ Флорри, и влюбилась я въ него, конечно, не себя ради, а за старшую сестру уѣхавшую въ городъ. И еще Владиміръ Николаевичъ много разсказывалъ о себѣ, о томъ, какъ онъ блистательно гдѣ-то сдавалъ какіе-то экзамены, нисколько къ нимъ не готовясь, и какъ дерзко всѣмъ что-то отвѣчалъ; и онъ смачно двигалъ при разговорѣ полными, красиво вырѣзанными губами; и я завидовала ему, и восхищалась имъ… думая о сестрѣ.
Въ вечеръ пріѣзда царской охоты мама, послѣ обычной моей вечерней молитвы у ея постели, сказала мнѣ:
— Вѣрочка, завтра на зарѣ Ѳедоръ заложитъ большія долгуши; нѣкоторыя дамы — учительница, фельдшерица и другія, также наша Эмма Яковлевна (это была наша ключница), хотѣли бы догнать охоту у Кербоковскаго лѣса и поглядѣть, какъ будутъ ловить живыхъ волковъ. Если хочешь, я пущу тебя съ Миссъ Флорри?
Конечно, я хотѣла. И съ неистовымъ жаромъ цѣловала мамины бѣлыя, тонкія руки, опрокинувъ ихъ ладонями вверхъ, и ея чудные синіе глаза съ большими бѣлками.
Почти не спала отъ волненія и была въ конюшнѣ слишкомъ рано.
Изъ конюшни въ каретный сарай, гдѣ въ предразсвѣтной мглѣ еще горѣли двѣ коптюшки, конюхъ приводилъ лошадей. Красавчикъ ржалъ и билъ передней ногой, зацѣпляя постромки. Ѳедоръ кричалъ тонкимъ теноромъ:
— Балуй! ножку! — и ударялъ Красавчика кулакомъ по ногѣ, высвобождая изъ-подъ копыта постромку.
Я вторила, но хрипло бася:
— Ножку — и мѣшала Ѳедору, безстрашно стукая за нимъ Красавчика по ногѣ.
Гнѣдой Красавчикъ ржалъ тонкимъ радостнымъ голосомъ и, перекинувъ голову на шею невозмутимаго, темно-рыжаго Мальчика, кусалъ и скребъ его въ загривокъ желтыми, широкими, тупыми зубами. Стоялъ топотъ по деревянному полу сарая, суета и брань кучеровъ, запахъ кожи, навоза и пота лошадинаго, и залеталъ утренній осенній холодокъ, приносилъ острый духъ листной прѣли и ржаного зерна изъ близкихъ овиновъ. Это былъ запахъ осени, мой любимый, бодрый, торопящій.
Кучеръ Ѳедоръ ушелъ одѣваться. Я пропихивала хвостъ Мальчика подъ шлею и ничего не боялась, чувствовала себя дважды живой отъ этого безстрашія… Потомъ зануздывала Красавчика, который щелкалъ зубами и разбрасывалъ пѣну, встряхивая гладкой мордой, и басила: «Балуй», закусывала озабоченно губы, напряженно сжимала брови.
Ѳедоръ, прямой красавецъ съ черными, блестящими волосами, строгими, зоркими глазами, узкимъ, темнымъ, серьезнымъ лицомъ, (по лѣтамъ Ѳедоръ самое могущественное для меня и самое обожаемое мною существо на всей мызѣ), — вернулся въ темно-синемъ кафтанѣ-безрукавкѣ поверхъ красной рубахи, и уже онъ на козлахъ, а я въ широкомъ кузовѣ, повѣшенномъ поперекъ крѣпкихъ длинныхъ долгушъ. Въ кузовѣ три мѣста на задней скамейкѣ, три на передней и три на продольней. Широкія, плоскія крылья позади, и крылья впереди.
Лошади неслись по аллеѣ къ дому къ подъѣзду.
Сѣли миссъ Флорри и Эмма Яковлевна, я вскочила на заднее крыло, и мы помчались на деревню собирать «деревенскую аристократію», желавшую наблюдать за царской охотой на волковъ.
