Ну, начнемъ! Дойдя до конца нашей исторіи, мы будемъ знать больше, чѣмъ теперь. Такъ вотъ, жилъ-былъ тролль, злющій-презлющій; то былъ самъ дьяволъ. Разъ онъ былъ въ особенно хорошемъ расположеніи духа: онъ смастерилъ такое зеркало, въ которомъ все доброе и прекрасное уменьшалось донельзя, все же негодное и безобразное, напротивъ, выступало еще ярче, казалось еще хуже. Прелестнѣйшіе ландшафты выглядѣли въ немъ варенымъ шпинатомъ, а лучшіе изъ людей—уродами или казались стоящими кверху ногами и безъ животовъ! Лица искажались до того, что нельзя было и узнать ихъ; случись же у кого на лицѣ веснушка или родинка, она расплывалась во все лицо. Дьявола все это ужасно потѣшало. Добрая, благочестивая человѣческая мысль отражалась въ зеркалѣ невообразимой гримасой, такъ что тролль не могъ не хохотать, радуясь своей выдумкѣ. Всѣ ученики тролля—у него была своя школа—разсказывали о зеркалѣ, какъ о какомъ-то чудѣ.
— Теперь только,—говорили они,—можно увидѣть весь міръ и людей въ ихъ настоящемъ свѣтѣ!
И вотъ, они бѣгали съ зеркаломъ повсюду; скоро не осталось ни одной страны, ни одного человѣка, которые бы не отразились въ немъ въ искаженномъ видѣ. Напослѣдокъ захотѣлось имъ добраться и до неба, чтобы посмѣяться надъ ангелами и самимъ Творцомъ. Чѣмъ выше поднимались они, тѣмъ сильнѣе кривлялось и корчилось зеркало отъ гримасъ; они еле-еле удерживали его въ рукахъ. Но вотъ они поднялись еще, и вдругъ зеркало такъ перекосило, что оно вырвалось у нихъ изъ рукъ, полетѣло на землю и разбилось въ дребезги. Милліоны, билліоны его осколковъ надѣлали, однако, еще больше бѣдъ, чѣмъ самое зеркало. Нѣкоторые изъ нихъ были не больше песчинки, разлетѣлись по бѣлу-свѣту, попада́ли, случалось, людямъ въ глаза и такъ тамъ и оставались. Человѣкъ же съ такимъ осколкомъ въ глазу начиналъ видѣть все навыворотъ или замѣчать въ каждой вещи однѣ лишь дурныя ея стороны,—вѣдь, каждый осколокъ сохранялъ свойство, которымъ отличалось самое зеркало. Нѣкоторымъ людямъ осколки попада́ли прямо въ сердце, и это было хуже всего: сердце превращалось въ кусокъ льда. Были между этими осколками и большіе, такіе, что ихъ можно было вставить въ оконныя рамы, но ужъ въ эти окна не стоило смотрѣть на своихъ добрыхъ друзей. Наконецъ, были и такіе осколки, которые пошли на очки, только бѣда была, если люди надѣвали ихъ, съ цѣлью смотрѣть на вещи и судить о нихъ вѣрнѣе! А злой тролль хохоталъ до коликъ, такъ пріятно щекоталъ его успѣхъ его выдумки. Но по свѣту летало еще много осколковъ зеркала. Послушаемъ же!
Въ большомъ городѣ, гдѣ столько домовъ и людей, что не всѣмъ и каждому удается отгородить себѣ хоть маленькое мѣстечко для садика, и гдѣ, поэтому, большинству жителей приходится довольствоваться комнатными цвѣтами въ горшкахъ—жили двое бѣдныхъ дѣтей, но у нихъ былъ садикъ побольше цвѣточнаго горшка. Они не были въ родствѣ, но любили другъ друга, какъ братъ и сестра. Родители ихъ жили въ мансардахъ[1] смежныхъ домовъ. Кровли домовъ почти сходились, а подъ выступами кровель шло по водосточному жолобу, приходившемуся какъ разъ подъ окошкомъ каждой мансарды. Стоило, такимъ образомъ, шагнуть изъ какого-нибудь окошка на жолобъ и можно было очутиться у окна сосѣдей.
У родителей было по большому деревянному ящику; въ нихъ росли коренья и небольшіе кусты розъ,—въ каждомъ по одному—осыпанные чудными цвѣтами. Родителямъ пришло въ голову поставить эти ящики поперекъ жолобовъ; такимъ образомъ, отъ одного окна къ другому тянулись словно двѣ цвѣточныя грядки. Горохъ спускался изъ ящиковъ зелеными гирляндами, розовые кусты заглядывали въ окна и сплетались вѣтвями; образовалось нѣчто вродѣ тріумфальныхъ воротъ изъ зелени и цвѣтовъ. Такъ какъ ящики были очень высоки, и дѣти твердо знали, что имъ нельзя карабкаться на нихъ, то родители часто позволяли мальчику съ дѣвочкой ходить другъ къ другу по крышѣ въ гости и сидѣть на скамеечкѣ подъ розами. И что за веселыя игры устраивались у нихъ тутъ!
Зимою это удовольствіе прекращалось, окна зачастую покрывались ледяными узорами. Но дѣти нагрѣвали на печкѣ мѣдныя монеты и прикладывали ихъ къ замерзшимъ стекламъ—сейчасъ же оттаивало чудесное кругленькое отверстіе, а въ него выглядывалъ веселый, ласковый глазокъ,—это смотрѣли каждый изъ своего окна мальчикъ и дѣвочка: Кай и Герда. Лѣтомъ они въ одинъ прыжокъ могли очутиться въ гостяхъ другъ у друга, а зимою надо было сначала спуститься на много, много ступеней внизъ, а затѣмъ подняться на столько же вверхъ. На дворѣ перепархивалъ снѣжокъ.
— Это роятся бѣлыя пчелки!—сказала старушка-бабушка.
— А у нихъ тоже есть королева?—спросилъ мальчикъ; онъ зналъ, что у настоящихъ пчелъ есть такая.
— Есть!—отвѣчала бабушка.—Снѣжинки окружаютъ ее густымъ роемъ, но она больше ихъ всѣхъ и никогда не остается на землѣ—вѣчно носится на черномъ облакѣ. Часто по ночамъ пролетаетъ она по городскимъ улицамъ и заглядываетъ въ окошки; вотъ оттого-то они и покрываются ледяными узорами, словно цвѣтами!
— Видѣли, видѣли!—сказали дѣти и повѣрили, что все это сущая правда.
— А Снѣжная королева не можетъ войти сюда?—спросила дѣвочка.
— Пусть-ка попробуетъ!—сказалъ мальчикъ.—Я посажу ее на теплую печку, вотъ она и растаетъ!
Но бабушка погладила его по головкѣ и завела разговоръ о другомъ.
Вечеромъ, когда Кай былъ уже дома и почти совсѣмъ раздѣлся, собираясь лечь спать, онъ вскарабкался на стулъ у окна и поглядѣлъ въ маленькій оттаявшій на оконномъ стеклѣ кружочекъ. За окномъ порхали снѣжинки; одна изъ нихъ, побольше, упала на край цвѣточнаго ящика и начала рости, рости, пока, наконецъ, не превратилась въ женщину, укутанную въ тончайшій бѣлый тюль, сотканный, казалось, изъ миліоновъ снѣжныхъ звѣздочекъ. Она была такъ прелестна, такъ нѣжна, вся изъ ослѣпительно-бѣлаго льда и все же живая! Глаза ея сверкали, какъ звѣзды, но въ нихъ не было ни теплоты, ни кротости. Она кивнула мальчику и поманила его рукой. Мальчуганъ испугался и спрыгнулъ со стула; мимо окна промелькнуло что-то похожее на большую птицу.
На другой день былъ славный морозецъ, но затѣмъ сдѣлалась оттепель, а тамъ пришла и весна-красна. Солнышко свѣтило, цвѣточные ящики опять были всѣ въ зелени, ласточки вили подъ крышей гнѣзда, окна растворили, и дѣтямъ опять можно было сидѣть въ своемъ маленькомъ садикѣ на крышѣ.
Розы цвѣли все лѣто восхитительно. Дѣвочка выучила псаломъ, въ которомъ тоже говорилось о розахъ; дѣвочка пѣла его мальчику, думая при этомъ о своихъ розахъ, и онъ подпѣвалъ ей:
„Ужъ розы въ долинахъ цвѣтутъ,
Младенецъ-Христосъ съ нами тутъ!“
Дѣти пѣли, взявшись за руки, цѣловали розы, смотрѣли на ясное солнышко и разговаривали съ нимъ,—имъ чудилось, что съ него глядѣлъ на нихъ самъ Младенецъ-Христосъ. Что за чудное было лѣто и какъ хорошо было подъ кустами благоухающихъ розъ, которыя, казалось, должны были цвѣсти вѣчно!
