Мои братья вернулись съ охоты. Убили большую медвѣдицу. Трехъ малыхъ сосунцовъ привезли съ собой за пазухой.
Была еще зима, и медвѣжатъ воспитывали въ большой, теплой нашей кухнѣ, въ подвальномъ этажѣ деревенскаго дома. Помню, какъ въ первый разъ увидала ихъ. Какая-то глубокая корзина. Кто-то наклонилъ ее. Я взглянула. Запахло остро непріятнымъ запахомъ. На днѣ корзины, на соломѣ копошились маленькія, мохнатыя тѣльца. Это были смѣшные медвѣжатки.
Мы, вѣроятно, уѣзжали на остатокъ зимы въ городъ, потому что вторично помню медвѣжатъ уже на свободѣ, выросшими красивыми звѣрями съ пушистой, гладкой шкурой, добрыми, чистыми мордами, и веселые глазенки глядѣли съ лукавымъ задоромъ. Ихъ осталось двое: третій околѣлъ еще на соскѣ.
Началось наше радостное деревенское лѣто, наше, съ двумя друзьями моими — медвѣжатами.
Помню солнцемъ залитую, пескомъ усыпанную площадь передъ подъѣздомъ стараго, большого деревяннаго дома; качель — длинную, гибкую доску на двухъ столбикахъ съ обоихъ ея концовъ. Сижу на гнуткой доскѣ посерединѣ, подъ дикимъ, пышнымъ, пахучимъ шиповникомъ; ногой тихонько отталкиваюсь вверхъ, потомъ стараюсь сдѣлаться тяжелою, чтобы пригнуть качель ниже къ землѣ. Доска скрипитъ, покачиваясь, подо мной; медвѣжата, откуда ни возьмись, смѣшными прыжками, съ перевальцемъ на косыхъ широкихъ лапахъ, скачутъ ко мнѣ на знакомый скрипъ.
Примчались, большіе, какъ дворовыя собаки, садятся передо мною на песокъ, на колѣни мои заносятъ переднія лапы; и засунувъ по лапѣ въ добрыя пасти, принимаются, причмокивая и мыча, протяжно сосать.
Я вспоминаю диктовку: «Голодный медвѣдь зимой сосетъ лапу». А вотъ теперь и не зима, а лѣто. И Мишки наши вовсе не голодны, а сосутъ свои бурыя, косматыя, широкія лапы. Наши Мишки овсянки вдосталь ѣдятъ. Они отъ овсянки добрые. Вотъ одинъ забылъ обо мнѣ, убѣжалъ, увидѣвъ маленькаго такса Кротика. Кротикъ тявкаетъ на Мишку. Мишка прыгаетъ на кротика. Кротикъ уже въ зубахъ у Мишки, но зубы мягче ласковыхъ моихъ рукъ, и таксъ съ радостнымъ визгомъ вылетаетъ изъ Мишкиной пасти и снова задорно лаетъ, теребя большого, вольнаго друга за пышную бурую шерсть.
Мнѣ завидно. Я тащу своего второго, мнѣ вѣрнаго товарища за лапы. Спрыгиваю со своей доски, и бѣжимъ съ нимъ взапуски. Недолго — и мы возимся въ мягкой, пахучей травѣ. Пахнетъ весенней землею и теплой шкурой, и прямо въ лицо горячее дыханье Мишки смѣшитъ и радуетъ, а плоскія, твердыя лапы шлепаются по мнѣ. Вскакиваемъ, еще бѣжимъ. Мишка на деревѣ, какъ обезьяна; лапы тяжелыя крѣпко нажали на сукъ, а голова глупая и добрая, милая голова Божьяго звѣря свѣсилась внизъ, и блестятъ на меня лукаво-задорные глазенки.
Милая, радостная, солнечная весна! Божій даръ, мои лѣсные товарищи!
Въ четыре часа, послѣ обѣда на большомъ полукругломъ балконѣ съ деревянными бѣлыми колонками, подается чай, кофе и желтыя сливки, тминныя булочки, мягкій сѣрый хлѣбъ изъ своей, сѣверной пшеницы, домашніе, медовые пряники, шипучки, парниковая земляника и, въ подкрѣпленіе ей, смоква и варенье. Вся семья собирается: два брата старшихъ и бывшій ихъ воспитатель, (маленькій братъ еще съ няней въ дѣтской), гости — товарищи братьевъ, сестра и ея подруга, мама, моя гувернантка, та самая, которая диктовала мнѣ: «Зимой голодный медвѣдь сосетъ лапу».