Въ полѣ блѣдно разсвѣтало. У большого сенного сарая, гдѣ въ осенней, дѣловитой свѣжести некстати пахло и запоздало — медомъ іюньскаго сѣнокоса, мы нагнали охоту и поѣхали легкимъ трускомъ. Сквозь отчетливый топотъ верховыхъ лошадей по крѣпко примерзшей на осеннемъ утренникѣ дорогѣ и стеклянный хрустъ прорѣзающихъ молодой ледокъ звонкихъ ихъ подковъ, я слышала непривычный царапающійся шорохъ многихъ собачьихъ лапъ.
Щелкали длинныя плети, шлепались безъ милости по собачьимъ гибкимъ спинамъ; собаки присѣдали подъ ударами; далеко неслись въ пустомъ прозрачномъ воздухѣ полей окрики всадниковъ. Собаки были связаны попарно, и стая многотѣлою, многоголовою змѣей, темною и лоснящеюся, извивалась, быстро подвигаясь вдоль сѣрой льдистой дороги между двумя рядами лошадей.
Владиміръ Николаевичъ гарцевалъ, раздражая поводьями сѣраго въ яблокахъ коня, рядомъ съ нами и дразнилъ барышенъ изъ нашей «аристократіи».
— Случается, что волки прорываютъ сѣть, и тогда держитесь!
Учительница съ косой до колѣнъ, за которую я поклонялась ея женской прелести, дочь нашего управляющаго, стриженая, съ африканскомъ ртомъ и сѣрыми пронзительными глазами, которой я боялась и которую любила тоскующею, таинственною любовью, поповна, рыженькая, злая и льстивая, про которую такъ непонятно разсказывалъ ея отецъ, вдовый старый нашъ веселый батюшка, что вотъ уже пять лѣтъ ѣздятъ къ ней «пилигримы», да никто не беретъ, и мужественная фельдшерица, всѣ эти молодыя дамы, и старыя почтарьша, и просвирня, слушали Владиміра Николаевича и пугались.
— Особенно если волкъ матерый, силы у него много и злость страшная…
Я соскакивала часто съ задняго крыла, мчалась мимо сидящихъ и взбиралась на переднее, рядомъ съ Ѳедоромъ. Оба крыла надъ низкими колесами создавали мнѣ двѣ удобныхъ, хотя и тряскихъ, площадки для моей гимнастики.
— Ѳедоръ, стегни Красавчика, вонъ правая постромка болтается.
— Это подъ гору, Вѣрочка. Нешто не видишь? Онъ даже очень усердный. Это Мальчикъ лукавитъ, а онъ лошадь прямой! — (Мнѣ забавно, что Ѳедоръ говоритъ про лошадь — «прямой». Это оттого, что Ѳедоръ изъ воспитательнаго, и воспитывался у кореловъ. Такъ, я слышала, братъ объяснялъ товарищу. И онъ прибавилъ уже совсѣмъ непонятно: «А вѣдь можетъ быть онъ князь. Оттого эта тонкость лица).
Уже запахло острѣе хвоей и болотомъ. Поля кончились, обступалъ лѣсъ. И здѣсь, еще въ полной тѣни, вдругъ почувствовалось что гдѣ-то за далекимъ полемъ встало солнце. Холодный, далекій свѣтъ вдругъ янтаремъ окрасилъ вершины деревъ. Березы трепали макушки по вѣтру, путались голыми прутьями одна въ другую. Сосны были черны и скучны, ели зелены и нарядны; по бурой землѣ заиндевѣли желтые, красные, сизые пурпуровые листья… Шалашъ!.. Шалашъ можно строить! Вонъ и хворостъ валяется непролазный…
Вотъ пошли лошади шагомъ… Вотъ стали. Столпились охотники вокругъ собакъ, спѣшились. И вскорѣ освобожденныя собаки, встряхиваясь и визжа, вырываются изъ густоты. Крики, суета, лай удары… Потомъ снова тихо все. Охотники и собаки исчезли въ лѣсу. Мы одни на дорогѣ.
Иду поглядѣть на телѣги съ большими желѣзными клѣтками для волковъ. Потомъ подхожу ближе къ сѣтями обтянутой, высокой стѣнѣ голыхъ березъ и черныхъ сосенъ.