Кай и Герда сидѣли и разсматривали книжку съ картинками—звѣрями и птицами; на большихъ башенныхъ часахъ пробило пять.
— Ай!—вскрикнулъ вдругъ мальчикъ:—Мнѣ кольнуло прямо въ сердце, и что-то попало въ глазъ!
Дѣвочка обвила ручонкой его шею, онъ мигалъ глазами, но ни въ одномъ ничего не было видно.
— Должно быть, выскочило!—сказалъ онъ.
Но въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ. Въ сердце и въ глазъ ему попали два осколка дьявольскаго зеркала, въ которомъ, какъ мы, конечно, помнимъ, все великое и доброе казалось ничтожнымъ и гадкимъ, а злое и дурное отражалось еще ярче, дурныя стороны каждой вещи выступали еще рѣзче. Бѣдняжка Кай! Теперь сердце его должно было превратиться въ кусокъ льда! Боль въ глазу и въ сердцѣ уже прошла, но самые осколки въ нихъ остались.
— О чемъ же ты плачешь?—спросилъ онъ Герду.—У! Какая ты теперь безобразная! Мнѣ совсѣмъ не больно! Фуй!—закричалъ онъ затѣмъ:—Эту розу точитъ червь! А та совсѣмъ кривая! Какія гадкія розы! Не лучше ящиковъ, въ которыхъ торчатъ!
И онъ, толкнувъ ящикъ ногою, вырвалъ двѣ розы.
— Кай, что ты дѣлаешь?—закричала дѣвочка, а онъ, увидя ея испугъ, вырвалъ еще одну и убѣжалъ отъ миленькой, маленькой Герды въ свое окно.
Приносила-ли послѣ того ему дѣвочка книжку съ картинками, онъ говорилъ, что эти картинки хороши только для грудныхъ ребятъ; разсказывала-ли что-нибудь старушка-бабушка, онъ придирался къ словамъ. Да хоть бы одно это! А то онъ дошелъ до того, что сталъ передразнивать ея походку, надѣвать ея очки и подражать ея голосу! Выходило очень похоже и смѣшило людей. Скоро мальчикъ выучился передразнивать и всѣхъ сосѣдей,—онъ отлично умѣлъ выставить напоказъ всѣ ихъ странности и недостатки—и люди говорили:
— Что за голова у этого мальчугана!
А причиной всему были осколки зеркала, что попали ему въ глазъ и въ сердце. Потому-то онъ передразнивалъ даже миленькую, маленькую Герду, которая любила его всѣмъ сердцемъ.
И забавы его стали теперь совсѣмъ иными, такими мудреными. Разъ зимою, когда перепархивалъ снѣжокъ, онъ явился съ большимъ зажигательнымъ стекломъ и подставилъ подъ снѣгъ полу своей синей куртки.
— Погляди въ стекло, Герда!—сказалъ онъ.
Каждая снѣжинка казалась подъ стекломъ куда больше, чѣмъ была на самомъ дѣлѣ, и походила на роскошный цвѣтокъ или десятиугольную звѣзду. Чудо, что такое!
— Видишь, какъ искусно сдѣлано!—сказалъ Кай.—Это куда интереснѣе настоящихъ цвѣтовъ! И какая точность! Ни единой неправильной линіи! Ахъ, если бы онѣ только не таяли!
Немного спустя, Кай явился въ большихъ рукавицахъ, съ санками за спиною, крикнулъ Гердѣ въ самое ухо:—Мнѣ позволили покататься на большой площади съ другими мальчиками!—и убѣжалъ.
На площади каталось множество дѣтей. Тѣ, что были посмѣлѣе, привязывали свои санки къ крестьянскимъ санямъ и прокатывались, такимъ образомъ, довольно далеко. Веселье такъ и кипѣло. Въ самый разгаръ его, на площади появились большія сани, выкрашенныя въ бѣлый цвѣтъ. Въ нихъ сидѣлъ человѣкъ, весь ушедшій въ бѣлую мѣховую шубу и такую же шапку. Сани объѣхали кругомъ площади два раза; Кай живо привязалъ къ нимъ свои санки и покатился. Большія сани понеслись быстрѣе и затѣмъ свернули съ площади въ переулокъ. Сидѣвшій въ нихъ человѣкъ обернулся и дружески кивнулъ Каю, точно знакомому. Кай нѣсколько разъ порывался отвязать свои санки, но человѣкъ въ шубѣ кивалъ ему, и онъ продолжалъ ѣхать. Вотъ они выѣхали за городскія ворота. Снѣгъ повалилъ вдругъ хлопьями, стемнѣло такъ, что кругомъ не было видно ни зги. Мальчикъ поспѣшилъ отпустить веревку, которою зацѣпился за большія сани, но санки его точно приросли къ большимъ санямъ и продолжали нестись вихремъ. Кай громко закричалъ—никто не услышалъ его! Снѣгъ валилъ, санки мчались, ныряя въ сугробахъ, прыгая черезъ изгороди и канавы. Кай весь дрожалъ, хотѣлъ прочесть „Отче Нашъ“, но въ умѣ у него вертѣлась одна таблица умноженія.
Снѣжные хлопья все росли и обратились подъ конецъ въ большихъ бѣлыхъ курицъ. Вдругъ они разлетѣлись въ стороны, большія сани остановились, и сидѣвшій въ нихъ человѣкъ всталъ. Это была высокая, стройная, ослѣпительно-бѣлая женщина—Снѣжная королева; и шуба и шапка на ней были изъ снѣга.
— Славно проѣхались!—сказала она.—Но ты совсѣмъ замерзъ? Полѣзай ко мнѣ въ шубу!
И, посадивъ мальчика къ себѣ въ сани, она завернула его въ свою шубу; Кай словно опустился въ снѣжный сугробъ.
— Все еще мерзнешь?—спросила она и поцѣловала его въ лобъ.
У! поцѣлуй ея былъ холоднѣе льда, пронизалъ его холодомъ насквозь и дошелъ до самаго сердца, а оно и безъ того уже было наполовину ледянымъ. Одну минуту Каю казалось, что вотъ-вотъ онъ умретъ, но нѣтъ, напротивъ, стало легче, онъ даже совсѣмъ пересталъ зябнуть.
— Мои санки! Не забудь моихъ санокъ!—спохватился онъ прежде всего о санкахъ.
И санки были привязаны на спину одной изъ бѣлыхъ курицъ, которая и полетѣла съ ними за большими санями. Снѣжная королева поцѣловала Кая еще разъ, и онъ позабылъ и Герду, и бабушку, и всѣхъ домашнихъ.
— Больше я не буду цѣловать тебя!—сказала она.—А не то зацѣлую до смерти!
Кай взглянулъ на нее; она была такъ хороша! Болѣе умнаго, прелестнаго лица онъ не могъ себѣ и представить. Теперь она не казалась ему ледяною, какъ въ тотъ разъ, когда она сидѣла за окномъ и кивала ему головой; теперь она казалась ему совершенствомъ. Онъ совсѣмъ не боялся ея и разсказалъ ей, что знаетъ всѣ четыре дѣйствія ариѳметики, да еще съ дробями, знаетъ, сколько въ каждой странѣ квадратныхъ миль и жителей, а она только улыбалась въ отвѣтъ. И тогда ему показалось, что онъ и въ самомъ дѣлѣ знаетъ мало, и онъ устремилъ взоръ въ безконечное, воздушное пространство. Въ тотъ же мигъ Снѣжная королева взвилась съ нимъ на темное свинцовое облако, и они понеслись. Буря выла и стонала, словно распѣвала старинныя пѣсни; они летѣли надъ лѣсами и озерами, надъ морями и твердой землей; подъ ними дули холодные вѣтры, выли волки, сверкалъ снѣгъ, летали съ крикомъ черные во́роны, а надъ ними сіялъ большой, ясный мѣсяцъ. На него смотрѣлъ Кай всю долгую-долгую зимнюю ночь,—днемъ онъ спалъ у ногъ Снѣжной королевы.
