Искривленно, но необыкновенно привлекательно отражались въ зеленомъ блестящемъ шару между астръ и флоксовъ ближайшіе къ нему предметы: площадка съ кустами, выходъ съ балкона, двѣ скамейки и живыя существа, пересѣкавшія эту площадку. Это было особенно занятно потому, что они миньятюрно двигались и шевелились, облака плыли, птицы мелькали, — будто особый цѣлый міръ жилъ въ зеленоватомъ вѣчномъ полднѣ стекла и какъ бы напоминалъ о механической прелести отражаемыхъ предметовъ.
Со стороны противоположной балкону у шара росъ густой кустъ, скрывавшій садившихся на скамейку подъ нимъ и прекращавшій дальнѣйшія отраженія. А это жалко: хотѣлось бы видѣть въ такихъ же лилипутскихъ размѣрахъ и всѣ аллеи, и поле за садомъ, и весь домъ гг. Боскеткиныхъ, и дорогу съ березами къ сосѣдямъ г-дамъ Полукласовымъ, и чтобы но этимъ крошечнымъ мѣстечкамъ ходили человѣчки, кланялись, ссорились и цѣловались, а надъ ними свѣтило бы безлучное зеленое солнце, какъ французскій горошекъ и изъ тучъ цвѣта палыхъ листьевъ чиркали ниточками молніи…
Шаръ — всегда шаръ и всегда напоминаетъ глобусъ, значитъ — міръ, значитъ — все существующее. Но зеленый шаръ на астровой клумбѣ былъ осужденъ зеркально повторять только событія передбалконной площадки и скамейки за кустомъ. Искривленію, но необычайно плѣнительно.
Теперь онъ отражалъ лица Жени и Женички, склоненныя другъ къ другу. Они съ любопытствомъ смотрѣли на свои длинныя позеленѣвшія головки, потомъ разомъ улыбнулись, причемъ тамъ казалось, что рты у нихъ разъѣхались до ушей. Чтобы въ небольшомъ масштабѣ было замѣтно, нужно все преувеличивать.
— Какой глупый шаръ! — сказалъ Женичка.
— Нисколько не глупый! не смѣй такъ говорить! и потомъ онъ нашъ, значитъ, для тебя долженъ быть милымъ.
И дѣвушка погладила круглую поверхность рукою, будто чью-то плешь. Вышло граціозно, соблазнительно и почему-то неприлично слегка. Молодой человѣкъ не вытерпѣлъ и поцѣловалъ гладившую руку у локтя. Женя, смѣясь, привлекла его за уши къ своему лицу и поцѣловала въ губы, косясь на смѣтное отраженіе. Тамъ губы откровенно, будто живыя, тянулись къ другимъ. Женичка, казалось, не замѣчалъ этого и прижималъ свой ротъ къ лицу дѣвушки скромно и крѣпко, безъ сложностей.
Вдругъ шаръ оказался одѣтъ въ лиловый бантъ.
Влюбленные опустились торопливо на скамейку, не разнимая рукъ, даже не отлипаясь губами другъ отъ друга, боясь, что оконченный поцѣлуй будетъ сопровождаться слишкомъ громкимъ звукомъ. Они смотрѣли испуганно и смѣшливо. Женя сумѣла глазами сказать „мама“ про неожиданный головной уборъ на шарѣ. Осторожно Женичка отставилъ губы и вздохнулъ. Голоса но дорожкѣ удалялись и приближались, — очевидно, г-жи Боскеткина и Полукласова ходили, бесѣдуя.
— Главнымъ украшеніемъ вашего сада, конечно, служитъ этотъ шаръ: онъ очень веселитъ, — говорила гостья, а хозяйка, не останавливаясь, отвѣчала:
— Да, конечно. Я вообще даже не считаю садъ за садъ, если въ немъ нѣтъ шара.
Женичка пожалъ Женину руку, будто она и была зеленымъ шаромъ. Но та его поняла, и ея тонкіе красноватые пальцы отвѣтили на пожатье. Потомъ она порхнула одна на площадку, оставя своего кавалера курить подъ кустомъ. Ея голосокъ, слившись съ двумя другими, исчезъ на балконѣ, а Женичка произнесъ внушительно и раздѣльно, вслухъ:
— Женя Дмитріевна Боскеткина, — будто читая визитную карточку. Потомъ произнесъ тѣмъ же тономъ: — Евгенія Дмитріевна Полукласова, — и улыбнулся возможности такой перемѣны.
У шара заговорили ломающіеся альты: Сашукъ, Машукъ и Доримедонтъ. И эти говорили о шарѣ, но не такъ, какъ пожилыя дамы. Гости уничижали украшеніе среди астръ, хозяева откровенно и заносчиво его защищали.
— А у васъ нѣтъ шара!
— За то у папы есть сабля. Онъ былъ офицеромъ, а вашъ — штафирка.
Старшій Доримедонтъ, который стыдился своихъ усовъ въ пятнадцать лѣтъ, сказалъ:
— Все равно: оба служатъ Царю и Отечеству.
Мысль, что Дмитрій Петровичъ Боскеткинъ служитъ Царю и Отечеству, показалась необыкновенно смѣшной Сапіуку, имѣвшему о такихъ вещахъ самое романтическое представленіе.
Смѣхъ скоро перешелъ въ пинки и драку; тутъ докуривъ папиросу, вышелъ Женичка Полукласовъ и всѣхъ, и своихъ и чужихъ выдралъ за уши, не исключая и усатаго Доримедонта. На ревъ вышли матери, съ ужасомъ остановившіяся каждая у колонны крыльца, межъ тѣмъ какъ Женя закрывала лицо руками отъ смѣха и влюбленности.
Въ шарѣ вся эта сцена отражалась замѣчательно отчетливо, но никто объ этомъ не думалъ.
Уединеніе похоже на увеличительное стекло, заставляя мелочамъ придавать несоотвѣтствующее значеніе.
