Искривленно, но необыкновенно привлекательно отражались в зеленом блестящем шару между астр и флоксов ближайшие к нему предметы: площадка с кустами, выход с балкона, две скамейки и живые существа, пересекавшие эту площадку. Это было особенно занятно потому, что они миньятюрно двигались и шевелились, облака плыли, птицы мелькали, — будто особый целый мир жил в зеленоватом вечном полдне стекла и как бы напоминал о механической прелести отражаемых предметов.
Со стороны противоположной балкону у шара рос густой куст, скрывавший садившихся на скамейку под ним и прекращавший дальнейшие отражения. А это жалко: хотелось бы видеть в таких же лилипутских размерах и все аллеи, и поле за садом, и весь дом гг. Боскеткиных, и дорогу с березами к соседям г-дам Полукласовым, и чтобы но этим крошечным местечкам ходили человечки, кланялись, ссорились и целовались, а над ними светило бы безлучное зеленое солнце, как французский горошек и из туч цвета палых листьев чиркали ниточками молнии…
Шар — всегда шар и всегда напоминает глобус, значит — мир, значит — всё существующее. Но зеленый шар на астровой клумбе был осужден зеркально повторять только события передбалконной площадки и скамейки за кустом. Искривлению, но необычайно пленительно.
Теперь он отражал лица Жени и Женички, склоненные друг к другу. Они с любопытством смотрели на свои длинные позеленевшие головки, потом разом улыбнулись, причем там казалось, что рты у них разъехались до ушей. Чтобы в небольшом масштабе было заметно, нужно всё преувеличивать.
— Какой глупый шар! — сказал Женичка.
— Нисколько не глупый! не смей так говорить! и потом он наш, значит, для тебя должен быть милым.
И девушка погладила круглую поверхность рукою, будто чью-то плешь. Вышло грациозно, соблазнительно и почему-то неприлично слегка. Молодой человек не вытерпел и поцеловал гладившую руку у локтя. Женя, смеясь, привлекла его за уши к своему лицу и поцеловала в губы, косясь на сметное отражение. Там губы откровенно, будто живые, тянулись к другим. Женичка, казалось, не замечал этого и прижимал свой рот к лицу девушки скромно и крепко, без сложностей.
Вдруг шар оказался одет в лиловый бант.
Влюбленные опустились торопливо на скамейку, не разнимая рук, даже не отлипаясь губами друг от друга, боясь, что оконченный поцелуй будет сопровождаться слишком громким звуком. Они смотрели испуганно и смешливо. Женя сумела глазами сказать „мама“ про неожиданный головной убор на шаре. Осторожно Женичка отставил губы и вздохнул. Голоса но дорожке удалялись и приближались, — очевидно, г-жи Боскеткина и Полукласова ходили, беседуя.
— Главным украшением вашего сада, конечно, служит этот шар: он очень веселит, — говорила гостья, а хозяйка, не останавливаясь, отвечала:
— Да, конечно. Я вообще даже не считаю сад за сад, если в нём нет шара.
Женичка пожал Женину руку, будто она и была зеленым шаром. Но та его поняла, и её тонкие красноватые пальцы ответили на пожатье. Потом она порхнула одна на площадку, оставя своего кавалера курить под кустом. Её голосок, слившись с двумя другими, исчез на балконе, а Женичка произнес внушительно и раздельно, вслух:
— Женя Дмитриевна Боскеткина, — будто читая визитную карточку. Потом произнес тем же тоном: — Евгения Дмитриевна Полукласова, — и улыбнулся возможности такой перемены.
У шара заговорили ломающиеся альты: Сашук, Машук и Доримедонт. И эти говорили о шаре, но не так, как пожилые дамы. Гости уничижали украшение среди астр, хозяева откровенно и заносчиво его защищали.
— А у вас нет шара!
— За то у папы есть сабля. Он был офицером, а ваш — штафирка.
Старший Доримедонт, который стыдился своих усов в пятнадцать лет, сказал:
— Всё равно: оба служат Царю и Отечеству.
Мысль, что Дмитрий Петрович Боскеткин служит Царю и Отечеству, показалась необыкновенно смешной Сапиуку, имевшему о таких вещах самое романтическое представление.
Смех скоро перешел в пинки и драку; тут докурив папиросу, вышел Женичка Полукласов и всех, и своих и чужих выдрал за уши, не исключая и усатого Доримедонта. На рев вышли матери, с ужасом остановившиеся каждая у колонны крыльца, меж тем как Женя закрывала лицо руками от смеха и влюбленности.
В шаре вся эта сцена отражалась замечательно отчетливо, но никто об этом не думал.
Уединение похоже на увеличительное стекло, заставляя мелочам придавать несоответствующее значение.
Детская свалка и несколько кислых слов показались достаточными для объяснений.