А что же было съ Гердой, когда Кай не вернулся? И куда онъ дѣвался? Никто не зналъ этого, никто не могъ сообщить о немъ ничего. Мальчики разсказали только, что видѣли, какъ онъ привязалъ свои санки къ большимъ, великолѣпнымъ санямъ, которыя потомъ свернули въ переулокъ и выѣхали за городскія ворота. Никто не зналъ, куда онъ дѣвался. Много было пролито о немъ слезъ; горько и долго плакала Герда. Наконецъ порѣшили, что онъ умеръ, утонулъ въ рѣкѣ, протекавшей за городомъ. Долго тянулись мрачные зимніе дни.
Но вотъ настала весна, выглянуло солнышко.
— Кай умеръ и больше не вернется!—сказала Герда.
— Не вѣрю!—отвѣчалъ солнечный свѣтъ.
— Онъ умеръ и больше не вернется!—повторила она ласточкамъ.
— Не вѣримъ!—отвѣтили онѣ.
Подъ конецъ и сама Герда перестала этому вѣрить.
— Надѣну-ка я свои новые, красные башмачки,—Кай ни разу еще не видалъ ихъ,—сказала она однажды утромъ:—да пойду къ рѣкѣ спросить про него.
Было еще очень рано; она поцѣловала спящую бабушку, надѣла красные башмачки и побѣжала одна-одинешенька за-городъ, прямо къ рѣкѣ.
— Правда, что ты взяла моего названнаго братца? Я подарю тебѣ свои красные башмачки, если ты отдашь мнѣ его назадъ!
И дѣвочкѣ почудилось, что волны какъ-то странно киваютъ ей; тогда она сняла свои красные башмачки, первую свою драгоцѣнность, и бросила ихъ въ рѣку. Но они упали какъ разъ у берега, и волны сейчасъ же вынесли ихъ на сушу,—рѣка какъ будто не хотѣла брать у дѣвочки лучшую ея драгоцѣнность, такъ какъ не могла вернуть ей Кая. Дѣвочка же подумала, что бросила башмачки не довольно далеко, влѣзла въ лодку, качавшуюся въ тростникѣ, стала на самый краешекъ кормы и опять бросила башмаки въ воду. Лодка не была привязана и оттолкнулась отъ берега. Дѣвочка хотѣла поскорѣе выпрыгнуть на сушу, но пока пробиралась съ кормы на носъ, лодка уже отошла отъ берега на цѣлый аршинъ и быстро понеслась по теченію.
Герда ужасно испугалась и принялась плакать и кричать, но никто, кромѣ воробьевъ, не слышалъ ея криковъ; воробьи же не могли перенести ея на сушу и только летѣли за ней вдоль берега, да щебетали, словно желая ее утѣшить:
„Мы здѣсь! Мы здѣсь!“
Лодку уносило все дальше; Герда сидѣла смирно, въ однѣхъ чулкахъ; красные башмачки ея плыли за лодкой, но не могли догнать ея.
Берега рѣки были очень красивы; повсюду виднѣлись чудеснѣйшіе цвѣты, высокія, раскидистыя деревья, луга, на которыхъ паслись овцы и коровы, но нигдѣ не было видно ни души человѣческой.
„Можетъ быть, рѣка несетъ меня къ Каю!“—подумала Герда, повеселѣла, встала на ноги и долго-долго любовалась красивыми зелеными берегами. Но вотъ, она приплыла къ большому вишневому саду, въ которомъ пріютился домикъ съ цвѣтными стеклами въ окошкахъ и соломенной крышей. У дверей стояли два деревянныхъ солдата и отдавали ружьями честь всѣмъ, кто проплывалъ мимо.
Герда закричала имъ,—она приняла ихъ за живыхъ—но они, понятно, не отвѣтили ей. Вотъ она подплыла къ нимъ еще ближе, лодка подошла чуть не къ самому берегу, и дѣвочка закричала еще громче. Изъ домика вышла, опираясь на клюку, старая-престарая старушка, въ большой соломенной шляпѣ, расписанной чудесными цвѣтами.
— Ахъ, ты, бѣдная крошка!—сказала старушка.—Какъ это ты попала на такую большую, быструю рѣку, да забралась такъ далеко?
Съ этими словами старушка вошла въ воду, зацѣпила лодку своею клюкой, притянула ее къ берегу и высадила Герду.
Герда была рада-радешенька, что очутилась, наконецъ, на сушѣ, хоть и побаивалась чужой старухи.
— Ну, пойдемъ, да разскажи мнѣ, кто ты и какъ сюда попала?—сказала старушка.
Герда стала разсказывать ей обо всемъ, а старушка покачивала головой и повторяла: „гмъ! гмъ!“ Но вотъ дѣвочка кончила и спросила старуху не видала-ли она Кая. Та отвѣтила, что онъ еще не проходилъ тутъ, но вѣрно пройдетъ, такъ что дѣвочкѣ пока не о чемъ горевать—пусть лучше попробуетъ вишень, да полюбуется цвѣтами, что растутъ въ саду: они красивѣе нарисованныхъ въ любой книжкѣ съ картинками, и всѣ умѣютъ разсказывать сказки! Тутъ старушка взяла Герду за руку, увела къ себѣ въ домикъ и заперла дверь на ключъ.
Окна были высоко отъ полу и всѣ изъ разноцвѣтныхъ: красныхъ, голубыхъ и желтыхъ стеклышекъ; сообразно этому, и самая комната была освѣщена какимъ-то удивительнымъ яркимъ, радужнымъ свѣтомъ. На столѣ стояла корзинка съ чудесными вишнями, и Герда могла ѣсть ихъ сколько душѣ угодно; пока же она ѣла, старушка расчесывала ей волосы золотымъ гребешкомъ. Волосы вились кудрями и окружали свѣженькое, круглое, словно роза, личико дѣвочки золотымъ сіяніемъ.
— Давно мнѣ хотѣлось имѣть такую миленькую дѣвочку!—сказала старушка.—Вотъ увидишь, какъ ладно мы заживемъ съ тобою!
И она продолжала расчесывать кудри дѣвочки и чѣмъ дольше чесала, тѣмъ больше Герда забывала своего названнаго братца Кая,—старушка умѣла колдовать. Она не была злою колдуньей и колдовала только изрѣдка, для своего удовольствія; теперь же ей очень захотѣлось оставить у себя Герду. И вотъ она пошла въ садъ, дотронулась своей клюкой до всѣхъ розовыхъ кустовъ, и тѣ, какъ стояли въ полномъ цвѣту, такъ всѣ и ушли глубоко-глубоко въ землю, и слѣда отъ нихъ не осталось. Старушка боялась, что Герда, при видѣ розъ, вспомнитъ о своихъ, а тамъ и о Каѣ, да и убѣжитъ отъ нея.
Сдѣлавъ свое дѣло, старушка повела Герду въ цвѣтникъ. У дѣвочки и глаза разбѣжались: тутъ были цвѣты всѣхъ родовъ и всѣхъ временъ года. Что за красота, что за благоуханіе! Во всемъ свѣтѣ не сыскать было книжки съ картинками пестрѣе, красивѣе этого цвѣтника. Герда прыгала отъ радости и играла среди цвѣтовъ, пока солнце не сѣло за высокими вишневыми деревьями. Тогда ее уложили въ чудесную постельку съ красными шелковыми перинками, набитыми голубыми фіалками; дѣвочка заснула, и ей снились такіе сны, какіе видитъ развѣ королева въ день своей свадьбы.
На другой день Гердѣ опять позволили играть на солнышкѣ. Такъ прошло много дней. Герда знала каждый цвѣточекъ въ саду, но какъ ни много ихъ было, ей все-таки казалось, что какого-то недостаетъ, только какого же? Разъ она сидѣла и разсматривала соломенную шляпу старушки, расписанную цвѣтами; самымъ красивымъ изъ нихъ была какъ разъ роза,—старушка забыла ее стереть. Вотъ что значитъ разсѣянность!
— Какъ! Тутъ нѣтъ розъ?—сказала Герда и сейчасъ же побѣжала искать ихъ по всему саду—нѣтъ ни одной!
Тогда дѣвочка опустилась на землю и заплакала. Теплыя слезы упали какъ разъ на то мѣсто, гдѣ стоялъ прежде одинъ изъ розовыхъ кустовъ, и какъ только онѣ смочили землю—кустъ мгновенно выросъ изъ нея, такой же свѣжій, цвѣтущій, какъ прежде. Герда обвила его ручонками, принялась цѣловать розы и вспомнила о тѣхъ чудныхъ розахъ, что цвѣли у нея дома, а вмѣстѣ съ тѣмъ и о Каѣ.