Дѣтская свалка и нѣсколько кислыхъ словъ показались достаточными для объясненій.
День былъ дождливый и всѣ собрались въ столовой. Штатскій и военный отцы нѣсколько стыдились достоинства своихъ женъ по такимъ пустякамъ; всѣ трое дѣтей, высунувшись изъ одного окна, подставляли свои лица подъ дождь, держа пари, кому первому и на какую часть лица капнетъ съ крыши, перекидываясь враждебными замѣчаніями. Женичка сидѣлъ со старшими, смотря въ сосѣднюю комнату, гдѣ то появлялось, то исчезало зеленое полосатое платье Жени. Поминутно скрипѣли двери, прислуга то входила, то уходила. Двѣ собаки лаяли и скакали на кошку, которая вскочивъ на буфетъ, молчала съ поднятою шерстью. Чижикъ трещалъ, бабы предлагали ягодъ, зачѣмъ-то нянька переводила часы и, когда все умолкало, слышалась сквозь шелестъ дождя ругань мужиковъ и скрипъ возовъ съ сѣномъ.
Вероника Платоновна, передавая чашку съ молокомъ, медлила, будто ждала, когда же гостья начнетъ, если не извиненія, то объясненія. Анна Львовна сохранила тотъ же лиловый чепецъ, который вчера появился на шарѣ, мало сообразуясь съ тѣмъ, насколько лиловый цвѣтъ подходитъ къ зеленому и присутствіе двухъ мамашъ къ свиданію. Но она молчала и хозяйка начала сама, глядя въ сторону и стараясь имѣть видимую безпристрастность:
— Конечно, дѣти — всегда дѣти, на ихъ слова можно и даже не слѣдуетъ обращать вниманія, но когда ихъ выходки подстроены взрослыми (гостья сдѣлала круглые глаза и стала чѣмъ-то до обиднаго похожа на своего сына, который вдругъ зачесалъ колѣнку), когда въ ихъ словахъ повторяются лишь слова старшихъ, когда такъ выражаются…
— Да, да, что это за разговоръ: штафирка? что это значитъ — штафирка? вдругъ вступился г. Боскеткинъ, выпячивая обтянутый свѣтлымъ жилетомъ животъ.
Никто не отвѣтилъ, изъ окна замычала корова, чижикъ прочирикалъ, часы пробили одиннадцать и нянька, шлепнувъ туфлями, слѣзая, сказала: — „теперь хорошо!“
— Можешь уходить! И что ты выдумала переводить это старье? — вставилъ Дмитрій Петровичъ, затѣмъ повторилъ свой вопросъ не такъ эффектно:
— Я спрашиваю: что значитъ „штафирка“?
Головы подъ дождемъ прыснули, старшіе умолкли возмущенно. Самая храбрая, Машу къ прозвенѣла:
— Капнуло Сашуку прямо на носъ!
— Чортъ! — пробасилъ Доримедонтъ.
— Ужасно невоспитанныя дѣти! — замѣтила Полукласова, вставая.
— Тутъ и ваши тоже, — отвѣтила Боскеткина, и дала знакъ мужу. Тотъ, убравъ обратно жилетный парусъ, сказалъ еще менѣе эффектно:
— Маршъ въ садъ! дождь прошелъ.
Собаки приняли это за приглашеніе держаться „вольно“ и залаяли, вытянувъ широкія лапы. Дѣти казались глухими. Женичка схватилъ сзади сестру и повлекъ въ комнату. Машукъ кричала весело, будто ее рѣзали, и болтала ногами, на которыхъ изъ-подъ задравшагося платья видны были клѣтчатые чулки, къ шумной радости мальчишекъ. Хлопнула дверь, тарелка со стѣны свалилась (простая тарелка съ синей мельницей, почему-то вывѣшенная Боскеткиными), собаки окончательно вскочили, а Анна Львовна, снявъ лиловый чепецъ, сказала:
— Ужасно душно! —
Выброшенная Машукъ кричала уже на мокрой травѣ, Сашукъ швырялъ осколками, Доримедондъ стыдился, собаки старались лизнуть въ носъ г-на Полукласова, который, похожій на согнутую дранку изъ пирожной корзинки, увѣрялъ, что несмотря на то, что служитъ въ кавалеріи, можетъ понимать и гражданскія заслуги. Вероника Платоновна въ общемъ шумѣ все ждала, когда гостья скажетъ — „извините“.
— Можетъ быть, еще молока?
— Извините: очень душно.
Хозяйка растерянно поглядѣла въ окно, гдѣ подъ черной тучей лугъ ядовито зеленѣлъ отъ наново явившагося солнца.
— Хотите пройтись?
— Женичка, мы уходимъ!
— Сейчасъ, мама! идите! Я ищу трубку!
Зеленѣе луга въ полоскахъ платье проскользнуло въ дверь, какъ только наружная закрылась.
— Трубку, трубку! противный! такъ ты ищешь трубку?
Они черезъ порогъ, стоя у притолоки, цѣловались, послѣ каждаго слова, смѣясь. Часы забили двѣнадцать, часъ, два!
— Нянька! (поцѣлуй) нянька! (еще) что ты сдѣлала (еще, еще и еще) съ этими… (самый сладкій!).