День был дождливый и все собрались в столовой. Штатский и военный отцы несколько стыдились достоинства своих жен по таким пустякам; все трое детей, высунувшись из одного окна, подставляли свои лица под дождь, держа пари, кому первому и на какую часть лица капнет с крыши, перекидываясь враждебными замечаниями. Женичка сидел со старшими, смотря в соседнюю комнату, где то появлялось, то исчезало зеленое полосатое платье Жени. Поминутно скрипели двери, прислуга то входила, то уходила. Две собаки лаяли и скакали на кошку, которая вскочив на буфет, молчала с поднятою шерстью. Чижик трещал, бабы предлагали ягод, зачем-то нянька переводила часы и, когда всё умолкало, слышалась сквозь шелест дождя ругань мужиков и скрип возов с сеном.
Вероника Платоновна, передавая чашку с молоком, медлила, будто ждала, когда же гостья начнет, если не извинения, то объяснения. Анна Львовна сохранила тот же лиловый чепец, который вчера появился на шаре, мало сообразуясь с тем, насколько лиловый цвет подходит к зеленому и присутствие двух мамаш к свиданию. Но она молчала и хозяйка начала сама, глядя в сторону и стараясь иметь видимую беспристрастность:
— Конечно, дети — всегда дети, на их слова можно и даже не следует обращать внимания, но когда их выходки подстроены взрослыми (гостья сделала круглые глаза и стала чем-то до обидного похожа на своего сына, который вдруг зачесал коленку), когда в их словах повторяются лишь слова старших, когда так выражаются…
— Да, да, что это за разговор: штафирка? что это значит — штафирка? вдруг вступился г. Боскеткин, выпячивая обтянутый светлым жилетом живот.
Никто не ответил, из окна замычала корова, чижик прочирикал, часы пробили одиннадцать и нянька, шлепнув туфлями, слезая, сказала: — „теперь хорошо!“
— Можешь уходить! И что ты выдумала переводить это старье? — вставил Дмитрий Петрович, затем повторил свой вопрос не так эффектно:
— Я спрашиваю: что значит „штафирка“?
Головы под дождем прыснули, старшие умолкли возмущенно. Самая храбрая, Машу к прозвенела:
— Капнуло Сашуку прямо на нос!
— Чёрт! — пробасил Доримедонт.
— Ужасно невоспитанные дети! — заметила Полукласова, вставая.
— Тут и ваши тоже, — ответила Боскеткина, и дала знак мужу. Тот, убрав обратно жилетный парус, сказал еще менее эффектно:
— Марш в сад! дождь прошел.
Собаки приняли это за приглашение держаться „вольно“ и залаяли, вытянув широкие лапы. Дети казались глухими. Женичка схватил сзади сестру и повлек в комнату. Машук кричала весело, будто ее резали, и болтала ногами, на которых из-под задравшегося платья видны были клетчатые чулки, к шумной радости мальчишек. Хлопнула дверь, тарелка со стены свалилась (простая тарелка с синей мельницей, почему-то вывешенная Боскеткиными), собаки окончательно вскочили, а Анна Львовна, сняв лиловый чепец, сказала:
— Ужасно душно! —
Выброшенная Машук кричала уже на мокрой траве, Сашук швырял осколками, Доримедонд стыдился, собаки старались лизнуть в нос г-на Полукласова, который, похожий на согнутую дранку из пирожной корзинки, уверял, что несмотря на то, что служит в кавалерии, может понимать и гражданские заслуги. Вероника Платоновна в общем шуме всё ждала, когда гостья скажет — „извините“.
— Может быть, еще молока?
— Извините: очень душно.
Хозяйка растерянно поглядела в окно, где под черной тучей луг ядовито зеленел от наново явившегося солнца.
— Хотите пройтись?
— Женичка, мы уходим!
— Сейчас, мама! идите! Я ищу трубку!
Зеленее луга в полосках платье проскользнуло в дверь, как только наружная закрылась.
— Трубку, трубку! противный! так ты ищешь трубку?
Они через порог, стоя у притолоки, целовались, после каждого слова, смеясь. Часы забили двенадцать, час, два!
— Нянька! (поцелуй) нянька! (еще) что ты сделала (еще, еще и еще) с этими… (самый сладкий!).