— Какъ же я замѣшкалась!—сказала дѣвочка.—Мнѣ, вѣдь, надо искать Кая!.. Не знаете-ли вы, гдѣ онъ?—спросила она у розъ.—Вѣрите-ли вы тому, что онъ умеръ и не вернется больше?
— Онъ не умеръ!—сказали розы.—Мы, вѣдь, были подъ землею, гдѣ всѣ умершіе, но Кая межъ ними не было.
— Спасибо вамъ!—сказала Герда и пошла къ другимъ цвѣтамъ, заглядывала въ ихъ чашечки и спрашивала:—Не знаете-ли вы, гдѣ Кай?
Но каждый цвѣтокъ грѣлся на солнышкѣ и думалъ только о собственной своей сказкѣ или исторіи; ихъ наслушалась Герда много, но ни одинъ изъ цвѣтовъ не сказалъ ни слова о Каѣ.
Что же разсказала ей огненная лилія?
— Слышишь, какъ бьетъ барабанъ? Бумъ! бумъ! Звуки очень однообразны: бумъ! бумъ! Слушай же заунывное пѣніе женщинъ! Слушай крики жрецовъ!.. Въ длинномъ красномъ одѣяніи, стоитъ на кострѣ индусская вдова. Пламя охватываетъ ее и тѣло ея умершаго мужа, но она думаетъ о немъ живомъ—о немъ, чьи взоры жгли ея сердце сильнѣе пламени, которое сейчасъ испепелитъ ея тѣло. Развѣ пламя сердца можетъ погаснуть въ пламени костра!
— Ничего не понимаю!—сказала Герда.
— Это моя сказка!—отвѣчала огненная лилія.
Что разсказалъ вьюнокъ?
— Узкая горная тропинка ведетъ къ гордо возвышающемуся на скалѣ старинному рыцарскому замку. Старыя кирпичныя стѣны густо увиты плющемъ. Листья его цѣпляются за балконъ, а на балконѣ стоитъ прелестная дѣвушка; она перевѣсилась черезъ перила и смотритъ на дорогу. Дѣвушка свѣжѣе розы, воздушнѣе колеблемаго вѣтромъ цвѣтка яблони. Какъ шелеститъ ея шелковое платье! „Неужели же онъ не придетъ?“
— Ты говоришь про Кая?—спросила Герда.
— Я разсказываю свою сказку, свои грезы!—отвѣчалъ вьюнокъ.
Что разсказалъ крошка-подснѣжникъ?
— Между деревьями качается длинная доска,—это качели. На доскѣ сидятъ двѣ миленькія дѣвочки; платьица на нихъ бѣлыя, какъ снѣгъ, а на шляпахъ развѣваются длинныя, зеленыя шелковыя ленты. Братишка, постарше ихъ, стоитъ позади сестеръ, держась за веревки сгибами локтей; въ рукахъ же у него: въ одной—маленькая чашечка съ мыльной водой, въ другой—глиняная трубочка. Онъ пускаетъ пузыри, доска качается, пузыри разлетаются по воздуху, переливаясь на солнцѣ всѣми цвѣтами радуги. Вотъ одинъ повисъ на концѣ трубочки и колышется отъ дуновенія вѣтра. Черненькая собаченка, легкая, какъ мыльный пузырь, встаетъ на заднія лапки, а переднія кладетъ на доску, но доска взлетаетъ кверху, собаченка падаетъ, тяфкаетъ и сердится. Дѣти поддразниваютъ ее, пузыри лопаются… Качающаяся доска, разлетающаяся по воздуху пѣна—вотъ моя пѣсенка!
— Она, можетъ быть, и хороша, да ты говоришь все это такимъ печальнымъ тономъ! И опять ни слова о Каѣ! Что скажутъ гіацинты?
— Жили-были три стройныя, воздушныя красавицы-сестрицы. На одной платье было красное, на другой голубое, на третьей совсѣмъ бѣлое. Рука объ руку танцовали онѣ при ясномъ лунномъ свѣтѣ у тихаго озера. То не были эльфы, но настоящія дѣвушки. Въ воздухѣ разлился сладкій ароматъ, и дѣвушки скрылись въ лѣсу. Вотъ ароматъ сталъ еще сильнѣе, еще слаще—изъ чащи лѣса выплыли три гроба; въ нихъ лежали красавицы-сестрицы, а вокругъ нихъ порхали, словно живые огоньки, свѣтящіеся жучки. Спятъ-ли дѣвушки, или умерли? Ароматъ цвѣтовъ говоритъ, что умерли. Вечерній колоколъ звонитъ по усопшимъ!
— Вы навели на меня грусть!—сказала Герда.—Ваши колокольчики тоже пахнутъ такъ сильно!.. Теперь у меня изъ головы не идутъ умершія дѣвушки! Ахъ, неужели и Кай умеръ? Но розы были подъ землей и говорятъ, что его нѣтъ тамъ!
— Дингъ-дангъ!—зазвенѣли колокольчики гіацинтовъ.—Мы звонимъ не надъ Каемъ! Мы и не знаемъ его! Мы звонимъ свою собственную пѣсенку; другой мы не знаемъ!
И Герда пошла къ золотому одуванчику, сіявшему въ блестящей, зеленой травѣ.
— Ты, маленькое, ясное солнышко!—сказала ему Герда.—Скажи, не знаешь-ли ты, гдѣ мнѣ искать моего названнаго братца?
Одуванчикъ засіялъ еще ярче и взглянулъ на дѣвочку. Какую же пѣсенку спѣлъ онъ ей? Увы! и въ этой пѣсенкѣ ни слова не говорилось о Каѣ!
— Ранняя весна; на маленькій дворикъ привѣтливо свѣтитъ ясное Божье солнышко. Ласточки вьются возлѣ бѣлой стѣны, примыкающей ко двору сосѣдей. Изъ зеленой травки выглядываютъ первые желтенькіе цвѣточки, сверкающіе на солнышкѣ, словно золотые. На дворъ вышла посидѣть старушка-бабушка; вотъ пришла изъ гостей ея внучка, бѣдная служанка, и крѣпко цѣлуетъ старушку. Поцѣлуй дѣвушки дороже золота, — онъ идетъ прямо отъ сердца. Золото на ея губахъ, золотомъ сердечкѣ, золото и на небѣ въ утренній часъ! Вотъ и все!—сказалъ одуванчикъ.
— Бѣдная моя бабушка!—вздохнула Герда.—Какъ она скучаетъ обо мнѣ, какъ горюетъ! Не меньше, чѣмъ горевала о Каѣ! Но я скоро вернусь и приведу его съ собой. Нечего больше и разспрашивать цвѣты,—у нихъ ничего не добьешься, они знаютъ только свои пѣсенки!
И она подвязала юбочку повыше, чтобы удобнѣе было бѣжать, но когда хотѣла перепрыгнуть черезъ желтую лилію, та хлестнула ее по ногамъ. Герда остановилась, посмотрѣла на длинный цвѣтокъ и спросила:
— Ты, можетъ быть, знаешь что-нибудь?
И она наклонилась къ нему, ожидая отвѣта.
Что же сказала желтая лилія?
— Я вижу себя самое! Я вижу себя самое! О, какъ я благоухаю?.. Высоко, высоко въ маленькой коморкѣ, подъ самой крышей, стоитъ полуодѣтая танцовщица. Она то балансируетъ на одной ножкѣ, то опять твердо стоитъ на обѣихъ и попираетъ ими весь свѣтъ,—она, вѣдь, одинъ обманъ глазъ. Вотъ она льетъ изъ чайника воду на какой-то бѣлый кусокъ матеріи, который держитъ въ рукахъ. Это ея корсажъ. Чистота—лучшая красота! Бѣлая юбочка виситъ на гвоздѣ, вбитомъ въ стѣну; юбка тоже выстирана водою изъ чайника и высушена на крышѣ! Вотъ дѣвушка одѣвается и повязываетъ на шею ярко-желтый платочекъ, еще рѣзче оттѣняющій бѣлизну платьица. Опять одна ножка взвивается въ воздухъ! Гляди, какъ прямо она стоитъ на другой, точно цвѣтокъ на своемъ стебелькѣ! Я вижу самое себя, я вижу самое себя!
— Да мнѣ мало до этого дѣла!—сказала Герда.—Нечего мнѣ объ этомъ и разсказывать!
И она побѣжала изъ сада.
