У меня былъ Журя. Весною его мнѣ далъ въ руки, вынувъ изъ охотничьяго мѣшка, мой милый братъ — «Дикій Охотникъ». Онъ бродилъ со своими двумя лягавыми два дня и двѣ ночи по лѣсу, привезъ два мѣшка мертвыхъ птицъ съ болтающимися на завялыхъ, дряблыхъ шеяхъ головами, пять зайцевъ съ потухшими, мутно-темными глазочками, и вотъ — третій мѣшекъ, изъ котораго онъ вынулъ и подалъ мнѣ въ корридорѣ живого Журю. Журя былъ еще нескладнымъ, неоперившимся птенцомъ на длинныхъ, несуразыхъ ногахъ и съ маленькой, остроглазой головой высоко на журавлиной шеѣ.
Журя сначала росъ въ свѣтломъ чуланчикѣ у насъ въ домѣ, гдѣ жили канарейки, потомъ; уже лѣтомъ, когда онъ выросъ стройнымъ и сильнымъ и покрылся гладкими пепельно-сѣрыми перьями, я свела его въ яблочный садъ.
Садъ былъ отгороженъ отъ парка высокимъ частоколомъ. У Жури одно крыло плохо работало, и къ тому-же ему подстригли на обоихъ крыльяхъ перья, чтобы онъ не могъ улетѣть. Тамъ онъ жилъ, тамъ питался чудными червями въ жирныхъ грядахъ малинника и гусеницами. Тамъ я съ нимъ проводила блаженные часы нашей дружбы. Онъ былъ такой веселый и озорникъ!
Ходили мы и прочь изъ яблочнаго сада за частоколъ по всему парку. Я бѣгу по дорожкамъ, Журя, прихлопывая крыльями, подлетываетъ рядомъ межъ деревьевъ. Я залягу въ траву, Журя щиплетъ меня за платье, за волосы деретъ пребольно и что-то лопочетъ непонятное и хриплое.
Журя — моя крылатая собака, мой легкій, свободный другъ, моя гордость. Иду и улыбаюсь.
— О чемъ думаешь? — спрашиваетъ воспитательница: уже, навѣрное, о своемъ Журѣ.
И, какъ уловленная, краснѣю.
Однажды Жури въ яблочномъ саду не оказалось. Звала, звала, кричала до хриплости, ободрала колѣни въ кустахъ крыжевника, плакала. Сердце куда-то запало глубоко и больно, стиснулось комкомъ.
День прошелъ сѣрый, одинокій, безнадежный. Я была зла и упряма. Ночью плакала, не спала… набралась большой храбрости: встала потихоньку, скользнула въ окно (моя комната была во второмъ этажѣ), по доскѣ шпалеры пробралась на близкую крышу большого балкона и по его бѣлой подъ луной колонкѣ сползла въ садъ.
Ничего не боялась, — какъ думала, что буду, — въ паркѣ. А тамъ въ саду, подъ яблонями, уже давно отцвѣтшими, тамъ по незнакомымъ луннымъ грядамъ между тѣнями, такъ строго неподвижными, такъ отчетливо рѣзкими, — бѣгала, искала, звала и плакала.
На другой день вечеромъ принесли Журю живого, живого, но исклеваннаго, со сломаннымъ крыломъ. Это журавли сдѣлали. Другіе, дикіе, тамъ, въ поляхъ, гдѣ зрѣли овсы. Журя туда полетѣлъ къ нимъ. Они не поняли братика, не приняли чужого друга и били клювами. Дикій Охотникъ ѣхалъ къ вечеру на Орликѣ домой изъ лѣсу и рѣшился пострѣлять прожорливыхъ журавлей въ овсахъ. Журавли хитрые: безъ ружья подпустятъ вплотную, а ружье увидятъ — и за полъ-версты съ гикомъ скрипучимъ подымутся. Поднялись, а одинъ полетѣлъ и шлепнулся. Братъ пробрался межой… Журя!
Журю заперли въ оранжереѣ. Тамъ ему было скучно среди ручныхъ рядовъ изнѣженныхъ растеній; въ горшкахъ не было жирныхъ червей и гусеницъ, не прогуливались въ скачекъ лягушки послѣ дождя по глупымъ, убитымъ дорожкамъ.