Зеленый шар равнодушно и насмешливо отражал беспеременные дни и вечера. Перемен не было и неопределенный, конфузный мир двух семей едва дышал. Это приводило в большую впечатлительность Веронику Платоновну. Она как и все, на лето смотрела, как на время, когда занятия и психология меняются, даже упраздняются, заменяясь болтаньем и ленивой нервностью. То же солнце в городе бессильно вызвать всю глупость и безделье, очень похожее на пошлость, которое лежит в каком-то ящике души самого не пошлого человека. Лето, как время года, с длинными днями, королевскими тающими вечерами, цветами, ягодами, открытыми на пролет окнами, вся сила и семя в зените, будя чувства и деятельность. — лето, что из тебя сделали, что ты стало для самих же тупиц тупейшим, нервно глупейшим развалом? Когда мы должны бы чувствами и мечтами, целью расцветать, быть изобильными и когда мы валяемся бессильными сонулями? — летом. Когда мы должны бы видеть только небо, траву, любовь и прелестную жизнь, а видим глупость, шлянье, пустяки и дачных мужей? летом. Лето, милое лето, издавна красное лето, какая злая и сонная фея тебя отравила?
Она же колола спросонок тупою палочкою и Веронику Платоновну, сидевшую со спущенными шторами, в капоте, с туфлями на босую ногу. Она смотрела в полутьме на пузатый комод и ждала, когда пройдет жар. На подносе мерцал слегка стакан и графин светлого кваса. Ее развлекала и усыпляла оса между тирольским видом на шторе и стеклом. Окна, были закрыты, чтобы тепло за день не набралось в спальню, пахло кисло и затхло. Если она думала, то о соседях, но лениво, без злобы, мысли едва шевелились. В дверь поскреблись. Показалось… Еще раз.
— Ну кто там? — спросила Боскеткина, не двигаясь. Явился Сагаук, сдвинув фуражку с потного лба.
— Что тебе?
— Мама…
— Ну что?
— У Полукласовых…
— Что у пих случилось? — в темноте Вероника Платоновна колыхнулась, будто желе с блюда.
— Пойдем, мы тебе покажем.
— Да что случилось скажи. Куда я пойду в такую жару, да еще раздетая?
— Мама, пойдем, очень интересно.
Мальчик что-то был уж очень ласков, наверное у соседей произошло что-нибудь необыкновенно гадостное, или смешное.
— Уж этот мне Сашук! Ну, погоди, я оденусь.
— Не нужно, никого нет. Никто не увидит.
За дверями кашлял Доримедонт.
Жар и свет с неба падал прямо на голову, как железный лист. Вероника Платоновна остановилась было, но Сашук так умильно на нее глядел, а Доримедонт буркнул „недалеко“. Пошли к забору, туфли шлепали и желтоватые, без ухода, пятки г-жи Боскеткиной приводили на память батальные картины. Прошли и площадку, и тенистую аллею, и дорожку у копного двора, пересекли большую дорогу и с проселочной между кустов свернули прямо в болотистую чащу. Г-жа Боскеткнна потеряла туфлю, которую выловил Доримедонт и понес всю мокрую. Для ловкости она сняла и другую, и продолжала путь босиком, предчувствуя важность того, что ей покажут и придумывая, как наказать сыновей, если они ее обманули.
— Вот! произнес шепотом Сашу к, показывая на большую щель в Полукласовском заборе. Вероника Платоновна долго не могла пристроиться, наконец приникла. Все молчали. Мамаша отвалилась вся красная, как пиявка.
— Видела? — спросил Сашук.
Но та замотала головой и снова наклонилась к щели, будто не веря собственным глазам.
Нет, ни зрение, ни сыновья её не обманули. Посреди песчаной площадки, перед сходом с балкона, невинно, пышно, как ни в чём не бывало, нагло (вот именно, нагло), бросая алый свет, стоял красный шар на клумбе и в нём, как рубиновая пуговица, сбоку отражалось солнце.
Боскеткина села у забора молча. Сыновья стояли почтительно.
— Беги домой! бумаги и карандаш, — наконец проговорила она.
Доримедонт бросился, как лягать, хлюпая по болоту и хлопая туфлей о туфлю. Сашук присел ждать. Мать всё молчала. Мальчик, желая отвлечь ее от печальных мыслей, начал было:
— Как давно у нас не было ватрушек! — но мать взором дала знать, как неуместны в настоящую минуту идиллические мечты. Наконец бумагу принесли. Вероника Платоновна написала две строчки и опять мрачно скомандовала:
— Лезь через забор и прикрепи к шару. И шар-то завели красный, мужики, бурбоны!
Вероника Платоновна была так удручена, что даже не двинулась с места и, подняв голову, смотрела на подошвы и зазелененное сиденье парусиновых брюк Доримедонта прямо над нею.
Но бумажка никак не держалась на гладкой покатости. Сашук вспомнил, что у него в кармане кусок черного хлеба. Он его перебросил в соседний сад, не желая покидать матери, которая следила за действиями Доримедонта сквозь ту же щель.
— Поплюй на мякиш! посоветовала она, не отодвигаясь от отверстия.
Пришлось просто положить бумажку на видное место, придавив камнем. На ней было написано:
— Это некорректно. Просим к нам больше не являться. Это называется поступать по свински.