Бреду потихоньку прочь отъ своихъ, что тамъ тѣснятся, робѣя, около долгуши. Въ лѣсу мнѣ скучно около людей. Въ лѣсу я люблю одной быть.
И быстро уноситъ воображеніе изъ этой ручной и складной жизни въ иную, дикую, вольную, кочевую… Я царевна кочевого стана… Я на охотѣ. Нужно прокормить народъ; но вотъ, сегодня врагъ оцѣпилъ наше становье, насъ хотятъ изловить и съѣсть. Врагъ — людоѣды. Я одна, одна выползла изъ шалаша, и вотъ, безстрашно пробираюсь кустами, ищу пролазки, спасенія, чтобы провести свой народъ тайно въ лѣсъ свободный, и избѣжать врага… Но волки… Волки всѣ въ лѣсу перебѣсились… Что можетъ быть страшнѣе бѣшенаго волка? Онъ никого не боится, бросается въ толпу и кусаетъ одного человѣка, другого человѣка… и тѣ тоже бѣсятся… ихъ нужно вязать… Это врагъ привилъ бѣшенство волкамъ, чтобы они извели мой народъ, а мы въ защиту отъ волковъ повѣсили сѣти на деревья, и теперь я сторожу, пока всѣ мои спятъ…
Какъ пахнетъ грибами! Ахъ, мухоморъ! Негодный, поганый! Но какой красавецъ, какое алое великолѣпіе! и эти бѣлыя звѣздочки на порфирѣ… Да и не плохъ онъ: онъ сторожитъ плѣнные боровики. Мухоморъ страшный сторожъ! Онъ брызжетъ ядомъ въ смѣльчака, приближающагося къ боровикамъ. Это зачарованные царевичи, а мухоморъ — огненный драконъ. Вотъ и они! О, чудные! Семья: отецъ, мать и семеро, восьмеро, девять, одиннадцать дѣтей. Гдѣ двѣнадцатый? Всегда бываетъ двѣнадцать сыновей, если у кого только мальчики. Крѣпкіе, крѣпкіе! Какъ дубовый листъ осенній, темно-каріе, и лоснятъ, и пахнутъ. Какіе холодные и веселые, какъ приложу къ озябшему носу. Ахъ, лай! Это враги. Они собаками ищутъ меня… Бѣгу… бѣгу… Но боровики! Бросать добычу позорно. Лучше умереть. Да иначе вѣдь мой народъ съ голоду умретъ.
Волки! Волки! Царская охота. Лай тонкій, дружный, тягучій не прерывается, наростаетъ, близясь. Уже различаю отдѣльные голоса: кто тянетъ поглубже, кто острѣе. И дикіе вопли. Сердце остановилось. Кто вопитъ? Ахъ, это уже не игра. Это вправду, вправду волки! Кого они рѣжутъ? Кто такъ дико завопилъ? Много, много голосовъ. Это мужики гонятъ волковъ назадъ въ лѣсъ. И вотъ, топотъ лошадей и ломаются сучья, какъ пожаръ хруститъ и шипитъ по лѣсу.
Лай! Лай! Лай!
— Вѣра! Вѣра! Вѣра!
Милый голосъ Миссъ Флорри! Мчусь къ ней, протянувъ руки впередъ и разинувъ ротъ, вою волкомъ въ ужасѣ погони…
Собаки смолкли вдругъ. Я сижу въ долгушѣ среди «деревенской аристократіи» и стыжусь… Вотъ онѣ никто не боятся. Смѣются. Стыжусь и не отвѣчаю имъ на вопросы, грубая, злая, надменная.
Несутъ. Вотъ двое уже несутъ. Это его. Это страшнаго волка. Можетъ быть бѣшеный? Аристократія жмется тѣснѣе въ кучу, всѣ почти усѣлись вмѣстѣ на одномъ продольномъ сидѣніи. Мимо насъ его несутъ перекувырнутаго. Голова отвисла къ дорогѣ. Всѣ четыре ноги стянуты вмѣстѣ, и сквозь веревку продѣта толстая дубина. Плечи охотниковъ подгибаются. Волкъ матерый тяжелъ. А тамъ еще несутъ, и еще… Потомъ опять гдѣ-то вдали затягивается стеклянный лай, сначала какъ комариный звонъ въ ухѣ. Это еще разъ завели въ лѣсъ собакъ. Или то вторая свора?