Но каждый день я приходила за нимъ. Онъ бросался ко мнѣ со скрипучимъ привѣтствіемъ, и мы уходили на волю. Онъ сталъ упрямымъ и сильнымъ.
Ходили на конюшню. Но ту дорогу между лугомъ и высохшимъ прудомъ онъ не любилъ. У него были свои фантазіи! Къ чему не любить? Я не понимала. Толкаю упрямца впередъ, упершись восьмилѣтнею силою рукъ въ его высокую, плоскую, упорную спину на крѣпкихъ длинныхъ ногахъ. Толкаю. Шага три бѣжимъ впередъ, пятимъ шагъ назадъ.
Вспотѣю вся, надуюсь вся отъ усилій, сержусь, и смѣшно на упрямаго, сильнаго друга.
На конюшенномъ дворѣ, вдоль навѣса, по коричневой, лоснящейся, навозной землѣ, остро и задорно пахнущей, настланы доски, а рядомъ подъ навѣсомъ стокъ для жидкаго навоза, тамъ глубоко и топко подъ металлической радужной пленкой плѣсени.
Страшно.
Пробираемся, толкаясь и борясь, по узкимъ доскамъ. Жмемся къ забору. Вотъ доска покороче. Нагибаюсь. Тружусь. Перевернула ее. Журя стоялъ сердитый и молчалъ. Вдругъ, какъ загогочетъ дико всѣмъ горломъ. Черви! Черви! У, какіе чудные черви! Розовые. Нѣтъ, такіе жирные, что даже желтоватые, какъ семга, которая въ посту. Лежатъ на навозной землѣ, едва движутся. Журя съ жирнымъ клокотаніемъ глотаетъ ихъ одного за другимъ. Вотъ пиръ! Вотъ пиръ! Жаль, что не могу! Ну, все равно: я же понимаю, какъ это вкусно, какъ это ужасно вкусно!
Осень была длинная, скучная. Гулять съ Журей стало неудобно и… вообще надоѣло немножко. Привыкла, и не рвалось сердце къ другу, теперь одинокому тамъ, въ нетопленой далекой оранжереѣ.
Тамъ горшки съ землей: вѣрно черви все-таки водятся. Есть и кадки съ водой, вкопанныя въ землю: отчего не жить тамъ и лягушкамъ? Думаю: конечно, да.
Журѣ, впрочемъ, ношу ячменя. Онъ любитъ зерно. Радъ мнѣ. Просится на волю. Но мнѣ что-то часто некогда стало! Конечно, уроки: осенью больше уроковъ, воспитательница строже, я лѣнивѣе, упрямѣе, и часто грубая, и часто наказана. Тогда уже не до Жури. Журю по крайней мѣрѣ никто не наказываетъ. Я ему завидую. Я бы рада быть съ нимъ, но, конечно, гдѣ же мнѣ каждый день? Вотъ весною! вотъ тогда опять будемъ друзьями.
Я не была у Жури три дня. Пошла, зеренъ снесла и налила воды въ его горшокъ; главное вода, потому что кадки въ оранжереѣ глубоки и, хотя врыты въ уровень съ землею, но часто послѣ поливки вычерпаны на половину, и узкія онѣ: если упадетъ Журя — ему крыльями не выбиться…
Не ходила четыре дня. Вспомнила. Снесла.
Потомъ вышли крупныя непріятности. Я убѣжала къ Марьѣ въ поле, возила съ ней весь день картошку, стоя на возу, и погоняя лошадь. Вечеромъ вернулась вся въ грязи осенней и потерявъ одинъ башмакъ въ полѣ. Посадили на два дня. Я стала злою. И замкнулось сердце. И памяти не стало.
Прошла недѣля. Сижу уже прощеная, но непримиримая, готовлю уроки. Противъ меня Елена Прохоровна — воспитательница, замученная, блѣдная, усталая душой и тѣломъ отъ меня. Вдругъ… Журя! Журя безъ зерна! Журя безъ воды!
