ла какъ комариный звонъ въ ухѣ. Это еще разъ завели въ лѣсъ собакъ. Или то вторая свора?
Подъѣзжаетъ Владиміръ Николаевичъ къ клѣткамъ.
— Не опасно. Вѣдь они связаны! И я здѣсь съ вами!
Конечно, съ нимъ ничто не опасно и никто не опасенъ!
Идемъ.
Сквозь толстыя жердины рѣшетки гляжу на волковъ. Весь полъ устланъ. Штукъ пять… да, пять. Лежатъ, какъ бараны со связанными, стянутыми вмѣстѣ ногами. Веревки вокругъ шеи, держащія палки въ ихъ пастяхъ, теперь перерѣзаны, но зубы все еще дико, упрямо стиснулись, вонзились въ дерево. Не отпускаютъ деревянныхъ удилъ.
Мнѣ жалко волковъ. Противное это, скользкое, дряблое чувство подползаетъ къ груди. Толкаю прочь: волки злые, ѣдятъ овецъ, съѣли осленка моего, мамина стараго Голубчика, на которомъ она молодою верхомъ ѣздила… Волки злые и гадкіе трусы! Они стаей нападаютъ на одинокаго… Какіе гадкіе глаза!
— Вотъ скверная морда! — говоритъ Владиміръ Николаевичъ.
ла как комариный звон в ухе. Это еще раз завели в лес собак. Или то вторая свора?
Подъезжает Владимир Николаевич к клеткам.
— Не опасно. Ведь они связаны! И я здесь с вами!
Конечно, с ним ничто не опасно и никто не опасен!
Идем.
Сквозь толстые жердины решетки гляжу на волков. Весь пол устлан. Штук пять… да, пять. Лежат, как бараны со связанными, стянутыми вместе ногами. Веревки вокруг шеи, держащие палки в их пастях, теперь перерезаны, но зубы всё еще дико, упрямо стиснулись, вонзились в дерево. Не отпускают деревянных удил.
Мне жалко волков. Противное это, скользкое, дряблое чувство подползает к груди. Толкаю прочь: волки злые, едят овец, съели осленка моего, мамина старого Голубчика, на котором она молодою верхом ездила… Волки злые и гадкие трусы! Они стаей нападают на одинокого… Какие гадкие глаза!
— Вот скверная морда! — говорит Владимир Николаевич.