Дверь была заперта лишь на задвижку; Герда дернула ржавый засовъ, онъ подался, дверь отворилась, и дѣвочка такъ босоножкой и пустилась бѣжать по дорогѣ! Раза три оглядывалась она назадъ, но никто не гнался за нею. Наконецъ, она устала, присѣла на камень и оглядѣлась кругомъ: лѣто уже прошло, на дворѣ стояла поздняя осень, а въ чудесномъ саду старушки, гдѣ вѣчно сіяло солнышко, и цвѣли цвѣты всѣхъ временъ года, этого и не было замѣтно!
— Господи! Какъ же я замѣшкалась! Вѣдь, ужь осень на дворѣ! Тутъ не до отдыха!—сказала Герда и опять пустилась въ путь.
Ахъ, какъ болѣли ея бѣдныя, усталыя ножки! Какъ холодно, сыро было въ воздухѣ! Листья на ивахъ совсѣмъ пожелтѣли, туманъ осѣдалъ на нихъ крупными каплями и стекалъ на землю; листья такъ и сыпались. Одинъ терновникъ стоялъ весь покрытый вяжущими, терпкими ягодами. Какимъ сѣрымъ, унылымъ глядѣлъ весь бѣлый свѣтъ!
Пришлось Гердѣ опять присѣсть отдохнуть. На снѣгу прямо передъ ней прыгалъ большой воронъ; онъ долго-долго смотрѣлъ на дѣвочку, кивая ей головою, и наконецъ заговорилъ:
— Каръ-каръ! Здррравствуй!
Чище этого онъ выговаривать по-человѣчески не могъ, но видимо желалъ дѣвочкѣ добра и спросилъ ее, куда это она бредетъ по бѣлу-свѣту одна-одинешенька? Слова „одна-одинешенька“ Герда поняла отлично и сразу почувствовала все ихъ значеніе. Разсказавъ ворону всю свою жизнь, дѣвочка спросила, не видалъ-ли онъ Кая?
Воронъ задумчиво покачалъ головою и сказалъ:
— Можетъ быть, можетъ быть!
— Какъ? Правда?—воскликнула дѣвочка и чуть не задушила ворона поцѣлуями.
— Потише, потише!—сказалъ воронъ.—Я думаю, что это былъ твой Кай! Но теперь онъ вѣрно забылъ тебя со своей принцессой!
— Развѣ онъ живетъ у принцессы?—спросила Герда.
— А вотъ послушай!—сказалъ воронъ.—Только мнѣ ужасно трудно говорить по вашему! Вотъ, если бы ты понимала по-вороньи, я разсказалъ бы тебѣ обо всемъ куда лучше.
— Нѣтъ, этому меня не учили!—сказала Герда.—Бабушка, та понимаетъ! Хорошо бы и мнѣ умѣть!
— Ну, ничего!—сказалъ воронъ.—Разскажу, какъ съумѣю, хоть и плохо.
И онъ разсказалъ обо всемъ, что только самъ зналъ.
— Въ королевствѣ, гдѣ мы съ тобой находимся, есть принцесса, такая умница, что и сказать нельзя! Она прочла всѣ газеты въ свѣтѣ и ужъ позабыла все, что прочла,—вотъ какая умница! Разъ какъ-то сидѣла она на тронѣ,—а веселья-то въ этомъ, вѣдь, немного, какъ говорятъ люди—и напѣвала пѣсенку: „Отчего жъ бы мнѣ не выйти замужъ?“ „А, вѣдь, и въ самомъ дѣлѣ!“ подумала она, и ей захотѣлось замужъ. Но въ мужья она хотѣла выбрать себѣ такого человѣка, который бы съумѣлъ отвѣчать, когда съ нимъ заговорятъ, а не такого, что умѣлъ бы только важничать,—это, вѣдь, куда скучно! И вотъ созвали по барабану всѣхъ придворныхъ дамъ и объявили имъ волю принцессы. Всѣ онѣ были очень довольны и сказали: „Вотъ это намъ нравится! Мы и сами недавно объ этомъ думали!“ Все это истинная правда!—прибавилъ воронъ.—У меня при дворѣ есть невѣста,—она ручная—отъ нея-то я и знаю все это.
Невѣстою его была ворона.
— На другой день всѣ газеты вышли съ каймой изъ сердецъ и съ вензелями принцессы. Въ газетахъ было объявлено, что каждый молодой человѣкъ, пріятной наружности, можетъ явиться во дворецъ и побесѣдовать съ принцессой; того же, кто будетъ держать себя вполнѣ свободно, какъ дома, и окажется всѣхъ краснорѣчивѣе, принцесса изберетъ себѣ въ мужья! Да, да!—повторилъ воронъ.—Все это такъ же вѣрно, какъ то, что я сижу здѣсь передъ тобою! Народъ повалилъ во дворецъ валомъ, пошла давка и толкотня, но толку не вышло никакого ни въ первый, ни на второй день. На улицѣ всѣ женихи говорили отлично, но стоило имъ перешагнуть дворцовый порогъ, увидѣть гвардію, всю въ серебрѣ, а лакеевъ въ золотѣ и вступить въ огромныя, залитыя свѣтомъ залы, какъ ихъ брала оторопь. Подступятъ къ трону, гдѣ сидитъ принцесса, да и повторяютъ только ея же послѣднія слова, а ей вовсе не этого было нужно! Право, ихъ всѣхъ точно опаивали дурманомъ! А вотъ, выйдя за ворота, они опять обрѣтали даръ слова. Отъ самыхъ воротъ до дверей дворца тянулся длинный-длинный хвостъ жениховъ. Я самъ былъ тамъ и видѣлъ! Женихамъ хотѣлось ѣсть и пить, но изъ дворца имъ не давали даже стакана воды. Правда, кто былъ поумнѣе, запасся бутербродами, но запасливые ужъ не дѣлились съ сосѣдями, думая про себя: „Пусть себѣ поголодаютъ, отощаютъ—принцесса и не возьметъ ихъ!“
— Ну, а Кай-то, Кай?—спросила Герда.—Когда же онъ явился? И онъ пришелъ свататься?
— Постой! Постой! Теперь мы какъ разъ дошли и до него! На третій день явился небольшой человѣчекъ ни въ каретѣ, ни верхомъ, а просто пѣшкомъ и прямо вошелъ во дворецъ. Глаза его блестѣли, какъ твои; волосы у него были длинные, но одѣтъ онъ былъ бѣдно.
— Это Кай!—обрадовалась Герда.—Такъ я нашла его!—и она захлопала въ ладоши.
— За спиной у него была котомка!—продолжалъ воронъ.
— Нѣтъ, это, вѣрно, были его саночки!—сказала Герда.—Онъ ушелъ изъ дома съ санками!
— Очень возможно!—сказалъ воронъ.—Я не разглядѣлъ хорошенько. Такъ вотъ, моя невѣста разсказывала мнѣ, что, войдя въ дворцовыя ворота и увидавъ гвардію въ серебрѣ, а на лѣстницахъ лакеевъ въ золотѣ, онъ ни капельки не смутился, кивнулъ головою и сказалъ: „Скучненько, должно быть, стоять тутъ на лѣстницѣ, я лучше войду въ комнаты!“ Залы всѣ были залиты свѣтомъ; вельможи расхаживали безъ сапогъ, разнося золотыя блюда,—торжественнѣе ужъ нельзя было! А его сапоги такъ и скрипѣли, но онъ и этимъ не смущался.
— Это навѣрно Кай!—воскликнула Герда.—Я знаю, что на немъ были новые сапоги! Я сама слышала, какъ они скрипѣли, когда онъ приходилъ къ бабушкѣ!
— Да, они таки скрипѣли порядкомъ!—продолжалъ воронъ.—Но онъ смѣло подошелъ къ принцессѣ; она сидѣла на жемчужинѣ, величиною съ веретено, а кругомъ стояли придворные дамы и кавалеры со своими горничными, служанками горничныхъ, камердинерами, слугами камердинеровъ и прислужникомъ камердинерскихъ слугъ. Чѣмъ дальше кто стоялъ отъ принцессы и ближе къ дверямъ, тѣмъ важнѣе, надменнѣе держалъ себя. На прислужника камердинерскихъ слугъ, стоявшаго въ самыхъ дверяхъ, нельзя было и взглянуть безъ страха, такой онъ былъ важный!
— Вотъ страхъ-то!—сказала Герда.—А Кай все-таки женился на принцессѣ?