Подъѣзжаетъ Владиміръ Николаевичъ къ клѣткамъ.
— Не опасно. Вѣдь они связаны! И я здѣсь съ вами!
Конечно, съ нимъ ничто не опасно и никто не опасенъ!
Идемъ.
Сквозь толстыя жердины рѣшетки гляжу на волковъ. Весь полъ устланъ. Штукъ пять… да, пять. Лежатъ, какъ бараны со связанными, стянутыми вмѣстѣ ногами. Веревки вокругъ шеи, держащія палки въ ихъ пастяхъ, теперь перерѣзаны, но зубы все еще дико, упрямо стиснулись, вонзились въ дерево. Не отпускаютъ деревянныхъ удилъ.
Мнѣ жалко волковъ. Противное это, скользкое, дряблое чувство подползаетъ къ груди. Толкаю прочь: волки злые, ѣдятъ овецъ, съѣли осленка моего, мамина стараго Голубчика, на которомъ она молодою верхомъ ѣздила… Волки злые и гадкіе трусы! Они стаей нападаютъ на одинокаго… Какіе гадкіе глаза!
— Вотъ скверная морда! — говоритъ Владиміръ Николаевичъ.
Конечно, скверная! Владиміръ Николаевичъ всегда правъ. Маленькіе глазенки глядятъ со злобнымъ ужасомъ, какъ угольки, — конечно, какъ угольки колючіе! Вѣдь ночью они свѣтятся, какъ зеленые фонарики, волчьи глаза.
Ужасно, ужасно! Вотъ открыли дверь клѣтки; вотъ ввалили еще одного и протолкнули глубже.
— Фу, какой гадкій! — кричитъ фельдшерица, у него рана въ боку. Отчего его не убили? Звѣрю лучше, чѣмъ человѣку — его можно убивать.
Я гляжу на высокую, мужественную ея фигуру. Хочу быть докторомъ.
— Не приказано, барышня. Приказано живьемъ доставить! — объясняетъ ей запыхавшійся охотникъ.
— Бѣдное животное! — шепчетъ по англійски Миссъ Флорри и отходитъ съ брезгливымъ лицомъ прочь отъ клѣтки.
— Какая вонючая клѣтка! — говоритъ Эмма Яковлевна.
— Вотъ отвратительные звѣри!
И остальныя дамы отходятъ.
— Ужасно интересно!
— Собаки опять близко. Скоро прибудетъ новая партія.
— Пора домой! — зоветъ Миссъ Флорри. — Я такой охоты не люблю. Если бы верхомъ съ ружьемъ, я сама бы стрѣляла. А такъ — непріятно, жалко!
А я разглядѣла и давно плачу. У этого волка проткнутъ вилою бокъ. Онъ дышетъ черезъ дыру въ боку. Воздухъ шипитъ, мнѣ, кажется, что слышу черезъ дыру, и края раны движутся вверхъ и внизъ. Это страшно. Зубами волкъ закусилъ палку во рту, и совсѣмъ близко къ моему притиснувшемуся къ рѣшеткѣ лицу — его глаза. Я вижу въ ихъ углахъ бѣлокъ. Онъ весь кровавый. Зрачки напряжены, прямо въ мои зрачки. Въ нихъ стиснулась несносная боль, яростная ненависть, тоска и послѣдній, безнадежный, остановившійся ужасъ. Эти зрачки заколдовали меня, и я, какъ онъ, стиснула зубы, оскаливъ ихъ, и напрягла дикіе зрачки, высохшихъ отъ слезъ недавнихъ, глазъ. Я слышу свою гримасу. Кожа сухо натянулась. Я ушами слышу свое противное волчье лицо, съ ненавистью, ужасомъ и болью въ зрачкахъ и въ растянутыхъ губахъ… А воздухъ все шипитъ, вырываясь изъ кровавой дыры въ боку, и края раны быстро лихорадочнымъ дыханьемъ шлепаются вверхъ и внизъ. Какъ страшно сдѣлано тѣло! Если проткнуть, то вотъ какая мякоть кровяная, и тамъ все что-то отдѣльное — печенка? сердце? легкое? Что это голое, кровяное, что открыто лежитъ въ живомъ тѣлѣ волка? Отчего онъ не воетъ? Отчего онъ не визжитъ, не воетъ?