Зеленый шаръ равнодушно и насмѣшливо отражалъ безперемѣнные дни и вечера. Перемѣнъ не было и неопредѣленный, конфузный миръ двухъ семей едва дышалъ. Это приводило въ большую впечатлительность Веронику Платоновну. Она какъ и всѣ, на лѣто смотрѣла, какъ на время, когда занятія и психологія мѣняются, даже упраздняются, замѣняясь болтаньемъ и лѣнивой нервностью. То же солнце въ городѣ безсильно вызвать всю глупость и бездѣлье, очень похожее на пошлость, которое лежитъ въ какомъ-то ящикѣ души самаго не пошлаго человѣка. Лѣто, какъ время года, съ длинными днями, королевскими тающими вечерами, цвѣтами, ягодами, открытыми на пролетъ окнами, вся сила и семя въ зенитѣ, будя чувства и дѣятельность. — лѣто, что изъ тебя сдѣлали, что ты стало для самихъ же тупицъ тупѣйшимъ, нервно глупѣйшимъ разваломъ? Когда мы должны бы чувствами и мечтами, цѣлью расцвѣтать, быть изобильными и когда мы валяемся безсильными сонулями? — лѣтомъ. Когда мы должны бы видѣть только небо, траву, любовь и прелестную жизнь, а видимъ глупость, шлянье, пустяки и дачныхъ мужей? лѣтомъ. Лѣто, милое лѣто, издавна красное лѣто, какая злая и сонная фея тебя отравила?
Она же колола спросонокъ тупою палочкою и Веронику Платоновну, сидѣвшую со спущенными шторами, въ капотѣ, съ туфлями на босую ногу. Она смотрѣла въ полутьмѣ на пузатый комодъ и ждала, когда пройдетъ жаръ. На подносѣ мерцалъ слегка стаканъ и графинъ свѣтлаго кваса. Ее развлекала и усыпляла оса между тирольскимъ видомъ на шторѣ и стекломъ. Окна, были закрыты, чтобы тепло за день не набралось въ спальню, пахло кисло и затхло. Если она думала, то о сосѣдяхъ, но лѣниво, безъ злобы, мысли едва шевелились. Въ дверь поскреблись. Показалось… Еще разъ.
— Ну кто тамъ? — спросила Боскеткина, не двигаясь. Явился Сагаукъ, сдвинувъ фуражку съ потнаго лба.
— Что тебѣ?
— Мама…
— Ну что?
— У Полукласовыхъ…
— Что у пихъ случилось? — въ темнотѣ Вероника Платоновна колыхнулась, будто желе съ блюда.
— Пойдемъ, мы тебѣ покажемъ.
— Да что случилось скажи. Куда я пойду въ такую жару, да еще раздѣтая?
— Мама, пойдемъ, очень интересно.
Мальчикъ что-то былъ ужъ очень ласковъ, навѣрное у сосѣдей произошло что-нибудь необыкновенно гадостное, или смѣшное.
— Ужъ этотъ мнѣ Сашукъ! Ну, погоди, я одѣнусь.
— Не нужно, никого нѣтъ. Никто не увидитъ.
За дверями кашлялъ Доримедонтъ.
Жаръ и свѣтъ съ неба падалъ прямо на голову, какъ желѣзный листъ. Вероника Платоновна остановилась было, но Сашукъ такъ умильно на нее глядѣлъ, а Доримедонтъ буркнулъ „недалеко“. Пошли къ забору, туфли шлепали и желтоватыя, безъ ухода, пятки г-жи Боскеткиной приводили на память батальныя картины. Прошли и площадку, и тѣнистую аллею, и дорожку у копнаго двора, пересѣкли большую дорогу и съ проселочной между кустовъ свернули прямо въ болотистую чащу. Г-жа Боскеткнна потеряла туфлю, которую выловилъ Доримедонтъ и понесъ всю мокрую. Для ловкости она сняла и другую, и продолжала путь босикомъ, предчувствуя важность того, что ей покажутъ и придумывая, какъ наказать сыновей, если они ее обманули.
— Вотъ! произнесъ шепотомъ Сашу къ, показывая на большую щель въ Полукласовскомъ заборѣ. Вероника Платоновна долго не могла пристроиться, наконецъ приникла. Всѣ молчали. Мамаша отвалилась вся красная, какъ піявка.
— Видѣла? — спросилъ Сашукъ.
Но та замотала головой и снова наклонилась къ щели, будто не вѣря собственнымъ глазамъ.
Нѣтъ, ни зрѣніе, ни сыновья ея не обманули. Посреди песчаной площадки, передъ сходомъ съ балкона, невинно, пышно, какъ ни въ чемъ не бывало, нагло (вотъ именно, нагло), бросая алый свѣтъ, стоялъ красный шаръ на клумбѣ и въ немъ, какъ рубиновая пуговица, сбоку отражалось солнце.
Боскеткина сѣла у забора молча. Сыновья стояли почтительно.
— Бѣги домой! бумаги и карандашъ, — наконецъ проговорила она.
Доримедонтъ бросился, какъ лягать, хлюпая по болоту и хлопая туфлей о туфлю. Сашукъ присѣлъ ждать. Мать все молчала. Мальчикъ, желая отвлечь ее отъ печальныхъ мыслей, началъ было:
— Какъ давно у насъ не было ватрушекъ! — но мать взоромъ дала знать, какъ неумѣстны въ настоящую минуту идиллическія мечты. Наконецъ бумагу принесли. Вероника Платоновна написала двѣ строчки и опять мрачно скомандовала:
— Лѣзь черезъ заборъ и прикрѣпи къ шару. И шаръ-то завели красный, мужики, бурбоны!
Вероника Платоновна была такъ удручена, что даже не двинулась съ мѣста и, поднявъ голову, смотрѣла на подошвы и зазелененное сидѣнье парусиновыхъ брюкъ Доримедонта прямо надъ нею.
Но бумажка никакъ не держалась на гладкой покатости. Сашукъ вспомнилъ, что у него въ карманѣ кусокъ чернаго хлѣба. Онъ его перебросилъ въ сосѣдній садъ, не желая покидать матери, которая слѣдила за дѣйствіями Доримедонта сквозь ту же щель.
— Поплюй на мякишъ! посовѣтовала она, не отодвигаясь отъ отверстія.
Пришлось просто положить бумажку на видное мѣсто, придавивъ камнемъ. На ней было написано:
— Это некорректно. Просимъ къ намъ больше не являться. Это называется поступать по свински.
