Въ учебную принесли ширму. За ширмой поставили мою кроватку и мой умывальникъ. Больше я не спала въ спальнѣ матери.
Вотъ мнѣ уже скоро одиннадцать лѣтъ. И двѣнадцать лѣтъ Глухой Дашѣ, «уже тринадцатый», какъ говоритъ, ругая ее «большой лѣнтяйкой», просто-Даша.
Мы обѣ дѣвочки, у обѣихъ мамы стали далекія: у нея на скотномъ дворѣ, въ деревнѣ, у меня на парадной половинѣ, въ «семейныхъ комнатахъ»… Обѣ глядимъ другъ на друга съ недовѣріемъ и съ потайными мыслями.
— Ты, какъ осликъ Русланъ, который оглохъ и околѣлъ, думаю я, и жалѣю, и не хочу.
Жалѣть не хочу, потому что жалѣть больно… И ненавижу.
Зачѣмъ же эти бѣлые глаза, — это не какъ у Руслана, — только выпуклые и близорукіе, какъ у него, и глядятъ, какъ онъ глядѣлъ, — строптиво и прислушиваясь? и на лбу выпукломъ зачѣмъ непріятныя морщинки? — Даша старушка! А какія отвратительныя уши! Просто-Даша сказала: «у нея уши текутъ», у Глухой Даши. Какъ текутъ? И еще сказала, это отъ золотухи, и совсѣмъ оглохнутъ, «тогда куда это добро понадобится?» Она злая. Т. е.
В учебную принесли ширму. За ширмой поставили мою кроватку и мой умывальник. Больше я не спала в спальне матери.
Вот мне уже скоро одиннадцать лет. И двенадцать лет Глухой Даше, «уже тринадцатый», как говорит, ругая ее «большой лентяйкой», просто-Даша.
Мы обе девочки, у обеих мамы стали далёкие: у неё на скотном дворе, в деревне, у меня на парадной половине, в «семейных комнатах»… Обе глядим друг на друга с недоверием и с потайными мыслями.
— Ты, как ослик Руслан, который оглох и околел, думаю я, и жалею, и не хочу.
Жалеть не хочу, потому что жалеть больно… И ненавижу.
Зачем же эти белые глаза, — это не как у Руслана, — только выпуклые и близорукие, как у него, и глядят, как он глядел, — строптиво и прислушиваясь? и на лбу выпуклом зачем неприятные морщинки? — Даша старушка! А какие отвратительные уши! Просто-Даша сказала: «у неё уши текут», у Глухой Даши. Как текут? И еще сказала, это от золотухи, и совсем оглохнут, «тогда куда это добро понадобится?» Она злая. Т. е.