— Не будь я ворономъ, я бы самъ женился на ней, хоть я и помолвленъ. Онъ вступилъ съ принцессой въ бесѣду и говорилъ такъ же хорошо, какъ я, когда говорю по-вороньи,—такъ, по крайней мѣрѣ, сказала мнѣ моя невѣста. Держался онъ вообще очень свободно и мило, и заявилъ, что пришелъ не свататься, а только послушать умныя рѣчи принцессы. Ну, и вотъ, она ему понравилась, онъ ей тоже!
— Да, да, это Кай!—сказала Герда.—Онъ, вѣдь, такой умный! Онъ зналъ всѣ четыре дѣйствія ариѳметики, да еще съ дробями! Ахъ, проводи же меня во дворецъ!
— Легко сказать,—отвѣчалъ воронъ:—да какъ это сдѣлать? Постой, я поговорю съ моею невѣстой, она что-нибудь придумаетъ и посовѣтуетъ намъ. Ты думаешь, что тебя вотъ такъ прямо и впустятъ во дворецъ? Какъ же, не очень-то впускаютъ такихъ дѣвочекъ!
— Меня впустятъ!—сказала Герда.—Только бы Кай услышалъ, что я тутъ, сейчасъ бы прибѣжалъ за мною!
— Подожди меня тутъ у рѣшетки!—сказалъ воронъ, тряхнулъ головой и улетѣлъ.
Вернулся онъ уже совсѣмъ подъ вечеръ и закаркалъ:
— Каръ, каръ! Моя невѣста шлетъ тебѣ тысячу поклоновъ и вотъ этотъ маленькій хлѣбецъ. Она стащила его въ кухнѣ,—тамъ ихъ много, а ты, вѣрно, голодна!.. Ну, во дворецъ тебѣ не попасть: ты, вѣдь, босая—гвардія въ серебрѣ и лакеи въ золотѣ ни за что не пропустятъ тебя. Но не плачь, ты все-таки попадешь туда. Невѣста моя знаетъ, какъ пройти въ спальню принцессы съ чернаго хода, и знаетъ, гдѣ достать ключъ.
И вотъ они вошли въ садъ, пошли по длиннымъ аллеямъ, усыпаннымъ пожелтѣвшими осенними листьями, и когда всѣ огоньки въ дворцовыхъ окнахъ погасли одинъ за другимъ, воронъ провелъ дѣвочку въ маленькую полуотворенную дверцу.
О, какъ билось сердечко Герды отъ страха и радостнаго нетерпѣнія! Она точно собиралась сдѣлать что-то дурное, а, вѣдь, она только хотѣла узнать, не здѣсь-ли ея Кай! Да, да, онъ, вѣрно, здѣсь! Она такъ живо представляла себѣ его умные глаза, длинные волосы, улыбку… Какъ онъ улыбался ей, когда они, бывало, сидѣли рядышкомъ подъ кустами розъ! А какъ обрадуется онъ теперь, когда увидитъ ее, услышитъ, на какой длинный путь рѣшилась она ради него, узнаетъ, какъ горевали о немъ всѣ домашніе! Ахъ, она была просто внѣ себя отъ страха и радости.
Но вотъ они и на площадкѣ лѣстницы; на шкафу горѣла лампочка, а на полу сидѣла ручная ворона и осматривалась по сторонамъ. Герда присѣла и поклонилась, какъ учила ее бабушка.
— Мой женихъ разсказывалъ мнѣ о васъ столько хорошаго, барышня!—сказала ручная ворона.—„Повѣсть вашей жизни“—какъ это принято выражаться—также очень трогательна! Не угодно-ли вамъ взять лампу, а я пойду впередъ. Мы пойдемъ прямою дорогой, тутъ мы никого не встрѣтимъ!
— А мнѣ кажется, кто-то идетъ за нами!—сказала Герда, и въ ту же минуту мимо нея съ легкимъ шумомъ промчались какія-то тѣни: лошади съ развѣвающимися гривами и тонкими ногами, охотники, дамы и кавалеры верхами.
— Это сны!—сказала ручная ворона.—Они являются унести мысли высокихъ особъ на охоту. Тѣмъ лучше для насъ,—удобнѣе будетъ разсмотрѣть спящихъ! Надѣюсь, однако, что войдя въ честь, вы покажете, что у васъ благодарное сердце!
— Есть о чемъ тутъ и говорить! Само собою разумѣется!—сказалъ лѣсной воронъ.
Тутъ они вошли въ первую залу, всю обтянутую розовымъ атласомъ, затканнымъ цвѣтами. Мимо дѣвочки опять пронеслись сны, но такъ быстро, что она не успѣла и разсмотрѣть всадниковъ. Одна зала была великолѣпнѣе другой—просто оторопь брала. Наконецъ, они дошли до спальни: потолокъ напоминалъ верхушку огромной пальмы съ драгоцѣнными хрустальными листьями; съ середины его спускался толстый золотой стебель, на которомъ висѣли двѣ кровати въ видѣ лилій. Одна была бѣлая, въ ней спала принцесса, другая—красная, и въ ней Герда надѣялась найти Кая. Дѣвочка слегка отогнула одинъ изъ красныхъ лепестковъ и увидала темно-русый затылокъ. Это Кай! Она громко назвала его по имени и поднесла лампу къ самому его лицу. Сны съ шумомъ умчались прочь; принцъ проснулся и повернулъ голову… Ахъ, это былъ не Кай!
Принцъ походилъ на него только съ затылка, но былъ такъ же молодъ и красивъ. Изъ бѣлой лиліи выглянула принцесса и спросила, что случилось. Герда заплакала и разсказала всю свою исторію, упомянувъ и о томъ, что сдѣлали для нея вороны.
— Ахъ, ты, бѣдняжка!—сказали принцъ и принцесса, похвалили воронъ, объявили, что ничуть не гнѣваются на нихъ,—только пусть они не дѣлаютъ этого впредь—и захотѣли даже наградить ихъ.
— Хотите быть вольными птицами?—спросила принцесса.— Или желаете занять должность придворныхъ воронъ, на полномъ содержаніи изъ кухонныхъ остатковъ?
Во́ронъ съ вороной поклонились и попросили должности при дворѣ,—они подумали о старости и сказали:
— Хорошо, вѣдь, имѣть вѣрный кусокъ хлѣба на старости лѣтъ!
Принцъ всталъ и уступилъ свою постель Гердѣ; больше онъ пока ничего не могъ для нея сдѣлать. А она сложила ручонки и подумала: „Какъ добры всѣ люди и животныя!“—закрыла глазки и сладко заснула. Сны опять прилетѣли въ спальню, но теперь они были похожи на Божьихъ ангеловъ и везли на маленькихъ саночкахъ Кая, который кивалъ Гердѣ головою. Увы! все это было лишь во снѣ и исчезло, какъ только дѣвочка проснулась.
На другой день ее одѣли съ ногъ до головы въ шелкъ и бархатъ и позволили ей оставаться во дворцѣ, сколько она пожелаетъ. Дѣвочка могла жить да поживать тутъ припѣваючи, но она прогостила всего нѣсколько дней и стала просить, чтобы ей дали повозку съ лошадью и пару башмаковъ,—она опять хотѣла пуститься розыскивать по бѣлу-свѣту своего названнаго братца.
Ей дали и башмаки, и муфту, и чудесное платье, а когда она простилась со всѣми, къ воротамъ подъѣхала золотая карета съ сіяющими, какъ звѣзды, гербами принца и принцессы; у кучера, лакеевъ и форейторовъ—ей дали и форейторовъ—красовались на головахъ маленькія золотыя короны. Принцъ и принцесса сами усадили Герду въ карету и пожелали ей счастливаго пути. Лѣсной воронъ, который уже успѣлъ жениться, провожалъ дѣвочку первыя три мили и сидѣлъ въ каретѣ рядомъ съ нею,—онъ не могъ ѣхать къ лошадямъ спиною. Ручная ворона сидѣла на воротахъ и хлопала крыльями. Она не ѣхала провожать Герду, потому что страдала головными болями съ тѣхъ поръ, какъ получила должность при дворѣ и слишкомъ много ѣла. Карета биткомъ была набита сахарными крендельками, а ящикъ подъ сидѣньемъ—фруктами и пряниками.
— Прощай! Прощай!—закричали принцъ и принцесса.
Герда заплакала, ворона тоже. Такъ проѣхали они первыя три мили. Тутъ простился съ дѣвочкой и воронъ. Тяжелое было разставанье! Воронъ взлетѣлъ на дерево и махалъ черными крыльями до тѣхъ поръ, пока карета, сіявшая, какъ солнце, не скрылась изъ виду.