Неизвестно, чей поступок Боскеткина называла свинством, но ведь нередко дипломатические ноты кажутся двусмысленными.
Наверное, сама судьба хотела обставить поэтичнее свидания Жени и Женички. Теперь им приходилось видеться ночью, тайком, боясь всякого треска, так как Полукласовым был закрыт простой доступ к соседям. Женичка даже для чего-то лазил через забор, а Женя надевала соломенную шляпу.
Молодой человек, сев верхом на доски забора, замедлил, подняв к луне простое лицо со вздернутым носом.
— Прощай, кума! — сказал он вслух — кланяйся Жене.
Потом, быстро спрыгнув, медленно пошел домой, везя ногами по траве. Несколько упавших листьев, скорчившись, бросали крошечную тень на песок, белый от луны.
— Скоро в город! — подумал Женичка, снял шляпу и пошел еще медленнее.
Женя, вернувшись, не снимая шляпы, села на пуф перед девичьим туалетом, на котором лежал между мылом, зубным порошком, и бутылкой с одеколоном разный вздор: коробочка из под конфет, недоеденное яблоко, простые камушки, выглаженные рекою, стрекоза в папиросной коробке и кукольный лифчик. Луна смешно голубила стекло одеколонного флакона и амур этикетки прозрачный на свет, казался лиловым утопленником. Женя зажгла огарок и улыбнулась себе в зеркало.
— Будто бабушка в этой шляпке! Я думала, она не пригодится, я же не знала, что встречу Женичку. Женичка, Женичка! Милая луна! Теперь днем скучно, но можно будет позднее вставать и начать читать „Войну и мир“.
Она решила не спать, но заснула на открытом окне. Проснувшись, она увидела лучи из-за сарая и перед собою цыпленка; он спокойно клевал цветочки на её платье, так как она не шевелилась. Женя тихонько рассмеялась, а тог неуклюже соскочив, побежал на длинных лапах, смешно унося свой вздернутый мохнатый зад. Лучше еще лечь, чем приниматься за Толстого! Конечно, он — гений, но Женичка милей.
Каждый день луна делалась всё более кривобокой, но флюс не уменьшал её света и не прекращал свиданий на скамейке под шаром, под настоящим зеленым шаром. Скамейка сохраняла их секрет и их буквы, потому что они были вырезаны с нижней стороны доски. Лежа на спине, Женичка резал, а Женя смеялась, боясь, что тот прорежет скамейку насквозь или схватит Женю за ноги.
— Здесь, здесь? — спрашивал Женичка, стуча ножиком в скамейку по разным местам.
— Ты не посмеешь этого сделать, а я всё равно не встану.
Ребята сверху могли писать сколько угодно глупостей, — „их“, буквы будут сохранны!
Женя тоже подсунула голову, чтобы посмотреть, как вышел вензель, но молодой человек в награду себе стал ее целовать, так что она отбивалась ногами и сделала рассерженный вид.
Это было, когда еще днем они могли видеться. Ночью, при луне, до резьбы ли?
— Птицы в лесу больше не поют давно; какое число у нас?
— Не скажу.
— Почему? вот новости!
— Я тебя поцелую столько раз, какое число!
— Тогда, пожалуй, выйдет семьдесят шестое Августа!
— Вот увидишь! — и он поцеловал ее пять раз.
— Только-то?
— Пятое Августа.
— Ах так?
— Хочешь, будет сотое Сентября? я не собьюсь.
— Довольно глупостей, Женичка. Скоро придется уезжать! Не будет ни скамейки, ни луны, ни шара.
— Можно его взять с собою.
— Что же, ты думаешь, что и в городе в нём будет отражаться наш сад? Ты вроде того господина, который привез из Карлсбада такой же шар и очень обиделся, когда дома не нашел в нём Карлсбадского парка. Ты — удивительно глупый!
— Но и в городе в нём будет отражаться, как мы целуемся.
— Что ж ты будешь везде с собой его носить? ты просто дурачок.
— Потому что тебя люблю?
— Нет, не потому, а потому что завел и у себя шар. В нём никто не целуется. И глупый, и безвкусный. Красный завел… фи! хоть бы посоветовался со мною.
— Да вовсе не я его и покупал-то! я его и не видел даже.
— Ну да, и всё-таки ваш шар противный, а наш милый. Мама совершенно права.
— Да при чём же я тут?
— При том. Все перессорились и это очень досадно и глупо. Ну, повтори: досадно и глупо. — Досадно и глупо.
— И Полукласовский шар противный, а наш милый.
— А наш милый.
— Нет, ты не хитри, а повтори: „а Боскеткинский милый“.
— А Боскеткинский милый.
— Где же первая половина?
— Какая?
— Полукласовский шар противный?
— Полукласовский шар противный.
