И вышла… Стало очень тихо. Вѣрно, вышли всѣ. Но вдругъ я услышала и такъ нелѣпо и дословно запомнила тогда мнѣ еще неясныя, слова. Ихъ произнесъ, будто близко отъ меня, карающимъ голосомъ старый воспитатель братьевъ:
— Вотъ оно къ чему приводитъ, когда человѣкъ вмѣшивается въ жизнь природы.
И отвѣтила ему разсудительная гувернантка:
— А что же, прикажете дикихъ звѣрей не истреблять, чтобы они ломали крестьянскій скотъ?
Я хотѣла плакать. Ничего не понимала. Хотѣла плакать, но не могла.
Помню — уже темно. Уже я въ дѣтской, въ постели, и не сплю, и все слезъ нѣтъ. Скрипитъ тихонько желѣзнымъ скрипомъ на крышѣ вѣтрельникъ. На сердце упала непосильная тяжесть. Зло совершилось. Великая несправедливость. Были обмануты довѣріе и любовь. Предательство было совершено. Предательство любви и довѣрія. И… никто не виноватъ.
Никто не виноватъ. Ночью ярче въ тишинѣ, подъ желѣзный скрипъ флюгера, обозначилась мысль, почти что словами. Не плакалось. Слишкомъ страшно придавилъ несказанный вопросъ мое сердце. Не по силамъ придавилъ мое сердце.
И вышла… Стало очень тихо. Верно, вышли все. Но вдруг я услышала и так нелепо и дословно запомнила тогда мне еще неясные слова. Их произнес, будто близко от меня, карающим голосом старый воспитатель братьев:
— Вот оно к чему приводит, когда человек вмешивается в жизнь природы.
И ответила ему рассудительная гувернантка:
— А что же, прикажете диких зверей не истреблять, чтобы они ломали крестьянский скот?
Я хотела плакать. Ничего не понимала. Хотела плакать, но не могла.
Помню — уже темно. Уже я в детской, в постели и не сплю, и все слез нет. Скрипит тихонько железным скрипом на крыше ветрельник. На сердце упала непосильная тяжесть. Зло совершилось. Великая несправедливость. Были обмануты доверие и любовь. Предательство было совершено. Предательство любви и доверия. И… никто не виноват.
Никто не виноват. Ночью ярче в тишине, под железный скрип флюгера, обозначилась мысль, почти что словами. Не плакалось. Слишком страшно придавил несказанный вопрос мое сердце. Не по силам придавил мое сердце.
