Конфетка, съѣденная давно, не сладка.
Нажимала плоско и упрямо четыре пальца на клавиши и, поднимая четвертый — безымянный, лѣнивый, какъ бы сросшійся съ третьимъ, ударяла имъ тускло по нотѣ.
И сердилась… и тосковала какимъ-то тупымъ утомленіемъ, какъ всегда въ этотъ часъ рояля… Такъ нахмурила лобъ и надвинула брови, что не замѣтила, какъ вошла мать и съ нею сестра.
— Лиза, скажи: ты трогала шоколадныя конфекты на моемъ столѣ?
Мать спрашивала сестру, зная отвѣтъ, и я знала отвѣтъ, и Лиза, конечно, — и въ этотъ разъ было ужасно непріятно, что мы всѣ три знали. Къ чему было спрашивать?
Вотъ въ этой безцѣльности вопроса и заключалась вся тоска и раздраженіе, охватившія меня съ той минуты.
— Нѣтъ, мама! — и Лиза потупилась, красная отъ страннаго ощущенія нечестности.
— Ты съѣла конфетку, Вѣра?
— Нѣтъ, мама!.. и помню тупую злобу своего упрямаго голоса.
Потомъ помню пустынно-большую, снова нежилую и терпко табакомъ пропахнутую комнату отца. Передъ высокою пустою кроватью, покрытой бѣ-
Конфетка, съеденная давно, не сладка.
Нажимала плоско и упрямо четыре пальца на клавиши и, поднимая четвертый — безымянный, ленивый, как бы сросшийся с третьим, ударяла им тускло по ноте.
И сердилась… и тосковала каким-то тупым утомлением, как всегда в этот час рояля… Так нахмурила лоб и надвинула брови, что не заметила, как вошла мать и с нею сестра.
— Лиза, скажи: ты трогала шоколадные конфеты на моем столе?
Мать спрашивала сестру, зная ответ, и я знала ответ, и Лиза, конечно, — и в этот раз было ужасно неприятно, что мы все три знали. К чему было спрашивать?
Вот в этой бесцельности вопроса и заключалась вся тоска и раздражение, охватившие меня с той минуты.
— Нет, мама! — и Лиза потупилась, красная от странного ощущения нечестности.
— Ты съела конфетку, Вера?
— Нет, мама!.. — и помню тупую злобу своего упрямого голоса.
Потом помню пустынно-большую, снова нежилую и терпко табаком пропахнутую комнату отца. Перед высокою пустою кроватью, покрытой бе-