— А Боскеткинский милый.
— А Боскеткинский милый.
Женя замолкла под своей шляпой, а Женичка машинально ломал ей пальцы.
— Зачем ты мне ломаешь пальцы? что я тебе горничная?
— Почему горничная?
— Так ухаживают за горничными.
— Я не знаю, я не ухаживал.
— Я тоже не ухаживала.
— Я и за тобой не ухаживаю.
— Что же ты делаешь?
— Люблю тебя.
— Нет, ты не любишь меня, а влюблен, понимаешь, влюблен. Любят, это папа маму, меня, сестер, любят пирожное, а ты — влюблен. Хорошо?
— Не знаю. По-моему, я люблю тебя.
— Фу, какой скучный! Я хочу, чтоб было лучше, а он упрямится. Ну хочешь так? ты и влюблен в меня и любишь меня, — оба вместе.
Подумав, она сказала:
— А знаешь, по моему ты и не любишь меня и не влюблен.
— Это почему? Яченя, что за фантазия?
— Это не фантазия, а правда. Если бы ты любил меня, ты не купил бы красного шара.
— Яченя, я же говорил, что не я его покупал.
— Всё равно, у вас бы его не было.
— Ты сегодня упрямая!
— Я упрямая? сам упрям, как три осла! Одним словом, пока у вас торчит ваша красная гадость, не смей приходить сюда. И теперь не смей смотреть в наш шар! он — шарунчик, он — зеленуша, он — душан! И я его люблю, а тебя не люблю.
Она стала целовать блестящую зелень шара, но когда приближала к нему свое лицо, там придвигался такой рот, такой нос, что, забыв о ссоре, она тянула за рукав Женичку, чтоб посмотреть.
— Нет, ты посмотри, что за урод! Нет, ты попробуй сам. Похоже на Женичку Полукласова? Через пять лет ты будешь таким.
Вздохнув, она посмотрела на лунную точку в носке лакированной туфли и сказала скорбно:
— Вот какие дела. Когда же ты придешь?
— Завтра, конечно.
— Ты не думай, что я шутила.
— Я и не думаю.
— И не вздумай меня надуть.
— До завтра, — ответил только Женичка и остался смотреть, как Женя огибала флигель, чтобы дойти до своего незапертого окна. Всё-таки она обернулась и сама, забывшись, сказала: „до завтра“.
На следующий день Женичка пришел, следовательно… следовательно утром Анна Львовна, выйдя в сад и оглядевшись с довольным видом, вдруг нахмурилась, протерла глаза и снова взглянула с ужасом и негодованием. Действительно, на клумбе не только красного пятна, но даже палки не было, и бархател лишь оранжевый кружок ноготков. Она поглядела почему-то на небо, будто, в свою очередь, в солнце мог отразиться пропавший предмет. Коврик желтых цветов только издали был нетронут, вблизи оказывалось, что его осыпали осколки красные с лица со свинцовой изнанкой. Они же валялись и на песке, и в каждом горело по солнцу и было по неподвижному небу.
Вспомнилась и записка, лежавшая здесь же дня четыре тому назад, и Анна Львовна замахала рукой к балкону, будто от возмущенья потеряла язык. Но её жесты увидел отлично её муж, похожий теперь на дранку без загиба, так как он не разговаривал с низеньким и толстым соседом. Подняв вострый нос, чтобы надеть пенсне, так как Полукласов был близорук, он поспешил к жене, стараясь соблюдать бывшую военную походку. Детская ссора заставляла всегда его вспоминать о своей прежней службе, когда дело касалось Боскеткиных. Анна Львовна молча показала ему на осколки, которые обнюхивала прибежавшая собачка.
— Что это? — обращаясь снова в согнутую дранку и придерживая пенсне, спросил Александр Яковлевич. Жена еще раз указала на осколки рукою, другою опершись на мужа и с укором взглянув на него. Машук, прыгая на одной ноге, приближалась к месту происшествия.
— А где же шар? — раздался её голос.
Анна Львовна только сильнее оперлась на мужа.
— А где же шар? — переспросила Машук и скакнула на кусок, который кракнул.
Из окна показался Женичка с флейтой у рта. Тихо и печально, очень спокойно, будто дул в бутылку, начал он гамму.
— Замолчи, дурак! — крикнул ему отец и обратясь к жене, продолжал:
— Если это — они, то это не имеет названия.
— Кто же, как ни они? Письмо, теперь эта наглость, — жалобно проговорила Анна Львовна. Машук не унималась. Давя каблуками по очереди каждый осколок, при чём отраженные солнца всё умножались, будто почкованием, она повторяла уже без всякого смысла:
— А где же наш шар, а где же наш шар?
— Бедная малютка, как на нее это подействовало, — томно произнесла Полукласова.