Неизвѣстно, чей поступокъ Боскеткина называла свинствомъ, но вѣдь нерѣдко дипломатическія ноты кажутся двусмысленными.
Навѣрное, сама судьба хотѣла обставить поэтичнѣе свиданія Жени и Женички. Теперь имъ приходилось видѣться ночью, тайкомъ, боясь всякаго треска, такъ какъ Полукласовымъ былъ закрытъ простой доступъ къ сосѣдямъ. Женичка даже для чего-то лазилъ черезъ заборъ, а Женя надѣвала соломенную шляпу.
Молодой человѣкъ, сѣвъ верхомъ на доски забора, замедлилъ, поднявъ къ лунѣ простое лицо со вздернутымъ носомъ.
— Прощай, кума! — сказалъ онъ вслухъ — кланяйся Женѣ.
Потомъ, быстро спрыгнувъ, медленно пошелъ домой, везя ногами по травѣ. Нѣсколько упавшихъ листьевъ, скорчившись, бросали крошечную тѣнь на песокъ, бѣлый отъ луны.
— Скоро въ городъ! — подумалъ Женичка, снялъ шляпу и пошелъ еще медленнѣе.
Женя, вернувшись, не снимая шляпы, сѣла на пуфъ передъ дѣвичьимъ туалетомъ, на которомъ лежалъ между мыломъ, зубнымъ порошкомъ, и бутылкой съ одеколономъ разный вздоръ: коробочка изъ подъ конфетъ, недоѣденное яблоко, простые камушки, выглаженные рѣкою, стрекоза въ папиросной коробкѣ и кукольный лифчикъ. Луна смѣшно голубила стекло одеколоннаго флакона и амуръ этикетки прозрачный на свѣтъ, казался лиловымъ утопленникомъ. Женя зажгла огарокъ и улыбнулась себѣ въ зеркало.
— Будто бабушка въ этой шляпкѣ! Я думала, она не пригодится, я же не знала, что встрѣчу Женичку. Женичка, Женичка! Милая луна! Теперь днемъ скучно, но можно будетъ позднѣе вставать и начать читать „Войну и миръ“.
Она рѣшила не спать, но заснула на открытомъ окнѣ. Проснувшись, она увидѣла лучи изъ за сарая и передъ собою цыпленка; онъ спокойно клевалъ цвѣточки на ея платьѣ, такъ какъ она не шевелилась. Женя тихонько разсмѣялась, а тогъ неуклюже соскочивъ, побѣжалъ на длинныхъ лапахъ, смѣшно унося свой вздернутый мохнатый задъ. Лучше еще лечь, чѣмъ приниматься за Толстаго! Конечно, онъ — геній, но Женичка милѣй.
Каждый день луна дѣлалась все болѣе кривобокой, но флюсъ не уменьшалъ ея свѣта и не прекращалъ свиданій на скамейкѣ подъ шаромъ, подъ настоящимъ зеленымъ шаромъ. Скамейка сохраняла ихъ секретъ и ихъ буквы, потому что онѣ были вырѣзаны съ нижней стороны доски. Лежа на спинѣ, Женичка рѣзалъ, а Женя смѣялась, боясь, что тотъ прорѣжетъ скамейку насквозь или схватитъ Женю за ноги.
— Здѣсь, здѣсь? — спрашивалъ Женичка, стуча ножикомъ въ скамейку по разнымъ мѣстамъ.
— Ты не посмѣешь этого сдѣлать, а я все равно не встану.
Ребята сверху могли писать сколько угодно глупостей, — „ихъ“, буквы будутъ сохранны!
Женя тоже подсунула голову, чтобы посмотрѣть, какъ вышелъ вензель, но молодой человѣкъ въ награду себѣ сталъ ее цѣловать, такъ что она отбивалась ногами и сдѣлала разсерженный видъ.
Это было, когда еще днемъ они могли видѣться. Ночью, при лунѣ, до рѣзьбы ли?
— Птицы въ лѣсу больше не поютъ давно; какое число у насъ?
— Не скажу.
— Почему? вотъ новости!
— Я тебя поцѣлую столько разъ, какое число!
— Тогда, пожалуй, выйдетъ семдесять шестое Августа!
— Вотъ увидишь! — и онъ поцѣловалъ ее пять разъ.
— Только-то?
— Пятое Августа.
— Ахъ такъ?
— Хочешь, будетъ сотое Сентября? я не собьюсь.
— Довольно глупостей, Женичка. Скоро придется уѣзжать! Не будетъ ни скамейки, ни луны, ни шара.
— Можно его взять съ собою.
— Что же, ты думаешь, что и въ городѣ въ немъ будетъ отражаться нашъ садъ? Ты вродѣ того господина, который привезъ изъ Карлсбада такой же шаръ и очень обидѣлся, когда дома не нашелъ въ немъ Карлсбадскаго парка. Ты — удивительно глупый!
— Но и въ городѣ въ немъ будетъ отражаться, какъ мы цѣлуемся.
— Что-жъ ты будешь вездѣ съ собой его носить? ты просто дурачекъ.
— Потому что тебя люблю?
— Нѣтъ, не потому, а потому что завелъ и у себя шаръ. Въ немъ никто не цѣлуется. И глупый, и безвкусный. Красный завелъ… фи! хоть бы посовѣтывался со мною.
— Да вовсе не я его и покупалъ-то! я его и не видѣлъ даже.
— Ну да, и все-таки вашъ шаръ противный, а нашъ милый. Мама совершенно права.
— Да при чемъ же я тутъ?
— При томъ. Всѣ перессорились и это очень досадно и глупо. Ну, повтори: досадно и глупо. — Досадно и глупо.
— И Полукласовскій шаръ противный, а нашъ милый.
— А нашъ милый.
— Нѣтъ, ты не хитри, а повтори: „а Боскеткинскій милый“.
— А Боскеткинскій милый.
