— Мнѣ жалко… что ты умрешь.
— Вотъ оно, что ты скрывала, хитрая Вѣрочка!
И мама смѣется.
— Да развѣ это важно умереть? Или жить? Живешь вѣдь только чтобы, понять. Если что понялъ, такъ и довольно. Вспыхнула искорка и промчалась… Откуда? Куда? Какъ это радостно не знать и довѣряться. Такъ любить Бога…
Мама вдругъ заплакала. Долго помолчала. Что-то въ ея лицѣ застывало. И заплакала, и соввсѣмъ чужимъ, старымъ и дребезгливымъ голосомъ зазвала:
«Елена! Елена!»
Подошла сестра милосердія, но на нее мама сердито замахала руками… Ея губы устали, тяжелѣли и тряслись. Кожа у глазъ сморщилась, она стала старенькою и слезы пробирались по морщинкамъ и растекались по нимъ… Это былъ припадокъ темноты.
Или изъ позднѣйшихъ лѣтъ мнѣ къ той бесѣдѣ припомнился? Не удержала-же я тогда и словъ тѣхъ.
Но теперь я взрослая, и жизнь моя, крещеная болью, виною, упоеніемъ счастія, и горькими разлуками, выявила тѣ тускло-далекія слова изъ памяти… Есть такія картинки для дѣтей, — я любила
— Мне жалко… что ты умрешь.
— Вот оно, что ты скрывала, хитрая Верочка!
И мама смеется.
— Да разве это важно умереть? Или жить? Живешь ведь только чтобы, понять. Если что понял, так и довольно. Вспыхнула искорка и промчалась… Откуда? Куда? Как это радостно не знать и доверяться. Так любить Бога…
Мама вдруг заплакала. Долго помолчала. Что-то в её лице застывало. И заплакала, и совсем чужим, старым и дребезгливым голосом зазвала:
«Елена! Елена!»
Подошла сестра милосердия, но на нее мама сердито замахала руками… Её губы устали, тяжелели и тряслись. Кожа у глаз сморщилась, она стала старенькою и слезы пробирались по морщинкам и растекались по ним… Это был припадок темноты.
Или из позднейших лет мне к той беседе припомнился? Не удержала же я тогда и слов тех.
Но теперь я взрослая, и жизнь моя, крещеная болью, виною, упоением счастья, и горькими разлуками, выявила те тускло-далёкие слова из памяти… Есть такие картинки для детей, — я любила