За забором пробурчал сдержанный смех и потом, как эхо, повторили: — А где же наш шар?
— Они еще подслушивают, подлецы! — пронзительно, внезапно получив обратно весь голос, воскликнула Анна Львовна и левую руку уставила в бок.
Голова молодого человека моментально пропала, будто он опустился в театральный люк, лишь осталась часть флейты, неизвестно чем державшаяся. Папаша закричал в пространство, будто команду:
— Я — вас! ослы и невежи!
— Наглецы, — настаивала г-жа Полукласова.
За забором было тихо. Машук остановившись на последнем осколке, ожидала с интересом.
— Негодяи! — закричал еще раз Александр Яковлевич в кусты.
И флейта исчезла, в окне ничего не осталось. Машук всплеснула руками и быстро побежала, подгоняя себя пятками. Коротенькие штанишки, одна штанина длиннее другой, мелькая, делали девочку совсем маленькой.
— Куда ты?
— В дворницкую! — донеслось из-за третьей клумбы.
— Бедняжка совсем расстроилась! — проговорила мамаша и сама заплакала.
— Ни денег жалко, ни вещи, но обидно за хамство.
— Этого так оставить нельзя! ответил муж и велел запрягать лошадь, еще раз обернувшись к забору, за которым ничего не было слышно.
Тарелка с синей мельницей, неизвестно почему упавшая, так ничем и не была заменена в столовой Боскеткиных. Торчал голый гвоздь и на него именно и смотрели два посетителя, никому не известные, приехавшие от Александра Яковлевича Полукласова строго официально. Они до такой степени были никому неизвестны, что можно было подумать, что даже сам пославший их не знает, кто они. Одно было достоверно, что они приехали из города. Высокий, похожий на приказчика, сидел, вытянув руки на коленях и смотрел на гвоздь, куда были направлены глаза и другого, в почтовой форме. Часы, заведенные нянькой, снова стояли. Кажется, приезжие не были знакомы даже друг с другом, потому что не разговаривали в течение получаса.
— Наверное, висело что-нибудь, да сняли! — сказал один, указывая на гвоздь.
— Да, не иначе, — ответил другой, сгоняя с щеки муху, которая сейчас же села ему на нос.
— Долго заставляет себя ждать г. Боскеткин.
— Спит, может быть.
Собеседник молча посмотрел на эмалированные часы и показал их соседу.
— Одиннадцать, четырнадцать.
Дверь скрипнула. Вероника Платоновна, не будучи знакома, не сочла нужным переодеть капота, прибавив к нему лишь лиловый чепец. Пренебрежительно, но с некоторым подозрением оглядев гостей, она их не пригласила сесть, потому что те уже сидели, думая, что выход Вероники Платоновны их не касается.
— Вы к мужу? — спросила она прямо.
— Мы к Дмитрию Петровичу Боскеткнну, — отвечали те как-то разом и разом поднялись.
— По какому же делу?
— Мы, собственно, лично к нему.
— Вздор! Всё равно, я его жена, не стесняйтесь.
— Нас прислал г. Полукласов, Александр Яковлевич, — начал один из посетителей.
— Мы должны бы поговорить с уполномоченными противной стороны, — проговорил другой более официально.
Почувствовав серьезность разговора, Вероника Платоновна сейчас же сделалась более независимой, и даже наступательной.
От Полукласовых? вы меня простите, но это такие глупые и наглые люди, что я даже удивляюсь, как можно брать на себя какие-нибудь поручения от них.
— Глупые и наглые, вы говорите?
— Да, и слов своих назад не беру.
— Дамские слова по закону в счет нейдут.
— Притом Полукласовы буквально то же самое говорили про вас, — прибавил почтовый.
— Про нас?
— Да. Мы, собственно, затем и пришли, что бы г. Боскеткин направил нас к лицам, с которыми мы могли бы сговориться, где и когда с оружием в руках можно будет доказать, кто глупее и наглее, — сказал приказчик очень торжественно. Хозяйка помолчала, потом вдруг закричала совсем не торжественно, но громко:
— Вон! дуэль затевать? чего там решать кто глупее и наглее, когда я без всяких дуэлей могу вам доказать, что вы, именно вы, даже не сумасшедший Полукласов, всех глупее и наглее. Во всяком случае, всех смешнее. Идите вон!
В дверях не показался, а прямо оказался Боскеткин стоящим.
— Вот — мой муж. Можете с ним говорить, сколько вам угодно. Я уверена, что он вам скажет то же самое, что вы слышали от меня.
— В чём дело? — спросил Дмитрий Петрович.
— Они пришли передавать тебе картель, — сказала жена так пренебрежительно, что всякие менее неизвестные люди провалились бы на месте.