— Гдѣ же первая половина?
— Какая?
— Полукласовскій шаръ противный?
— Полукласовскій шаръ противный.
— А Боскеткинскій милый.
— А Боскеткинскій милый.
Женя замолкла подъ своей шляпой, а Женичка машинально ломалъ ей пальцы.
— Зачѣмъ ты мнѣ ломаешь пальцы? что я тебѣ горничная?
— Почему горничная?
— Такъ ухаживаютъ за горничными.
— Я не знаю, я не ухаживалъ.
— Я тоже не ухаживала.
— Я и за тобой не ухаживаю.
— Что же ты дѣлаешь?
— Люблю тебя.
— Нѣтъ, ты не любишь меня, а влюбленъ, понимаешь, влюбленъ. Любятъ, это папа маму, меня, сестеръ, любятъ пирожное, а ты — влюбленъ. Хорошо?
— Не знаю. По-моему, я люблю тебя.
— Фу, какой скучный! Я хочу, чтобъ было лучше, а онъ упрямится. Ну хочешь такъ? ты и влюбленъ въ меня и любишь меня, — оба вмѣстѣ.
Подумавъ, она сказала:
— А знаешь, по моему ты и не любишь меня и не влюбленъ.
— Это почему? Яченя, что за фантазія?
— Это не фантазія, а правда. Если бы ты любилъ меня, ты не купилъ бы краснаго шара.
— Яченя, я же говорилъ, что не я его покупалъ.
— Все равно, у васъ бы его не было.
— Ты сегодня упрямая!
— Я упрямая? самъ упрямъ, какъ три осла! Однимъ словомъ, пока у васъ торчитъ ваша красная гадость, не смѣй приходить сюда. И теперь не смѣй смотрѣть въ нашъ шаръ! онъ — шарунчикъ, онъ — зеленуша, онъ — душанъ! И я его люблю, а тебя не люблю.
Она стала цѣловать блестящую зелень шара, но когда приближала къ нему свое лицо, тамъ придвигался такой ротъ, такой носъ, что, забывъ о ссорѣ, она тянула за рукавъ Женичку, чтобъ посмотрѣть.
— Нѣтъ, ты посмотри, что за уродъ! Нѣтъ, ты попробуй самъ. Похоже на Женичку Полукласова? Черезъ пять лѣтъ ты будешь такимъ.
Вздохнувъ, она посмотрѣла на лунную точку въ носкѣ лакированной туфли и сказала скорбно:
— Вотъ какія дѣла. Когда же ты придешь?
— Завтра, конечно.
— Ты не думай, что я шутила.
— Я и не думаю.
— И не вздумай меня надуть.
— До завтра, — отвѣтилъ только Женичка и остался смотрѣть, какъ Женя огибала флигель, чтобы дойти до своего незапертаго окна. Все-таки она обернулась и сама, забывшись, сказала: „до завтра“.
На слѣдующій день Женичка пришелъ, слѣдовательно… слѣдовательно утромъ Анна Львовна, выйдя въ садъ и оглядѣвшись съ довольнымъ видомъ, вдругъ нахмурилась, протерла глаза и снова взглянула съ ужасомъ и негодованіемъ. Дѣйствительно, на клумбѣ не только краснаго пятна, но даже палки не было, и бархатѣлъ лишь оранжевый кружокъ ноготковъ. Она поглядѣла почему-то на небо, будто, въ свою очередь, въ солнцѣ могъ отразиться пропавшій предметъ. Коврикъ желтыхъ цвѣтовъ только издали былъ нетронутъ, вблизи оказывалось, что его осыпали осколки красные съ лица со свинцовой изнанкой. Они же валялись и на пескѣ, и въ каждомъ горѣло по солнцу и было по неподвижному небу.
Вспомнилась и записка, лежавшая здѣсь же дня четыре тому назадъ, и Анна Львовна замахала рукой къ балкону, будто отъ возмущенья потеряла языкъ. Но ея жесты увидѣлъ отлично ея мужъ, похожій теперь на дранку безъ загиба, такъ какъ онъ не разговаривалъ съ низенькимъ и толстымъ сосѣдомъ. Поднявъ вострый носъ, чтобы надѣть пенснэ, такъ какъ Полукласовъ былъ близорукъ, онъ поспѣшилъ къ женѣ, стараясь соблюдать бывшую военную походку. Дѣтская ссора заставляла всегда его вспоминать о своей прежней службѣ, когда дѣло касалось Боскеткиныхъ. Анна Львовна молча показала ему на осколки, которые обнюхивала прибѣжавшая собачка.
— Что это? — обращаясь снова въ согнутую дранку и придерживая пенснэ, спросилъ Александръ Яковлевичъ. Жена еще разъ указала на осколки рукою, другою опершись на мужа и съ укоромъ взглянувъ на него. Машукъ, прыгая на одной ногѣ, приближалась къ мѣсту происшествія.
— А гдѣ же шаръ? — раздался ея голосъ.
Анна Львовна только сильнѣе оперлась на мужа.
— А гдѣ же шаръ? — переспросила Машукъ и скакнула на кусокъ, который кракнулъ.
Изъ окна показался Женичка съ флейтой у рта. Тихо и печально, очень спокойно, будто дулъ въ бутылку, началъ онъ гамму.
— Замолчи, дуракъ! — крикнулъ ему отецъ и обратясь къ женѣ, продолжалъ:
— Если это — они, то это не имѣетъ названія.
— Кто же, какъ ни они? Письмо, теперь эта наглость, — жалобно проговорила Анна Львовна. Машукъ не унималась. Давя каблуками поочереди каждый осколокъ, при чемъ отраженныя солнца все умножались, будто почкованіемъ, она повторяла уже безъ всякаго смысла:
— А гдѣ же нашъ шаръ, а гдѣ же нашъ шаръ?
— Бѣдная малютка, какъ на нее это подѣйствовало, — томно произнесла Полукласова.