Вкусные были медовые пряники! Ихъ пекла мастерски жена стараго повара. Пахли медомъ и припеченой мукой. Да, и Мишки такъ думали. У Мишекъ носы еще тоньше различали запахи, нежели у людей. Они, конечно, здѣсь сторожили; взбирались по боковымъ ступенькамъ на балконъ изъ цвѣтника ковроваго, любимца матери; заглядывали къ намъ. На нихъ прикрикивали; они исчезали, и снова смѣшили появленіемъ любопытныхъ глазокъ и принюхивающихся ноздрей.
Но безтолковая молодежь, покончивъ пиръ, безпечно разбредалась по своимъ дѣламъ, — а Мишки, дождавшись своей минуты, уже на столѣ.
«Ай, пряники медовые!» — мать вспомнила. Бѣжитъ, я за ней. Большіе Мишки нелѣпо взгромоздились посереди круглаго семейнаго стола. Уписываютъ пряники. Варенье опрокинули. Обсасываютъ сладкія лапы. Чавкаютъ, прихрапываютъ. Глазенки бѣгаютъ лукаво по сторонамъ.
Насъ примѣтили. Заметались. Тяжелый столъ качается; стаканы, тарелки посыпались во всѣ стороны. Шлепъ Мишки объ полъ, и только толстые зады съ короткими пушистыми хвостами закачались, улепетывая внизъ по ступенькамъ. Мама не обидѣлась.
Мама была кроткая, и любила глупыхъ Мишекъ.
Подвигалось лѣто. Медвѣжата росли не по днямъ, а по часамъ. Стали больше гораздо средней дворовой собаки. Играли съ таксомъ по старому, возились со мною по прежнему, и по неизмѣнному обычаю сторожили, гдѣ что плохо лежитъ сладенькое, но и свою овсянку выхлебывали съ благодарнымъ порявкиваньемъ.
Однако друзья наши безобидные начинали внушать опасенье приходившимъ на мызу крестьянамъ. Негожею затѣей казались имъ медвѣди — воспитанники помѣщиковъ, и опасливо они косились на нихъ, избѣгали со страхомъ. Потомъ я слышала, какъ брату приходилъ жаловаться старшина; просилъ убрать медвѣдей.
— Не ровенъ часъ и насядетъ на кого, сломаетъ. Или скотину тоже… Все-же звѣрь-то лѣсной хоть и на соскѣ воспитывали.
Убрали медвѣдей въ каменный сарай. На запорѣ держали ворота. Мишки ревѣли тоскливо, просились на волю, на солнышко, къ друзьямъ… Я ходила какъ потерянная, капризничала, грубила воспитательницѣ, плакала…
Собрался семейный совѣтъ, и лѣсничій, рѣшать послѣднюю судьбу медвѣжатъ. Лѣто переламывалось на вторую половину. Къ осени медвѣжата станутъ вполнѣ медвѣдями. Воли имъ давать ужъ нельзя. Въ сараѣ взаперти держать тоже нѣтъ смысла. И кормить придется уже мясомъ.
— Пристрѣлить? — предложилъ лѣсничій.
Я завыла изъ угла большого, стараго дивана, куда забилась незамѣченная. Старшій братъ заколебался.
— Разумно… Это, конечно, разумно… И можно безъ мученій…
Второй братъ, Дикій Охотникъ, какъ его прозвали семейные за любовь къ одинокимъ лѣснымъ приключеніямъ, не согласился…
— Мы къ нимъ привыкли, мы ихъ ростили. На соскѣ вспоены. Рука на нихъ не подымется!
Я выла прерывнымъ воемъ, прислушиваясь. Сестра прослезилась:
— Мамочка, придумай!
— Въ лѣсъ выпустить! — сказала мать.
Я прекратила громкій вой и закрыла ротъ. Всѣ помолчали. Старшій братъ пожалъ плечами. Лѣсничій возразилъ:
— Все-же неловко. Все-же дикій звѣрь: коровъ ломаетъ.