Вотъ Герда въѣхала въ темный лѣсъ, но карета блестѣла, какъ солнце, и сразу бросилась въ глаза разбойникамъ. Они не выдержали и налетѣли на нее съ криками: „Золото! Золото!“ схватили лошадей подъ уздцы, убили маленькихъ жокеевъ, кучера и слугъ и вытащили изъ кареты Герду.
— Ишь, какая славненькая, жирненькая! Орѣшками откормлена!—сказала старуха-разбойница съ длинной, жесткой бородой и мохнатыми, нависшими бровями.—Жирненькая, что твой барашекъ! Ну-ка, какова на вкусъ будетъ?
И она вытащила острый, сверкающій ножъ. Вотъ ужасъ!
— Ай!—закричала она вдругъ: ее укусила за ухо ея собственная дочка, которая сидѣла у нея зa спиной и была такая необузданная и своевольная, что любо!
— Ахъ, ты, дрянная дѣвчонка!—закричала мать, но убить Герду не успѣла.
— Она будетъ играть со мной!—сказала маленькая разбойница.—Она отдастъ мнѣ свою муфту, свое хорошенькое платьице и будетъ спать со мной въ моей постелькѣ.
И дѣвочка опять такъ укусила мать, что та подпрыгнула и завертѣлась на одномъ мѣстѣ. Разбойники захохотали:
— Ишь, какъ скачетъ со своей дѣвчонкой!
— Я хочу сѣсть въ карету!—закричала маленькая разбойница и настояла на своемъ,—она была ужасно избалована и упряма.
Онѣ усѣлись съ Гердой въ карету и помчались по пнямъ и по кочкамъ въ чащу лѣса. Маленькая разбойница была ростомъ съ Герду, но сильнѣе, шире въ плечахъ и гораздо смуглѣе. Глаза у нея были совсѣмъ черные, но какіе-то печальные. Она обняла Герду и сказала:
— Они тебя не убьютъ, пока я не разсержусь на тебя! Ты, вѣрно, принцесса?
— Нѣтъ!—отвѣчала дѣвочка и разсказала, что пришлось ей переиспытать и какъ она любитъ Кая.
Маленькая разбойница серьезно поглядѣла на нее, слегка кивнула головой и сказала:
— Они тебя не убьютъ, даже если я разсержусь на тебя,—я лучше сама убью тебя!
И она отерла слезы Гердѣ, а потомъ спрятала обѣ руки въ ея хорошенькую, мягкую и теплую муфточку.
Вотъ карета остановилась; онѣ въѣхали во дворъ разбойничьяго замка. Онъ весь былъ въ огромныхъ трещинахъ; изъ нихъ вылетали во́роны и воро́ны; откуда-то выскочили огромные бульдоги и смотрѣли такъ свирѣпо, точно хотѣли всѣхъ съѣсть, но лаять не лаяли,—это было запрещено.
Посреди огромной залы, съ полуразвалившимися, покрытыми копотью стѣнами и каменнымъ поломъ, пылалъ огонь; дымъ подымался къ потолку и самъ долженъ былъ искать себѣ выхода; надъ огнемъ кипѣлъ въ огромномъ котлѣ супъ, а на вертѣлахъ жарились зайцы и кролики.
— Ты будешь спать вмѣстѣ со мной вотъ тутъ, возлѣ моего маленькаго звѣринца!—сказала Гердѣ маленькая разбойница.
Дѣвочекъ накормили, напоили, и онѣ ушли въ свой уголъ, гдѣ была постлана солома, накрытая коврами. Повыше сидѣло на жердочкахъ больше сотни голубей; всѣ они, казалось, спали, но когда дѣвочки подошли, слегка зашевелились.
— Всѣ мои!—сказала маленькая разбойница, схватила одного голубя за ноги и такъ тряхнула его, что тотъ забилъ крыльями.—На, поцѣлуй его!—крикнула она, ткнувъ голубя Гердѣ прямо въ лицо.—А вотъ тутъ сидятъ лѣсные плутишки!—продолжала она, указывая на двухъ голубей, сидѣвшихъ въ небольшомъ углубленіи въ стѣнѣ, за деревянною рѣшеткой.—Эти двое—лѣсные плутишки! Ихъ надо держать взаперти, не то живо улетятъ! А вотъ и мой милый старичина-бяшка!—И дѣвочка потянула за рога привязаннаго къ стѣнѣ сѣвернаго оленя, въ блестящемъ мѣдномъ ошейникѣ.—Его тоже нужно держать на-привязи, иначе удеретъ! Каждый вечеръ я щекочу его подъ шеей своимъ острымъ ножомъ,—онъ смерть этого боится!
Съ этими словами маленькая разбойница вытащила изъ расщелины въ стѣнѣ длинный ножъ и провела имъ по шеѣ оленя. Бѣдное животное эабрыкалось, а дѣвочка захохотала и потащила Герду къ постели.
— Развѣ ты спишь съ ножомъ?—спросила ее Герда, покосившись на острый ножъ.
— Всегда!—отвѣчала маленькая разбойница.—Какъ знать, что можетъ случиться! Но разскажи мнѣ еще разъ о Каѣ и о томъ, какъ ты пустилась странствовать по бѣлу-свѣту!
Герда разсказала. Лѣсные голуби въ клѣткѣ тихо ворковали; другіе голуби уже спали; маленькая разбойница обвила одною рукой шею Герды,—въ другой у нея былъ ножъ—и захрапѣла, но Герда не могла сомкнуть глазъ, не зная, убьютъ ее или оставятъ въ живыхъ. Разбойники сидѣли вокругъ огня, пѣли пѣсни и пили, а старуха-разбойница кувыркалась. Страшно было глядѣть на это бѣдной дѣвочкѣ.
Вдругъ лѣсные голуби проворковали:
— Курръ! Курръ! Мы видѣли Кая! Бѣлая курица несла на спинѣ его санки, а онъ сидѣлъ въ саняхъ Снѣжной королевы. Они летѣли надъ лѣсомъ, когда мы, птенчики, еще лежали въ гнѣздѣ; она дохнула на насъ, и всѣ умерли, кромѣ насъ двоихъ! Курръ! Курръ!
— Что вы говорите!—воскликнула Герда,—Куда же полетѣла Снѣжная королева? Знаете?
— Она полетѣла, навѣрно, въ Лапландію,—тамъ, вѣдь, вѣчный снѣгъ и ледъ! Спроси у сѣвернаго оленя, что стоитъ тутъ на привязи!
— Да, тамъ вѣчный снѣгъ и ледъ,—чудо какъ хорошо!—сказалъ сѣверный олень. Тамъ прыгаешь себѣ на волѣ по огромнымъ, блестящимъ ледянымъ равнинамъ! Тамъ раскинутъ лѣтній шатеръ Снѣжной королевы, а постоянные ея чертоги у сѣвернаго полюса, на островѣ Шпицбергенѣ!
— О, Кай, мой милый Кай!—вздохнула Герда.
— Лежи же смирно!—сказала маленькая разбойница.—Не то я пырну тебя ножомъ!
Утромъ Герда разсказала ей, что слышала отъ лѣсныхъ голубей. Маленькая разбойница серьезно посмотрѣла на Герду, кивнула головой и сказала:
— Ну, такъ и быть!… А ты знаешь, гдѣ Лапландія?—спросила она затѣмъ у сѣвернаго оленя.
— Кому же и знать, какъ не мнѣ!—отвѣчалъ олень, и глаза его заблестѣли.—Тамъ я родился и выросъ, тамъ прыгалъ по снѣжнымъ равнинамъ!
— Такъ слушай!—сказала Гердѣ маленькая разбойница.—Видишь, всѣ наши ушли; дома одна мать; немного погодя, она хлебнетъ изъ большой бутылки и вздремнетъ—тогда я кое-что сдѣлаю для тебя!
Тутъ дѣвочка вскочила съ постели, обняла мать, дернула ее за бороду и сказала:
— Здравствуй, мой миленькій козликъ!
А мать надавала ей по носу щелчковъ, такъ что носъ у дѣвочки покраснѣлъ и посинѣлъ, но все это дѣлалось любя.
Потомъ, когда старуха хлебнула изъ своей бутылки и захрапѣла, маленькая разбойница подошла къ сѣверному оленю и сказала:
— Еще долго-долго можно было бы потѣшаться надъ тобой! Ужъ больно ты бываешь уморительнымъ, когда тебя щекочутъ острымъ ножомъ! Ну, да такъ и быть! Я отвяжу тебя и выпущу на волю. Ты можешь убѣжать въ свою Лапландію, но долженъ за это отнести ко дворцу Снѣжной королевы вотъ эту дѣвочку,—тамъ ея названный братецъ. Ты, вѣдь, конечно, слышалъ, что̀ она разсказывала? Она говорила довольно громко, а у тебя вѣчно ушки на макушкѣ.