За заборомъ пробурчалъ сдержанный смѣхъ и потомъ, какъ эхо, повторили: — А гдѣ же нашъ шаръ?
— Они еще подслушиваютъ, подлецы! — пронзительно, внезапно получивъ обратно весь голосъ, воскликнула Анна Львовна и лѣвую руку уставила въ бокъ.
Голова молодого человѣка моментально пропала, будто онъ опустился въ театральный люкъ, лишь осталась часть флейты, неизвѣстно чѣмъ державшаяся. Папаша закричалъ въ пространство, будто команду:
— Я — васъ! ослы и невѣжи!
— Наглецы, — настаивала г-жа Полукласова.
За заборомъ было тихо. Машукъ остановившись на послѣднемъ осколкѣ, ожидала съ интересомъ.
— Негодяи! — закричалъ еще разъ Александръ Яковлевичъ въ кусты.
И флейта исчезла, въ окнѣ ничего не осталось. Машукъ всплеснула руками и быстро побѣжала, подгоняя себя пятками. Коротенькіе штанишки, одна штанина длиннѣе другой, мелькая, дѣлали дѣвочку совсѣмъ маленькой.
— Куда ты?
— Въ дворницкую! — донеслось изъ-за третьей клумбы.
— Бѣдняжка совсѣмъ разстроилась! — проговорила мамаша и сама заплакала.
— Ни денегъ жалко, ни вещи, но обидно за хамство.
— Этого такъ оставить нельзя! отвѣтилъ мужъ и велѣлъ запрягать лошадь, еще разъ обернувшись къ забору, за которымъ ничего не было слышно.
Тарелка съ синей мельницей, неизвѣстно почему упавшая, такъ ничѣмъ и не была замѣнена въ столовой Боскеткиныхъ. Торчалъ голый гвоздь и на него именно и смотрѣли два посѣтителя, никому не извѣстные, пріѣхавшіе отъ Александра Яковлевича Полукласова строго оффиціально. Они до такой степени были никому неизвѣстны, что можно было подумать, что даже самъ пославшій ихъ не знаетъ, кто они. Одно было достовѣрно, что они пріѣхали изъ города. Высокій, похожій на приказчика, сидѣлъ, вытянувъ руки на колѣняхъ и смотрѣлъ на гвоздь, куда были направлены глаза и другого, въ почтовой формѣ. Часы, заведенные нянькой, снова стояли. Кажется, пріѣзжіе не были знакомы даже другъ съ другомъ, потому что не разговаривали въ теченіе получаса.
— Навѣрное, висѣло что-нибудь, да сняли! — сказалъ одинъ, указывая на гвоздь.
— Да, не иначе, — отвѣтилъ другой, сгоняя съ щеки муху, которая сейчасъ же сѣла ему на носъ.
— Долго заставляетъ себя ждать г. Боскеткинъ.
— Спитъ, можетъ быть.
Собесѣдникъ молча посмотрѣлъ на эмалированные часы и показалъ ихъ сосѣду.
— Одиннадцать, четырнадцать.
Дверь скрипнула. Вероника Платоновна, не будучи знакома, не сочла нужнымъ переодѣть капота, прибавивъ къ нему лишь лиловый чепецъ. Пренебрежительно, но съ нѣкоторымъ подозрѣніемъ оглядѣвъ гостей, она ихъ не пригласила сѣсть, потому что тѣ уже сидѣли, думая, что выходъ Вероники Платоновны ихъ не касается.
— Вы къ мужу? — спросила она прямо.
— Мы къ Дмитрію Петровичу Боскеткнну, — отвѣчали тѣ какъ-то разомъ и разомъ поднялись.
— По какому же дѣлу?
— Мы, собственно, лично къ нему.
— Вздоръ! Все равно, я его жена, не стѣсняйтесь.
— Насъ прислалъ г. Полукласовъ, Александръ Яковлевичъ, — началъ одинъ изъ посѣтителей.
— Мы должны бы поговорить съ уполномоченными противной стороны, — проговорилъ другой болѣе оффиціально.
Почувствовавъ серьезность разговора, Вероника Платоновна сейчасъ же сдѣлалась болѣе независимой, и даже наступательной.
Отъ Полукласовыхъ? вы меня простите, но это такіе глупые и наглые люди, что я даже удивляюсь, какъ можно брать на себя какія-нибудь порученія отъ нихъ.
— Глупые и наглые, вы говорите?
— Да, и словъ своихъ назадъ не беру.
— Дамскія слова по закону въ счетъ нейдутъ.
— Притомъ Полукласовы буквально то же самое говорили про васъ, — прибавилъ почтовый.
— Про насъ?
— Да. Мы, собственно, затѣмъ и пришли, что бы г. Боскеткинъ направилъ насъ къ лицамъ, съ которыми мы могли бы сговориться, гдѣ и когда съ оружіемъ въ рукахъ можно будетъ доказать, кто глупѣе и наглѣе, — сказалъ приказчикъ очень торжественно. Хозяйка помолчала, потомъ вдругъ закричала совсѣмъ не торжественно, но громко:
— Вонъ! дуэль затѣвать? чего тамъ рѣшать кто глупѣе и наглѣе, когда я безъ всякихъ дуэлей могу вамъ доказать, что вы, именно вы, даже не сумасшедшій Полукласовъ, всѣхъ глупѣе и наглѣе. Во всякомъ случаѣ, всѣхъ смѣшнѣе. Идите вонъ!
Въ дверяхъ не показался, а прямо оказался Боскеткинъ стоящимъ.
— Вотъ — мой мужъ. Можете съ нимъ говорить, сколько вамъ угодно. Я увѣрена, что онъ вамъ скажетъ то же самое, что вы слышали отъ меня.
— Въ чемъ дѣло? — спросилъ Дмитрій Петровичъ.
