Я стояла на колѣняхъ на коврикѣ у ея кровати мое лицо зарылось въ ея руки, и вдругъ нашлись слезы и полились въ милыя руки матери…
Легче стало… Потомъ спать захотѣлось.
Она не пустила меня одну назадъ черезъ длинный, темный корридоръ въ дѣтскую. Она уложила меня возлѣ себя. Было тепло и ласково. Была увѣренность и спасенье въ томъ ласковомъ материнскомъ теплѣ. И я заснула такъ…
Мать умерла еще въ моемъ раннемъ дѣтствѣ. Я бы не запомнила такъ отчетливо ея словъ. Но послѣ ея смерти остался синій конвертикъ съ надписью ея рукой: «Вѣрочкѣ, когда ей минетъ шестнадцать лѣтъ». Въ конвертикѣ, помѣченномъ тѣмъ числомъ, когда братъ пристрѣлилъ замученнаго медвѣженка, — лежало письмецо, нѣтъ, не письмецо, а записка. Мама въ ту ночь записала мнѣ на пожизненную память нашъ разговоръ.
Я стояла на коленях на коврике у ее кровати, мое лицо зарылось в ее руки, и вдруг нашлись слезы и полились в милые руки матери…
Легче стало… Потом спать захотелось.
Она не пустила меня одну назад через длинный, темный коридор в детскую. Она уложила меня возле себя. Было тепло и ласково. Была уверенность и спасенье в том ласковом материнском тепле. И я заснула так…
Мать умерла еще в моем раннем детстве. Я бы не запомнила так отчетливо ее слов. Но после ее смерти остался синий конвертик с надписью ее рукой: «Верочке, когда ей минет шестнадцать лет». В конвертике, помеченном тем числом, когда брат пристрелил замученного медвежонка, — лежало письмецо, нет, не письмецо, а записка. Мама в ту ночь записала мне на пожизненную память наш разговор.