Я его ненавидѣла. Мои Мишки не «дикій звѣрь». — Неловко! — подтвердилъ старшій братъ; но неувѣренно.
Сестра глядѣла на мать умоляющими влажными глазами. Я приготовилась выть. Уже раскрыла ротъ. Но Дикій Охотникъ сказалъ запальчиво:
— Мама права. Такъ надо сдѣлать. Завести въ лѣсъ. Мы не имѣемъ права стрѣлять медвѣжатъ.
И мать спѣшно прибавила:
— Мы ихъ взяли изъ лѣсу. Не взяли-бы, они все равно тамъ-бы теперь бѣгали.
Старшему брату хотѣлось согласиться, и онъ согласился. Лѣсничій былъ побѣжденъ, и всѣ стали обсуждать, какъ приняться за освобожденіе Мишекъ. Рѣшили такъ: посадить ихъ въ большіе заколоченные ящики и свезти въ лѣсъ за Чортово Болото. Это далеко и дико. Сваливъ въ лѣсу ящики, поотбить гвозди и ускакать. Пока Мишки станутъ справляться съ досками, чтобы вызволиться, далеко уже будетъ телѣга. Дороги не найти имъ ввѣкъ. А тамъ, на волѣ въ дремучемъ бору, они одичаютъ…
Засмѣялся Дикій Охотникъ:
— Потомъ уже мнѣ не попадайся. Не узнаемъ другъ друга. Застрѣлю!
Свезли.
Такъ страшна была минута, когда рѣшалась ихъ судьба, и, послѣ отчаянья, такою острою радостью явилась надежда на волю имъ и жизнь, что я забыла скучать по увезеннымъ товарищамъ. Не до того ужъ было. Пронеслось что-то страшное близко надъ душой, и душа приникла.
Не знаю, сколько дней прошло. Можетъ быть, всего одинъ, или два, не больше, и узналась послѣдняя злая вѣсть. Не помню, какъ узналась, гдѣ, въ какихъ словахъ. Всѣ слова слились въ одно слово, въ одно чувство, вѣрнѣе, потому что назвать его словомъ, обозначить сумѣла лишь гораздо позднѣе. Предательство. Кто-то кого-то предалъ. Какая-то любовь, какое-то радостное дѣтское, нѣтъ, проще даже, звѣриное довѣріе — было предано… предано.
За Чортовымъ Болотомъ мужики и бабы косили среди лѣса на полянѣ. Увидѣли: вдругъ бѣгутъ прямо на нихъ изъ лѣсу два медвѣдя. Со страху медвѣдями показались. Мужики и бабы испугались и встрѣтили медвѣжатъ косами…
Медвѣжата съ любовью къ людямъ бѣжали, къ друзьямъ на милые голоса, веселились задорно лукавые глазки, переваливались смѣшно на косыхъ сильныхъ лапахъ широкіе зады. Такъ я ихъ видѣла.
Встрѣтили мужики, испугавшись, медвѣжатъ косами. Изрубили. Одного еще живого изловили. Въ царскій паркъ повезли продавать, на царскую охоту. Лапы ему надломятъ передъ охотой, чтобы легче было пристрѣлить, и безопаснѣе. Другой, изрубленный, истыканный, весь въ крови, и ничего не понявшій, удивившійся, какъ-то вырвался въ лѣсъ назадъ.
Ѣхалъ братъ, Дикій Охотникъ, верхомъ съ ружьемъ за плечами; задумался, какъ любилъ. Слышитъ — стонетъ кто-то. Какъ человѣкъ… На стонъ полѣзъ въ чащу. Лежитъ Мишка родной и умираетъ. Взглянулъ еще глазами на брата. Братъ спустилъ съ плеча ружье и впустилъ ему всю дробь въ ухо.
Такъ кончили жизнь наши Мишки.
Что такъ именно случилось, помню и знаю, а кто сказалъ и гдѣ — не помню, и не важно. Конечно, Дикій Охотникъ сказалъ. Вотъ лицо матери помню. Вѣрно, когда говорилъ братъ о смерти медвѣжатъ. Съ тѣхъ поръ именно это лицо мнѣ помнится яснѣе всего у матери. Такое блѣдное, и странно подпрыгиваетъ нижняя полная губа. А въ глазахъ ея, такихъ свѣтлыхъ, большихъ, — испугъ. И вотъ она встала и покачнулась. И я вскочила. Братъ тоже подбѣжалъ. Тогда, съ дрожащею губою, она сказала тихо, извиняючись:
— Это ничего, Митя. Мнѣ стало немножко жалко нашихъ Мишекъ. Сейчасъ я вернусь.