Лошади фыркнули, дернули. Волкъ покачнулся отъ рѣзкаго толчка. Такъ его будетъ трясти и подбрасывать сто верстъ до царскаго парка? Я взвыла, дико, остервенѣлымъ, животнымъ воемъ.
— Вѣра, Вѣра!
Кто-то бѣжалъ ко мнѣ. Всѣ бѣжали ко мнѣ. Но я бѣжала отъ нихъ, прямо въ лѣсъ. Перескочила широкую канаву, полную воды, продралась сквозь кусты и ударилась о сѣть. Упала. Что шлепнулось по мнѣ? Близко шаги. Хотѣла вскочить и бѣжать дальше отъ нихъ, отъ людей. Но руки задержаны, ноги опутаны. Сѣть, сѣть упала сверху на меня. Сѣть опутала.
Тогда бѣшеный ужасъ мною овладѣлъ, и я стала биться съ ревомъ и гиканьемъ, лягаясь, дергая руки, кусаясь. Вокругъ меня сначала всталъ хохотъ, потомъ все смолкло. Испугались. Кто-то сказалъ:
— Она сбѣсилась!
И голосъ Миссъ Флорри:
— Это не дѣвочка, а дикій звѣрь. По крайней мѣрѣ разъ въ мѣсяцъ она становится звѣремъ.
Эти слова поразили меня, и я вдругъ затихла. Можетъ быть, это правда, и я немножко звѣрь. Не только дѣвочка, но немножко — звѣрь. Разъ въ мѣсяцъ — я звѣрь. Мнѣ стало тоскливо, и вдругъ я устала каждою кровинкою, каждой кожицей. Меня распутали. Уже шутили. Уже вели къ долгушѣ очень покорную и молчаливую, и шутили.
Я попросилась къ Ѳедору на крыло у козелъ. Съ нимъ мнѣ было легче. Долго молчали. Я забыла попросить кнутъ у друга. Я размышляла. Потомъ:
— Ѳедоръ, это хорошо что всѣхъ волковъ переловятъ. Это хорошій царь, что такъ приказалъ.
— Еще бы!
— Ну да, еще бы. Конечно. Они очень злые волки-то. Они овецъ у мужиковъ рѣжутъ, и вотъ даже Голубчика…
Я начинаю плакать.
— Ѳедоръ, я вѣдь не люблю волковъ. Ихъ жалѣть не надо.
— Куда ужъ волковъ жалѣть, Вѣрочка. Эй балуй, Мальчикъ! Кнута хочешь?
— Ѳедоръ, дай мнѣ кнутъ?
Прошу робко. Даетъ. Машу Мальчику кнутомъ, наровя такъ, чтобъ не замѣтилъ Красавчикъ.
— Ѳедоръ, а вѣдь теперь хорошо будетъ въ лѣсу безъ волковъ? Теперь никто не будетъ никого ѣсть?
— Ѣсть? А имъ что-же жрать-то, звѣрямъ? Всѣ другъ дружку жрутъ, Это ужъ такъ положено.
Ѳедоръ смѣется искоса на меня. Шутитъ. Мнѣ становится скучно. А Ѳедоръ разохотился, размышляетъ въ полъ голоса.
— И какая есть звѣрюшка непримѣтная и тихонькая видомъ, а кого нибудь да жретъ. Это отъ того, что если не жрать, такъ съ голоду помрешь. Даже и травка, и то другую травку душитъ. Такъ положено. Тоже и человѣкъ. Только звѣрь зря жретъ, а человѣку Богомъ открыто, какое чистое мясо, а какое поганое…
Мнѣ любопытно.
— Какъ Богомъ?