— Они пришли передавать тебѣ картель, — сказала жена такъ пренебрежительно, что всякіе менѣе неизвѣстные люди провалились бы на мѣстѣ.
— Я принимаю, я принимаю! что же г. Полуклаcовъ думаетъ, что разъ онъ прослужилъ пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ въ полку безъ году недѣлю, такъ онъ можетъ всѣхъ оскорблять? Я не только принимаю, я самъ вызываю! Слышите? пошли вонъ!
— Видите? — кротко замѣтила Вероника Платоновна, — я говорила, что мужъ скажетъ то же, что и я.
— Позвольте, но вашъ супругъ говоритъ совершенно противоположное вашимъ словамъ.
— Что же, я вру по вашему или вы оглохли?
— Мама, я все слышала, но я не виновата — вдругъ раздался изъ сада голосъ Жени и ея голова поднялась въ окно до подбородка. Всѣ умолкли, а голосъ продолжалъ спокойнымъ ручейкомъ:
— Эти господа вызываютъ папу на дуэль за то, что у Александра Яковлевича разбили шаръ, но папа тутъ не при чемъ. Это я разбила и Полукласовъ долженъ со мной считаться, — мнѣ уже семнадцать лѣтъ.
— Какъ, это ты сдѣлала, моя дѣвочка? — воскликнула Вероника Платоновна и нагнулась въ садъ поцѣловать дочь, при чемъ между кофточкой и юбкой сейчасъ же высунулось бѣлье. Г. Боскеткинъ ждалъ у окна, когда дойдетъ очередь до его поцѣлуевъ, терпѣливо водя глазами по окрестностямъ. Его голосъ зазвучалъ необыкновенно мягко и мирно, почти сладко, когда онъ произнесъ:
— И ты же, конечно, спрятала на время нашъ шаръ, чтобы его не постигла та же участь со стороны враговъ?
Разнявъ объятья, мать и дочь посмотрѣли на клумбу, гдѣ, какъ у сосѣдей, ничего не блестѣло, Секунданты приблизились тоже на цыпочкахъ.
— Нѣтъ, нашего шара я не трогала… я не знаю — отвѣтила Женя и группа застыла, какъ передъ фотографомъ.
— Его украли! — вскрикнула мамаша и снова все стихло. Осторожно одинъ изъ пріѣзжихъ спросилъ:
— А какого цвѣта былъ вашъ шаръ?
Г-жа Боскеткина даже не обернулась. Менѣе похожая на Ніобею, Женя задумчиво и печально отвѣтила:
— Зеленый.
Вонъ тамъ ближе къ сараю что то зеленѣетъ… не онъ ли?
И всѣ, какъ мореплаватели, обратили свои взоры къ сараю. Ніобея не выдержала.
— Идіотъ! что же шаръ самъ будетъ переходить съ мѣста на мѣсто? Зеленое! это мой лифчикъ сушится. Если вы слѣпы, возьмите себѣ подзорную трубу! И чего вы стоите, пинковъ ждете? Маршъ! Ну, что смотрите? еще шаръ въ комнатахъ ищете? Что? вашу шапку? вотъ она ваша шапка!
И необыкновенно проворно и ловко она сшибла форменную фуражку со стула, поймала носкомъ ноги и выбросила въ окно прямо на проходившую насѣдку.
Гостями больше не занимались. Женя, ухватившись за подоконникъ снаружи, горько плакала.
— Неужели, мама, всѣ люди такъ злы?
— Успокойся, дитя мое, все это временно — говорила Вероника Платоновна, обнимая дочь и смотря на выброшенную фуражку, около которой хлопотали цыплята.
На половину обгрызанная луна всходила все позднѣе и все тусклѣе свѣтила, обѣщая ворамъ, что скоро она будетъ къ нимъ совершенно благопріятна. Но все же было достаточно свѣтло, чтобы. Женя могла замѣтить, какъ Женичка перелѣзалъ заборъ тамъ, гдѣ со стороны Боскеткинскаго сада было даже вытоптано мѣсто его ежедневныхъ скачковъ. Сегодня онъ по поспѣлъ опуститься на это обычное мѣчто, потому что еще когда онъ чернѣлъ, сидя на заборѣ, на менѣе темномъ небѣ, Женя окликнула его. Онъ сначала не узналъ, что это его Женя, потому-что раздалось: — „Евгеній Александровичъ!“
— Кто тутъ?
— Это я — Женя Боскеткина.
— Почему же такая оффиціальность?
— Потому что теперь я не только вижу, что вы меня не любите, но и объявляю вамъ, что все между нами кончено.
— Что такое? — молодой человѣкъ былъ уже по эту сторону забора.
— Что такое? — нѣтъ, ты повтори, что ты сказала!
— Да какъ же я повторю, когда ты мнѣ весь ротъ занялъ своими губищами?
— Ну вотъ я отпустилъ — говори!
— Между нами все кончено! — дѣвушка говорила вполголоса, но очень быстро.
— Потому что это невозможно. Мнѣ все это надоѣло, это смѣшно и жалко, но вмѣстѣ съ тѣмъ это возмутительно, возмутительно…
— Что такое возмутительно?
— Вся эта глупая возня съ шарами. И еслибъ ты меня любилъ, меня уважалъ, ты могъ бы какъ-нибудь устроить, чтобъ этого не было. Да, да. Это всякій бы сдѣлалъ, конечно, кто любитъ. А теперь я вижу, какая черная у тебя душа и что ты меня нисколько не любишь. Эти ссоры, вызовы на дуэль… Что-жъ ты думаешь, что я съ тобой сбѣгу? папа теперь меня не отдастъ за тебя…
— По-моему, ты хочешь сказать, что ты меня разлюбила. Съ больной головы на здоровую.
— Какъ съ больной на здоровую? это у тебя-то здоровая? скажите, пожалуйста! а кто вырѣзывалъ мое имя подъ скамейкой, кто клялся, кто лазалъ каждый вечеръ въ нашъ садъ?…
— Тише, Женя…
— Какъ тише? что ты кричишь на меня? можетъ быть, ты бить меня станешь, — не долго ждать!..