И вышла… Стало очень тихо. Вѣрно, вышли всѣ. Но вдругъ я услышала и такъ нелѣпо и дословно запомнила тогда мнѣ еще неясныя, слова. Ихъ произнесъ, будто близко отъ меня, карающимъ голосомъ старый воспитатель братьевъ:
— Вотъ оно къ чему приводитъ, когда человѣкъ вмѣшивается въ жизнь природы.
И отвѣтила ему разсудительная гувернантка:
— А что же, прикажете дикихъ звѣрей не истреблять, чтобы они ломали крестьянскій скотъ?
Я хотѣла плакать. Ничего не понимала. Хотѣла плакать, но не могла.
Помню — уже темно. Уже я въ дѣтской, въ постели, и не сплю, и все слезъ нѣтъ. Скрипитъ тихонько желѣзнымъ скрипомъ на крышѣ вѣтрельникъ. На сердце упала непосильная тяжесть. Зло совершилось. Великая несправедливость. Были обмануты довѣріе и любовь. Предательство было совершено. Предательство любви и довѣрія. И… никто не виноватъ.
Никто не виноватъ. Ночью ярче въ тишинѣ, подъ желѣзный скрипъ флюгера, обозначилась мысль, почти что словами. Не плакалось. Слишкомъ страшно придавилъ несказанный вопросъ мое сердце. Не по силамъ придавилъ мое сердце. Я сползла съ постели. Въ темнотѣ щупала руками впереди себя. Пробиралась длиннымъ корридоромъ къ матери.
Мать скажетъ. Мать отвѣтитъ. Мать, мать… Мама должна все знать. Мама можетъ отъ всего спасти.
— Мама, мама! зачѣмъ Богъ позволилъ?
— Дѣточка, нѣтъ правды на землѣ! не можетъ быть!.. Но ты люби землю, желай ей правды, молись о правдѣ, гори, дѣточка, сердцемъ о правдѣ, и должно совершиться чудо. Будетъ онъ, міръ правды. Чего такъ хочетъ душа — сбывается!
— Мама, ты сказала: не можетъ на землѣ…
— Чудо, дѣточка, чудо. Даръ небесный. Но для этой земли не стоитъ жить. Для дара, дѣточка, стоитъ жить, для дара только. И страдать, и плакать. Горѣть и молиться!
— А жить, мама, жить какъ, когда жалко?
— Жить?.. Вотъ что, дѣточка, выслушай: любить надо. Вотъ какъ надо жить. Больше ничего не знаю. Любовь тебя научитъ. Она строгая. Чѣмъ любовь больше и святѣе, тѣмъ строже она. Строгая любовь тебя научитъ не прощать неправды. Твоя рука станетъ твердая, и сердце сильное… Расти дальше меня, пойми больше… Бо́льшее возлюби, и бо̀льшаго потребуй! Я стояла на колѣняхъ на коврикѣ у ея кровати мое лицо зарылось въ ея руки, и вдругъ нашлись слезы и полились въ милыя руки матери…
Легче стало… Потомъ спать захотѣлось.
Она не пустила меня одну назадъ черезъ длинный, темный корридоръ въ дѣтскую. Она уложила меня возлѣ себя. Было тепло и ласково. Была увѣренность и спасенье въ томъ ласковомъ материнскомъ теплѣ. И я заснула такъ…
Мать умерла еще въ моемъ раннемъ дѣтствѣ. Я бы не запомнила такъ отчетливо ея словъ. Но послѣ ея смерти остался синій конвертикъ съ надписью ея рукой: «Вѣрочкѣ, когда ей минетъ шестнадцать лѣтъ». Въ конвертикѣ, помѣченномъ тѣмъ числомъ, когда братъ пристрѣлилъ замученнаго медвѣженка, — лежало письмецо, нѣтъ, не письмецо, а записка. Мама въ ту ночь записала мнѣ на пожизненную память нашъ разговоръ.