— Очень просто. Потому что человѣка Богъ надо всѣми звѣрями поставилъ и ему все что слѣдуетъ о звѣряхъ открылъ.
Мнѣ снова скучно, оттого, что уже не надѣюсь ничего понять. Ѳедоръ умѣетъ понятно говорить только о лошадяхъ.
— Ѳедоръ, а Ѳедоръ! — я стегаю Красавчика который бьетъ задней ногой и попадаетъ черезъ постромку.
Ѳедоръ сердится. Долженъ слѣзать. Лошади дергаютъ. Красавчикъ ржетъ.
Аристократія вся вылѣзаетъ вмѣстѣ съ Эммой Яковлевной изъ долгушъ съ возгласами страха.
Остается только сидѣть невозмутимо Миссъ Флорри,
И я на крылѣ у пустыхъ козелъ держу возжи и тяну ихъ изо всѣхъ силъ. У меня кисти рукъ очень сильны.
— Ножку… у…! — тонкимъ теноромъ взываетъ Ѳедоръ къ Красавчику.
— Ножку… у… Ножку… — башу я со своего крыла въ подмогу.
Ѣѣдемъ снова. Кнута уже просить не смѣю, виноватая.
— Ѳедоръ, а Ѳедоръ, знаешь что? Мнѣ такъ непріятно, что всѣ должны другъ друга ѣсть. Мнѣ, Ѳедоръ скушно.
— Ну, ничего. Что ужъ скучать отъ такого. Такое ужъ положеніе положено. Онъ, звѣрь — то безъ грѣха. Это мы только грѣшные.
Я не понимала.
— Ну, такъ что же, что грѣшные?
— Ну, такъ вотъ и нужно намъ покаяться.
— Ну, и что же?
— А ужъ это самъ Господь знаетъ. Звѣрю то и смерть не страшна, видишь, потому что, какъ я тебѣ уяснилъ, что звѣрь безгрѣшенъ. Это человѣку только о́ смерти надо позаботиться.
Я никогда еще не вела такого важнаго разговора, и такъ меня заняли, и удивили неожиданныя слова Ѳедора, что повернули всѣ мои мысли на другое. Я молчала теперь; потому что словъ не находила тѣмъ страннымъ, важнымъ новымъ мыслямъ. Все вертѣлся одинъ только вопросъ, хотя спросить его было стыдно у строгаго Ѳедора.
«Ну такъ что же, что грѣшны? Ну, такъ что же что грѣшны?»
Мнѣ все казалось, что онъ на это скажетъ:
— Ну, вотъ и все. Грѣшны, и вотъ и все!
Аллея къ дому шла въ гору и чѣмъ ближе, тѣмъ круче. Но лошади чуяли близкій отдыхъ, знали близкую конюшню съ просторными стойлами и денниками. Они мчали тяжелую долгушу вверхъ. «Какъ они обидятся, когда выпустивъ насъ, мызныхъ, у большого дома, узнаютъ, что еще не сейчасъ въ конюшню, еще нужно развезти по домамъ деревенскую аристократію».
Мамино кресло уже выкатили горничная, старушка Еленушка и сестра милосердія на маминъ солнечный балконъ. Она сама сидѣла въ немъ, устало откинувшись на отлогую высокую спинку и на синіе глаза съ большими бѣлками опустила тонкія вѣки. Я подкралась и стала цѣловать ея тонкія вѣки. Она не вздрогнула. Вѣрно сердце подсказало, что это я.
— Мушка, тебѣ сердце подсказало, что это я?
Я еще цѣловала руки, теперь въ тонкія ладони и думала: «какъ это красивенько я сказала мамѣ.» Она улыбалась.
— Что тамъ было на охотѣ?
Я немножко омрачилась.
— Ахъ ничего особеннаго. Много поймали волковъ. Только это очень непріятно. Одному волку прободали вилами бокъ. Онъ дышалъ черезъ рану…
Но я прерываю себя: мама очень больна. У мамы еще разъ можетъ сдѣлаться такой же ударъ, который отнялъ уже ноги…
— Бѣдные звѣри! — задумчиво говоритъ она и ея лицо такое бѣлое, такое бѣлое.