Срываюсь съ мѣста безъ спроса, промчалась по корридору, скатилась съ лѣстницы, еще корридоръ и еще лѣстница, уже темная, каменная, въ подвалъ, гдѣ наша большая кухня. Въ горшокъ мнѣ приноситъ судомойка ячменя, обливаетъ кипяткомъ. Журя такой любитъ. Я за телѣжкой. Горшокъ на телѣжкѣ. Елена Прохоровна съ крыльца зоветъ, я мчусь мимо, не отвѣчая, внизъ по дорожкѣ къ оранжереѣ.
Улыбаюсь во весь ротъ. Проголодался. Зато сегодня любимое зерно, обваренное. И какъ съ голоду вкусно будетъ! И никогда, никогда больше не забуду. Сегодня все сердце переполнено любовью, даже тяжело стало въ груди, даже бѣжать съ такимъ полнымъ сердцемъ трудно. Хочется остановиться и заплакать, и громко прошептать:
«Люблю! люблю! Прости! Никогда не забуду! Люблю! Люблю! Ахъ, люблю!..»
Въ оранжереѣ тихо, пусто. Непріятно тихо.
— Журя! Журя!
Тихо. Ахъ, зловѣщая тишина!
— Журя! Журя!
Обѣжала всю. Не садовникъ ли взялъ? Не съ голоду ли померъ? Вѣдь нѣтъ же червей въ противныхъ чистыхъ горшкахъ! Вѣдь это неправда, что лягушки могутъ прогуливаться по этимъ дорожкамъ безъ неба и дождя.
Выбѣгаю назадъ къ двери. У двери кадка, врытая въ землю. Въ глубокой кадкѣ что-то сѣрое, длинная шея, выплывая изъ глубины, не движется по водѣ, завялая, дряблая; чей-то глазъ потухшій, мутно-темный изъ глубины встрѣтился съ моими приблизившимися къ ней глазами… Кричу. Кричу. Подойти нѣтъ силъ. Знаю, что все кончено.
Бѣгу къ садовнику. Кричу. Кричу.
Садовникъ со мною у кадки. Вытаскиваетъ Журю.
— Пить захотѣлъ. Вы что-же, Вѣрочка, воды ему забыли принесть? Потонулъ давно. Вишь закостенѣлъ.
Не могу глядѣть. Говорить не могу. Отчаянье лѣзетъ откуда-то въ меня; я слышу его и кричу. Глушу отчаянье дикимъ воплемъ, и тихо бреду по дорожкѣ вверхъ къ дому, и вою, и вою, рта не прикрываю. А навстрѣчу мать, и гувернантка, сестра, и ключница, братъ, и еще другой братъ.
Но вою я безъ надежды и безъ смягченія, а кто-то клещами сердце схватилъ, въ комокъ сжалъ, и горячая кровь льется, льется, льется.
Поздно. Поздно. Поздно…
Вотъ прошла зима. Это уже въ городѣ. Забылось ли? Забывалось и вспоминалось. Плохо молилась зимою. Грѣхъ былъ незамолимый, и не умѣла за него выпросить прощенія у Бога.
Наступила новая весна. На Страстную и Святую поѣхали мы въ деревню.
Въ первый разъ я говѣла. Тихая, истовая, ходила въ церковь, гдѣ прежде лѣнилась и уставала. Молилась часами на колѣняхъ, плакала. Была кроткая, незлобивая.
Въ великую пятницу вечеромъ исповѣдовалась. Мелкою, тихою дрожью дрожала, какъ проходила черезъ темную церковь на клиросъ, гдѣ ждалъ исповѣдниковъ старый священникъ. Стояла, голову потупя. Отвѣчала на все: «грѣшна, батюшка!» Потомъ, когда спросилъ, нѣтъ-ли необычнаго, сказала про Журю, что потопила Журю, потому что надоѣло любить его. И молчала, ждала… Проститъ-ли? И развѣ можно простить? Нельзя, нельзя, о, конечно, нельзя. Проклята я за то, что надоѣло любить…
И капали ѣдкія, рѣдкія слезы…
— Вѣрочка, не плачь больше. Слабъ человѣкъ любовью. Гдѣ ужъ ему! То Христосъ любитъ. То Христосъ, Богъ нашъ, прощаетъ. Проститъ Онъ и тебя. Пришелъ Онъ, чтобы свое дѣло совершить до конца. А мы, люди, этого не можемъ. А молиться можемъ, и просить о помощи. А если ужъ проститъ, да помилуетъ — душу возьметъ и воскреситъ тебя. Тогда душа научится любить. Это Онъ все можетъ, потому что умѣръ и воскресъ!
