— Немножко и…
— Молчите, молчите!
Я плакала…
— И нѣтъ!
Она смѣется, немилосердная.
Я знаю, что это неправда, что любитъ она, но мнѣ больно. Иду со слезами къ своей постели.
Разсѣянно гляжу въ свою коробку, уже въ ней мало конфектъ, только на днѣ. Разсѣянно разглядываю ихъ, чтобы еще не раздѣваться. Ихъ меньше чѣмъ было, когда мы вышли къ чаю. Гдѣ три розовыя насквозь прозрачныя вишеньки?
Какая непріятная тревога!
Вѣдь я не съѣла ихъ, и она тоже, она, гувернантка. Она бы не съѣла, да, кромѣ того, она же была со мною въ столовой…
— Елена Прохоровна, вы взяли вишеньки? — я спрашивала воспитательницу, и знала отвѣтъ, и краснѣла отъ страннаго ощущенія нечестности.
Изъ комнаты Елены Прохоровны донесся ея ровный, рѣзкій голосъ:
— Нѣтъ, конечно, Вѣра. Я беру только, когда ты угощаешь.
— Но dотъ… я не понимаю… и шоколадное сердечко тоже… они всегда бываютъ съ ромомъ…
— Иди спать, уже ты опоздала на десять минутъ!
— Немножко и…
— Молчите, молчите!
Я плакала…
— И нет!
Она смеется, немилосердная.
Я знаю, что это неправда, что любит она, но мне больно. Иду со слезами к своей постели.
Рассеянно гляжу в свою коробку, уже в ней мало конфет, только на дне. Рассеянно разглядываю их, чтобы еще не раздеваться. Их меньше чем было, когда мы вышли к чаю. Где три розовые насквозь прозрачные вишеньки?
Какая неприятная тревога!
Ведь я не съела их, и она тоже, она, гувернантка. Она бы не съела, да, кроме того, она же была со мною в столовой…
— Елена Прохоровна, вы взяли вишеньки? — я спрашивала воспитательницу, и знала ответ, и краснела от странного ощущения нечестности.
Из комнаты Елены Прохоровны донесся её ровный, резкий голос:
— Нет, конечно, Вера. Я беру только, когда ты угощаешь.
— Но вот… я не понимаю… и шоколадное сердечко тоже… они всегда бывают с ромом…
— Иди спать, уже ты опоздала на десять минут!