— А хорошо въ лѣсу, Вѣрочка, утромъ, такъ рано! Щиплетъ утренникъ? Я такъ любила.
— Ахъ, мама, какіе боровики я нашла! Сейчасъ принесу.
Я бѣгу за боровиками. Они завязаны въ платкѣ. Мама развязываетъ платокъ неловкими пальцами, любуется, нюхаетъ ихъ свѣжій, коренной духъ, какъ букетъ.
— А я никогда не умѣла собирать грибы. У меня глаза близорукіе.
— Оттого они у тебя такіе синіе? Мама, я вижу себя въ твоемъ зрачкѣ. Въ обоихъ зрачкахъ, мама!
— Марія Николаевна не ждетъ тебя на урокъ?
Это учительница деревенская съ косой мнѣ давала уроки лѣтомъ и осенью.
— Нѣтъ же! Она послѣ обѣда…
— Конечно. У меня и память становится хуже, Вѣрочка. Я много путаю. Я, можетъ быть, стану скоро глупенькою… Но ты будешь помнить другую маму, Вѣрочка?
Углы ея губъ вздрагиваютъ. Какъ я боюсь, когда углы ея губъ вздрагиваютъ! Я уже собираюсь плакать. Готовлюсь, но вспоминаю, что маму вредно огорчать. Крѣплюсь и шепчу безъ довѣрія къ голосу:
— Да, да, мамочка. Я же тебя знаю. Мамочка, отчего Ѳедоръ говоритъ, что звѣрямъ умирать не страшно?
— Развѣ онъ знаетъ это?
— Онъ говоритъ, что они безъ грѣха.
— А! это правда.
— А люди?
— Людямъ тоже бываетъ не страшно умирать… Если они поняли.
— Что поняли?
— Если много помучались и поняли, что не нужно пристращиваться…
— Что это значитъ?
— Ахъ, Вѣрочка, я хочу съ тобой говорить, какъ съ большой! Ты постарайся запомнить, все-таки, можетъ и моя жизнь, безполезная, тебѣ пригодится. А я должна спѣшить все сказать, потому что моя болѣзнь такая, которая понемножку портитъ не только ноги, но и умъ…
Ты знаешь, что это значитъ, когда два человѣка въ одномъ человѣкѣ живутъ?
— Два… въ одномъ?.. Мамочка, такъ всегда…
— Ну вотъ, и ты! Вотъ во мнѣ всегда такъ было. Одинъ ко всему пристращался, былъ жадный и скупой, себѣ хотѣлъ и не умѣлъ отдавать. Вотъ къ моему цвѣтнику… ковровому, вотъ къ кофею съ густыми, сырыми сливками, вотъ къ маленькой подушечкѣ пуховой подъ голову, или къ Голубчику моему или къ Володенькѣ, вотъ къ твоему брату покойному, а потомъ къ его могилкѣ, къ этому старому дому, гдѣ росъ и родился и жилъ твой отецъ, и гдѣ мнѣ было… счастливо… раньше чѣмъ онъ покинулъ насъ… ну, и къ моей старой Еленушкѣ, чтобы она всегда мнѣ приготовляла, платье бѣлье… чистое, удобное… и къ нашему оврагу, къ Абрамову ключу… вотъ тоже къ липѣ передъ флигелемъ..! Это все одно и тоже. Это все только пристрастіе, все приклеивается тотъ первый человѣкъ. А есть второй человѣкъ, который очень свободный и который умѣетъ только любить, но пристрастія не имѣетъ. Вотъ тотъ человѣкъ рѣдко говорилъ во мнѣ. Я рѣдко его умѣла услышать, пока была здорова. А когда такъ слегла навсегда, тогда услышала его. И сталъ мнѣ цвѣтникъ милъ, и Елена мила, и Володина могилка съ цвѣточками или даже просто съ дикой травкой мила, и папочка твой далекій дорогъ и благословененъ, и старый нашъ домъ, и дѣтки, вы, живые — все стало мило само по себѣ, а не для меня: это не стало въ моей любви пристрастія, а стала большая свобода. Вотъ ничто не стало больше меня держать.