И велѣлъ мнѣ старый священникъ стать на колѣни, покрылъ мнѣ голову епитрахилью шершавою и пахнущею ладаномъ, и что-то шепталъ. Холодокъ бѣжалъ по моей спинѣ, слезы остановились. Стала тишина такая, что ушли всѣ мысли и осталось одно довѣріе.
Вотъ она и пасхальная ночь. Таетъ снѣгъ. Каплетъ съ крышъ. Шорохъ, волненіе, шопотъ всей земли, перешопотъ съ небомъ, откуда теплымъ дыханьемъ вѣетъ отъ высокихъ, огнистыхъ звѣздъ…
По осѣвшему, талому снѣгу сани скользятъ не скрипя. На проталинкахъ, вздрогнувъ, трогаютъ желѣзомъ еще скользкую землю. И тишина. И пахнетъ смолой весенней. И каждое дерево, еще черное, рѣзкое, отчетливое въ звѣздномъ свѣтломъ парѣ — фіалъ невѣроятныхъ, волшебныхъ благовоній…
Деревня вся въ движеніи… Что-то совершается. Что-то совершается. Звѣзды знаютъ, и вѣтеръ, и земля, и люди.
Я чистая; мылась, голову также, до того пока волосы не заскрипятъ, даже зубы лимономъ терла, чтобы были бѣлые. Платье тоже бѣлое. И молчу, молчу. Съ пятницы вечера слова считала, чтобы душа моя бѣлой осталась послѣ того отпущенія грѣховъ и святого причастія.
Свѣтло, и мерцаетъ, переливаясь, свѣтъ свѣчей. Вздыхаютъ люди тихонько, и крестятся, и кланяются, лицами жаркими и свѣтлыми ждутъ, ожидаютъ… Вотъ разступилась толпа покорная и тихая; прошли священникъ и дьячекъ, и пѣвчіе съ хоругвями и крестами… Хлынула толпа за ходомъ. Влился воздухъ со двора, и въ ладанѣ, и въ воскѣ запахло невозможными березами.
— Христосъ Воскресе! Христосъ Воскресе Христосъ Воскресе!
И трижды истовый отвѣтъ:
— Воистину Воскресе!
Воистину, конечно! Воскресло сердце въ моей груди. Мое слабое сердце, любить не умѣвшее воскресло, чтобы отдаться. И тебѣ отдалось, Христосъ мой и Богъ мой!
И жизнь и смерть въ моей дѣтской груди стали мнѣ странно однимъ. Это только такъ казалось, что онѣ разныя. Ничего не страшно этому воскресшему въ любви сердцу и ничего не больно, ни за себя ни за другого.
Ты живъ, мой Журенька! Не любила тебя? Какъ же… вѣдь, вотъ хочешь умру за тебя, вотъ сейчасъ, здѣсь, чтобы ты жилъ вмѣсто меня.
Ты живъ, Журенька, ты у Христа. Мы встрѣтимся тамъ. Простилъ ли ты свою глупую, слабую, забывчивую подружку? Она другая. Сегодня, вотъ сейчасъ, она другая. Она сильнѣе смерти. Сильнѣе жизни. Она сегодня вся, и ты сегодня весь. Это Христосъ.
Такъ-ли я думала тогда? Такъ я помню теперь.
И такъ, когда преобразится земля тусклая, земля больная, земля мерцающая, изъ смерти въ жизнь, изъ жизни въ смерть, земля, просящая остановиться, но мчащаяся, все мчащаяся въ своемъ дробящемъ ее вихрѣ (вотъ такъ и я была, какъ въ вихрѣ) преобразится — и станетъ Пасха вѣчная, и будешь ты весь, мой Журенька глупенькій, передъ Христомъ стоять со мною, и наглядимся мы тогда оба съ тобою въ прощеные глаза.