— Я принимаю, я принимаю! что же г. Полуклаcов думает, что раз он прослужил пятьдесят лет тому назад в полку без году неделю, так он может всех оскорблять? Я не только принимаю, я сам вызываю! Слышите? пошли вон!
— Видите? — кротко заметила Вероника Платоновна, — я говорила, что муж скажет то же, что и я.
— Позвольте, но ваш супруг говорит совершенно противоположное вашим словам.
— Что же, я вру по вашему или вы оглохли?
— Мама, я всё слышала, но я не виновата — вдруг раздался из сада голос Жени и её голова поднялась в окно до подбородка. Все умолкли, а голос продолжал спокойным ручейком:
— Эти господа вызывают папу на дуэль за то, что у Александра Яковлевича разбили шар, но папа тут не при чём. Это я разбила и Полукласов должен со мной считаться, — мне уже семнадцать лет.
— Как, это ты сделала, моя девочка? — воскликнула Вероника Платоновна и нагнулась в сад поцеловать дочь, при чём между кофточкой и юбкой сейчас же высунулось белье. Г. Боскеткин ждал у окна, когда дойдет очередь до его поцелуев, терпеливо водя глазами по окрестностям. Его голос зазвучал необыкновенно мягко и мирно, почти сладко, когда он произнес:
— И ты же, конечно, спрятала на время наш шар, чтобы его не постигла та же участь со стороны врагов?
Разняв объятья, мать и дочь посмотрели на клумбу, где, как у соседей, ничего не блестело, Секунданты приблизились тоже на цыпочках.
— Нет, нашего шара я не трогала… я не знаю — ответила Женя и группа застыла, как перед фотографом.
— Его украли! — вскрикнула мамаша и снова всё стихло. Осторожно один из приезжих спросил:
— А какого цвета был ваш шар?
Г-жа Боскеткина даже не обернулась. Менее похожая на Ниобею, Женя задумчиво и печально ответила:
— Зеленый.
Вон там ближе к сараю что то зеленеет… не он ли?
И все, как мореплаватели, обратили свои взоры к сараю. Ниобея не выдержала.
— Идиот! что же шар сам будет переходить с места на место? Зеленое! это мой лифчик сушится. Если вы слепы, возьмите себе подзорную трубу! И чего вы стоите, пинков ждете? Марш! Ну, что смотрите? еще шар в комнатах ищете? Что? вашу шапку? вот она ваша шапка!
И необыкновенно проворно и ловко она сшибла форменную фуражку со стула, поймала носком ноги и выбросила в окно прямо на проходившую наседку.
Гостями больше не занимались. Женя, ухватившись за подоконник снаружи, горько плакала.
— Неужели, мама, все люди так злы?
— Успокойся, дитя мое, всё это временно — говорила Вероника Платоновна, обнимая дочь и смотря на выброшенную фуражку, около которой хлопотали цыплята.
Наполовину обгрызанная луна всходила всё позднее и всё тусклее светила, обещая ворам, что скоро она будет к ним совершенно благоприятна. Но всё же было достаточно светло, чтобы. Женя могла заметить, как Женичка перелезал забор там, где со стороны Боскеткинского сада было даже вытоптано место его ежедневных скачков. Сегодня он по поспел опуститься на это обычное мечто, потому что еще когда он чернел, сидя на заборе, на менее темном небе, Женя окликнула его. Он сначала не узнал, что это его Женя, потому что раздалось: — „Евгений Александрович!“
— Кто тут?
— Это я — Женя Боскеткина.
— Почему же такая официальность?
— Потому что теперь я не только вижу, что вы меня не любите, но и объявляю вам, что всё между нами кончено.
— Что такое? — молодой человек был уже по эту сторону забора.
— Что такое? — нет, ты повтори, что ты сказала!
— Да как же я повторю, когда ты мне весь рот занял своими губищами?
— Ну вот я отпустил — говори!
— Между нами всё кончено! — девушка говорила вполголоса, но очень быстро.
— Потому что это невозможно. Мне всё это надоело, это смешно и жалко, но вместе с тем это возмутительно, возмутительно…
— Что такое возмутительно?
— Вся эта глупая возня с шарами. И если б ты меня любил, меня уважал, ты мог бы как-нибудь устроить, чтоб этого не было. Да, да. Это всякий бы сделал, конечно, кто любит. А теперь я вижу, какая черная у тебя душа и что ты меня нисколько не любишь. Эти ссоры, вызовы на дуэль… Что ж ты думаешь, что я с тобой сбегу? папа теперь меня не отдаст за тебя…
— По-моему, ты хочешь сказать, что ты меня разлюбила. С больной головы на здоровую.
— Как с больной на здоровую? это у тебя-то здоровая? скажите, пожалуйста! а кто вырезывал мое имя под скамейкой, кто клялся, кто лазал каждый вечер в наш сад?…
— Тише, Женя…
— Как тише? что ты кричишь на меня? может быть, ты бить меня станешь, — не долго ждать!..