Мама засмѣялась тихо, какъ воркуя.
— Это тебѣ глупымъ кажется? Нѣтъ? Еще нѣтъ. Это еще чистая правда. А теперь я начну глупости. Только ты еще повѣрь хоть въ послѣдній разъ, да повѣрь. Вотъ я и до перилъ балкона сама дойти не могу. Если бы слѣзть съ кресла сумѣла, то тутъ же и закачалась бы, и упала, а между тѣмъ, не только что свободно могу на нашъ оврагъ безъ ногъ сходить или на сѣнокосъ, я по всей Россіи, я по всей землѣ пройдусь, по горамъ и по деревнямъ и городамъ, по монастырямъ и по дикимъ лѣсамъ… Я нищенкой пройдусь безъ дома, безъ имущества безъ всякой привязи, и людямъ я помогу словомъ разумнымъ, и руками свободными и сильными, и ничего мнѣ не страшно, ни холода, ни голода, ни смерти. Всякое дерево мнѣ отецъ, и всякая старуха встрѣченная мнѣ мать, и всякій звѣрь невинный, послушный землѣ, — братъ, и травка сестрица… А сыновья и дочки — всѣ дѣтки божьи на землѣ, и вы, мои любимые, тоже въ моемъ сердцѣ. Потому что мѣста въ сердцѣ у человѣка безконечно много, а огня любовнаго больше, нежели нужно, чтобы весь міръ опалить, но не опаляетъ тотъ огонь любви, какъ купину неопалимую, не опалялъ огонь, но горѣла и не сгорала… Вотъ это второй человѣкъ, Вѣрочка: онъ любитъ, но отъ пристрастія свободенъ. И душа моя не отъ ногъ моихъ зависитъ, а отъ моей любви. Потому-то я и говорю, что хотя и до перилъ мнѣ не дойти, а я весь міръ обошла, обхожу. Я, знаешь, Вѣрочка, совсѣмъ другимъ человѣкомъ стала съ тѣхъ поръ, какъ заболѣла. Я, Вѣрочка, много передумала здѣсь одна, и теперь все заразъ тебѣ сказала. Это ничего, что болѣзнь подвигается и душа моя снова затемнится. Кто уже разъ увидѣлъ, тотъ въ свой новый міръ придетъ… А ты что плачешь?
— Мнѣ жалко… волка…
— Глупая!
Мать меня цѣлуетъ.
— Развѣ это ужъ такъ ужасно страдать? смотрѣть и жалѣть ужаснѣе.
— Мнѣ жалко… что ты умрешь.
— Вотъ оно, что ты скрывала, хитрая Вѣрочка!
И мама смѣется.
— Да развѣ это важно умереть? Или жить? Живешь вѣдь только чтобы, понять. Если что понялъ, такъ и довольно. Вспыхнула искорка и промчалась… Откуда? Куда? Какъ это радостно не знать и довѣряться. Такъ любить Бога…
Мама вдругъ заплакала. Долго помолчала. Что-то въ ея лицѣ застывало. И заплакала, и совсѣмъ чужимъ, старымъ и дребезгливымъ голосомъ зазвала:
«Елена! Елена!»
Подошла сестра милосердія, но на нее мама сердито замахала руками… Ея губы устали, тяжелѣли и тряслись. Кожа у глазъ сморщилась, она стала старенькою и слезы пробирались по морщинкамъ и растекались по нимъ… Это былъ припадокъ темноты.
Или изъ позднѣйшихъ лѣтъ мнѣ къ той бесѣдѣ припомнился? Не удержала-же я тогда и словъ тѣхъ.
Но теперь я взрослая, и жизнь моя, крещеная болью, виною, упоеніемъ счастія, и горькими разлуками, выявила тѣ тускло-далекія слова изъ памяти… Есть такія картинки для дѣтей, — я любила ихъ ребенкомъ, — волшебныя картинки: бумажка, тусклая, и ничего подъ той тусклостью мерцающаго не разберешь; въ воду окунешь, къ тетрадкѣ приложишь, рукой сверху потрешь и снимешь, — изведены изъ той волшебной сокровенности нѣжные и яркіе цвѣты.