— Да я совсѣмъ не потому…
— Вы всѣ такіе, дай вамъ волю! только бы оскорблять и обижать, потому-что ты увѣренъ, что я тебя люблю. Ошиблись, Евгеній Александровичъ, я не такая дура, чтобы настолько васъ любить, чтобы переносить, чтобы, чтобы…
Женя не могла докончить, потому что ей закрыли ротъ рукою и самое ее увлекли въ тѣнь съ освѣщеннаго мѣста. Когда она пришла въ себя отъ негодованія, она увидѣла, что негодовать было не на что. Очевидно, къ нимъ приближался народъ, даже не приближался, а бѣжалъ. Тяжелый бѣгъ слышался все ближе, наконецъ, можно было даже разслышать запыхавшееся дыханье.
— Что это, Женичка? что это? съ испугомъ спрашивала дѣвушка, забывъ ссору. За заборомъ бѣжали молча. Сквозь щель можно было замѣтить двухъ людей, за ними слѣдовали на нѣкоторомъ разстояніи двѣ другихъ тѣни, у выхода изъ болотистаго лѣска выплывало на освѣщенную дорогу еще человѣка два.
— Что это? — еще разъ спросила Женя.
— Они сейчасъ вернутся. Я страшно боюсь, какъ бы ихъ не застали тамъ… раздался чей-то голосъ совсѣмъ близко въ саду.
Вероника Платоновна осторожно ступала, ведя за собою полуодѣтаго мужа. Часть луны вдругъ снялась облакомъ. Боскеткина нагнулась къ щели, отдѣленная отъ дочери шиповникомъ. Женя взялась невольно за Женичкинъ рукавъ.
— Сашукъ, Дорпмедонтъ, не поддавайтесь! скорѣй бѣгите! — вдругъ закричала Вероника Платоновна и все стало ясно.
Отъ лѣса неслось: — Машукъ, Лаврушка, догоняй ихъ, воровъ! Вотъ такъ, гони не въ свою голову! —
Женя даже не могла смотрѣть, а только обняла Женичку.
Родители обѣихъ сторонъ кричали подбодренья, пятки мелькали, шаръ въ рукахъ Сашука пытался блестѣть безъ луны, завалившейся за сарай.
— Постой! кричала погоня.
— Я те постою! отвѣчали бѣгущіе.
— Безобразіе, воры!
Сами воры! некорректно! — перебрасывались зрители. Александръ Яковлевичъ сковырнулся, потерявъ пенснэ, — ликованіе по эту сторону забора. Такъ тебѣ и нужно, дуэлянтъ собачій!
— Лѣзя, лѣзь, Сашукъ! подбирай пятки! кидай шаръ, я поймаю! вопила въ безпамятствѣ Боскеткина, разставляя руки на два аршина. Въ темнотѣ обрывается, сопитъ, крики сзади, вдругъ полетъ, палка въ землѣ, дребезгъ объ голову Вероники Платоновны, Сашукъ стоитъ на головѣ секунду. Хорошо, что луны нѣтъ!
Въ молчаньи только вздохи и дыханье. Снаружи вопросъ: — разбилось? что-то треснуло вѣдь… или это ваша голова?
Ударъ будто благодѣтеленъ для Воскеткиной.
Простой сосѣдкой она говоритъ:
— Доигрались! Чуть было голову мнѣ не разбили. Какъ вамъ не стыдно, Анна Львовна и Александръ Яковлевичъ? Положимъ, мы и сами были виноваты отчасти…
— Разумѣется, и вы были виноваты, тѣмъ болѣе, что вы первые начали — отвѣчала Полукласова черезъ заборъ.
— Положимъ, первыми начали ваши дѣти, но если бы мы даже и начали, мы не доводили дѣло до столкновеній, мы не посылали вызововъ.
— Ну, да вѣдь какъ вы и обошлись съ нашими секундантами!..
— Какъ они этого заслуживали. Но теперь, разъ шары разбиты, я думаю, можно прекратить счеты. Дмитрій Петровичъ, по крайней мѣрѣ, готовъ хоть сейчасъ, даже поцѣловаться, если нужно…
— Александръ Львовичъ ничего не имѣетъ противъ, разъ вы извинились.
Желаніе мира вдругъ охватило Боскеткину, такъ что она не подняла вызова, заключавшагося въ послѣднихъ словахъ Полукласовой, а только подтолкнула мужа къ щели, гдѣ уже стоялъ подведенный женою другой противникъ. Хорошо, что луна ушла!
Только что отзвучалъ поцѣлуй помирившихся соперниковъ, какъ вродѣ эхо за кустомъ раздался другой и еще разъ.
— Это вы Вероника Платоновна?
— Вы съ ума сошли! съ кѣмъ же мнѣ цѣловаться? Я думала, это вы…
— Нѣтъ, это не мы.
— Мама! — съ ужасомъ закричалъ Сашукъ — чей то сапогъ и нога въ немъ!!
Когда Женя и Женичка вышли изъ за куста, первая заговорила съ большою словоохотливостью о томъ, какъ жалко разбитаго шара. Вероника Платоновна, наклонясь, спросила:
— А что это было?.. мы слышали…
— Ничего особеннаго. Мы тоже помирились.
— Вотъ и прекрасно.
Женичка выскочилъ:
— А завтра я съѣзжу въ городъ и привезу вамъ новый шаръ.
Нѣтъ, ужъ, пожалуйста, не надо, — сказали всѣ, а Женя добавила тихо:
— Вѣдь скамейка то осталась и безъ шара тою же.
Вихрастыя облака желтѣли уже отъ зари и пастухъ игралъ на трубѣ совсѣмъ какъ въ „Снѣгурочкѣ“.