— Да я совсем не потому…
— Вы все такие, дай вам волю! только бы оскорблять и обижать, потому что ты уверен, что я тебя люблю. Ошиблись, Евгений Александрович, я не такая дура, чтобы настолько вас любить, чтобы переносить, чтобы, чтобы…
Женя не могла докончить, потому что ей закрыли рот рукою и самое ее увлекли в тень с освещенного места. Когда она пришла в себя от негодования, она увидела, что негодовать было не на что. Очевидно, к ним приближался народ, даже не приближался, а бежал. Тяжелый бег слышался всё ближе, наконец, можно было даже расслышать запыхавшееся дыханье.
— Что это, Женичка? что это? с испугом спрашивала девушка, забыв ссору. За забором бежали молча. Сквозь щель можно было заметить двух людей, за ними следовали на некотором расстоянии две других тени, у выхода из болотистого леска выплывало на освещенную дорогу еще человека два.
— Что это? — еще раз спросила Женя.
— Они сейчас вернутся. Я страшно боюсь, как бы их не застали там… раздался чей-то голос совсем близко в саду.
Вероника Платоновна осторожно ступала, ведя за собою полуодетого мужа. Часть луны вдруг снялась облаком. Боскеткина нагнулась к щели, отделенная от дочери шиповником. Женя взялась невольно за Женичкин рукав.
— Сашук, Дорпмедонт, не поддавайтесь! скорей бегите! — вдруг закричала Вероника Платоновна и всё стало ясно.
От леса неслось: — Машук, Лаврушка, догоняй их, воров! Вот так, гони не в свою голову! —
Женя даже не могла смотреть, а только обняла Женичку.
Родители обеих сторон кричали подбодренья, пятки мелькали, шар в руках Сашука пытался блестеть без луны, завалившейся за сарай.
— Постой! кричала погоня.
— Я те постою! отвечали бегущие.
— Безобразие, воры!
Сами воры! некорректно! — перебрасывались зрители. Александр Яковлевич сковырнулся, потеряв пенсне, — ликование по эту сторону забора. Так тебе и нужно, дуэлянт собачий!
— Лезя, лезь, Сашук! подбирай пятки! кидай шар, я поймаю! вопила в беспамятстве Боскеткина, расставляя руки на два аршина. В темноте обрывается, сопит, крики сзади, вдруг полет, палка в земле, дребезг об голову Вероники Платоновны, Сашук стоит на голове секунду. Хорошо, что луны нет!
В молчании только вздохи и дыханье. Снаружи вопрос: — разбилось? что-то треснуло ведь… или это ваша голова?
Удар будто благодетелен для Воскеткиной.
Простой соседкой она говорит:
— Доигрались! Чуть было голову мне не разбили. Как вам не стыдно, Анна Львовна и Александр Яковлевич? Положим, мы и сами были виноваты отчасти…
— Разумеется, и вы были виноваты, тем более, что вы первые начали — отвечала Полукласова через забор.
— Положим, первыми начали ваши дети, но если бы мы даже и начали, мы не доводили дело до столкновений, мы не посылали вызовов.
— Ну, да ведь как вы и обошлись с нашими секундантами!..
— Как они этого заслуживали. Но теперь, раз шары разбиты, я думаю, можно прекратить счеты. Дмитрий Петрович, по крайней мере, готов хоть сейчас, даже поцеловаться, если нужно…
— Александр Львович ничего не имеет против, раз вы извинились.
Желание мира вдруг охватило Боскеткину, так что она не подняла вызова, заключавшегося в последних словах Полукласовой, а только подтолкнула мужа к щели, где уже стоял подведенный женою другой противник. Хорошо, что луна ушла!
Только что отзвучал поцелуй помирившихся соперников, как вроде эхо за кустом раздался другой и еще раз.
— Это вы Вероника Платоновна?
— Вы с ума сошли! с кем же мне целоваться? Я думала, это вы…
— Нет, это не мы.
— Мама! — с ужасом закричал Сашук — чей то сапог и нога в нём!!
Когда Женя и Женичка вышли из-за куста, первая заговорила с большою словоохотливостью о том, как жалко разбитого шара. Вероника Платоновна, наклонясь, спросила:
— А что это было?.. мы слышали…
— Ничего особенного. Мы тоже помирились.
— Вот и прекрасно.
Женичка выскочил:
— А завтра я съезжу в город и привезу вам новый шар.
Нет, уж, пожалуйста, не надо, — сказали все, а Женя добавила тихо:
— Ведь скамейка то осталась и без шара тою же.
Вихрастые облака желтели уже от зари и пастух играл на трубе совсем как в „Снегурочке“.