Сѣверный олень подпрыгнулъ отъ радости. Маленькая разбойница подсадила на него Герду, крѣпко привязала ее, ради осторожности, и подсунула подъ нее мягкую подушечку, чтобы ей удобнѣе было сидѣть.
— Такъ и быть,—сказала она затѣмъ:—возьми назадъ свои мѣховые сапожки,—будетъ, вѣдь, холодно! А муфту ужъ я оставлю себѣ, больно она хороша! Но мерзнуть я тебѣ не дамъ; вотъ, огромныя матушкины рукавицы, онѣ дойдутъ тебѣ до самыхъ локтей! Сунь въ нихъ руки! Ну, вотъ, теперь руками ты похожа на мою безобразную матушку!
Герда плакала отъ радости.
— Терпѣть не могу, когда хнычутъ!—сказала маленькая разбойница.—Теперь тебѣ надо смотрѣть весело! Вотъ тебѣ еще два хлѣба и окорокъ! Что? Небось, не будешь голодать!
И то, и другое было привязано къ оленю. Затѣмъ, маленькая разбойница отворила дверь, заманила собакъ въ домъ, перерѣзала своимъ острымъ ножемъ веревку, которою былъ привязанъ олень и сказала ему:
— Ну, живо! Да береги, смотри, дѣвочку.
Герда протянула маленькой разбойницѣ обѣ руки въ огромныхъ рукавицахъ и попрощалась съ нею. Сѣверный олень пустился во всю прыть черезъ пни и кочки, по лѣсу, по болотамъ и степямъ. Волки выли, вороны каркали, а небо вдругъ зафукало и выбросило столбы огня.
— Вотъ мое родное сѣверное сіяніе!—сказалъ олень.—Гляди, какъ горитъ!
И онъ побѣжалъ дальше, не останавливаясь ни днемъ, ни ночью. Хлѣбы были съѣдены, ветчина тоже, и вотъ Герда очутилась въ Лапландіи.
Олень остановился у жалкой избушки; крыша спускалась до самой земли, а дверь была такая низенькая, что людямъ приходилось проползать въ нее на четверенькахъ. Дома была одна старуха-лапландка, жарившая, при свѣтѣ жировой лампы, рыбу. Сѣверный олень разсказалъ лапландкѣ всю исторію Герды, но сначала разсказалъ свою собственную,—она казалась ему гораздо важнѣе. Герда же такъ окоченѣла отъ холода, что и говорить не могла.
— Ахъ вы, бѣдняги!—сказала лапландка.—Долгій же вамъ еще предстоитъ путь! Придется сдѣлать сто миль слишкомъ, пока доберетесь до Финляндіи[2], гдѣ Снѣжная королева живетъ на дачѣ и каждый вечеръ зажигаетъ голубые бенгальскіе огни. Я напишу пару словъ на сушеной трескѣ,—бумаги у меня нѣтъ—а вы снесете ее финнкѣ, которая живетъ въ тѣхъ мѣстахъ и лучше моего съумѣетъ научить васъ, что надо дѣлать.
Когда Герда согрѣлась, поѣла и попила, лапландка написала пару словъ на сушеной трескѣ, велѣла Гердѣ хорошенько беречь ее, потомъ привязала дѣвочку къ спинѣ оленя, и тотъ снова помчался. Небо опять фукало и выбрасывало столбы чудеснаго голубого пламени. Такъ добѣжалъ олень съ Гердой и до Финляндіи и постучался въ дымовую трубу финнки,—у нея и дверей-то не было.
Ну, и жара стояла въ ея жильѣ! Сама финнка, низенькая, грязная женщина, ходила полуголая. Живо стащила она съ Герды все платье, рукавицы и сапоги,—иначе дѣвочкѣ было бы черезчуръ жарко—положила оленю на голову кусокъ льда и затѣмъ принялась читать то, что было написано на сушеной трескѣ. Она прочла все отъ слова до слова три раза, пока не заучила наизусть, и потомъ сунула треску въ суповый котелъ,—рыба, вѣдь, еще годилась въ пищу, а у финнки ничего даромъ не пропадало.
Тутъ олень разсказалъ сначала свою исторію, а потомъ исторію Герды. Финнка мигала своими умными глазками, но не говорила ни слова.
— Ты такая мудрая женщина!—сказалъ олень.—Я знаю, что ты можешь связать одной ниткой всѣ четыре вѣтра; когда шкиперъ развяжетъ одинъ—подуетъ попутный вѣтеръ, развяжетъ другой—погода разыграется, а развяжетъ третій и четвертый—подымется такая буря, что поломаетъ въ щепки деревья. Не изготовишь-ли ты для дѣвочки такого питья, которое бы дало ей силу двѣнадцати богатырей? Тогда бы она одолѣла Снѣжную королеву!
— Силу двѣнадцати богатырей!—сказала финнка.—Да, много въ этомъ толку!
Съ этими словами она взяла съ полки большой кожанный свитокъ и развернула его: на немъ стояли какія-то удивительныя письмена; финнка принялась читать ихъ и читала до того, что ее потъ прошибъ.
Олень опять принялся просить за Герду, а сама Герда смотрѣла на финнку такими умоляющими, полными слезъ глазами, что та опять заморгала, отвела оленя въ сторону и, перемѣняя ему на головѣ ледъ, шепнула:
— Кай въ самомъ дѣлѣ у Снѣжной королевы, но онъ вполнѣ доволенъ и думаетъ, что лучше ему нигдѣ и быть не можетъ. Причиной же всему осколки зеркала, что сидятъ у него въ сердцѣ и въ глазу. Ихъ надо удалить, иначе онъ никогда не будетъ человѣкомъ, и Снѣжная королева сохранитъ надъ нимъ свою власть.
— Но не поможешь-ли ты Гердѣ какъ-нибудь уничтожить эту власть?
— Сильнѣе, чѣмъ она есть, я не могу ее и сдѣлать. Не видишь, развѣ, какъ велика ея сила? Не видишь, что ей служатъ и люди, и животныя? Вѣдь, она босая обошла полсвѣта! Не у насъ занимать ей силу! Сила—въ ея миломъ, невинномъ дѣтскомъ сердечкѣ. Если она сама не сможетъ проникнуть въ чертоги Снѣжной королевы и извлечь изъ сердца Кая осколки, то мы и подавно ей не поможемъ! Въ двухъ миляхъ отсюда начинается садъ Снѣжной королевы. Отнеси туда дѣвочку, спусти у большого куста, покрытаго красными ягодами, и, не мѣшкая, возвращайся обратно!
Съ этими словами финнка подсадила Герду на спину оленя, и тотъ бросился бѣжать со всѣхъ ногъ.
— Ай, я безъ теплыхъ сапогъ! Ай, я безъ рукавицъ!—закричала Герда, очутившись на морозѣ.
Но олень не смѣлъ остановиться, пока не добѣжалъ до куста съ красными ягодами; тутъ онъ спустилъ дѣвочку, поцѣловалъ ее въ самыя губы, и по щекамъ его покатились крупныя, блестящія слезы. Затѣмъ онъ стрѣлой пустился назадъ. Бѣдная дѣвочка осталась одна-одинешенька, на трескучемъ морозѣ, безъ башмаковъ, безъ рукавицъ.
Она побѣжала впередъ что было мочи; на встрѣчу ей несся цѣлый полкъ снѣжныхъ хлопьевъ, но они не падали съ неба,—небо было совсѣмъ ясное, и на немъ пылало сѣверное сіяніе—нѣтъ, они бѣжали по землѣ прямо на Герду и, по мѣрѣ приближенія, становились все крупнѣе и крупнѣе. Герда вспомнила большіе, красивые хлопья подъ зажигательнымъ стекломъ, но эти были куда больше, страшнѣе, самыхъ удивительныхъ видовъ и формъ, и всѣ живые. Это были передовые отряды войска Снѣжной королевы. Одни напоминали собой большихъ безобразныхъ ежей, другіе стоголовыхъ змѣй, третьи толстыхъ медвѣжатъ съ взъерошенною шерстью. Но всѣ они одинаково сверкали бѣлизной, всѣ были живыми снѣжными хлопьями.
Герда принялась творить „Отче нашъ“; было такъ холодно, что дыханіе дѣвочки сейчасъ же превращалось въ густой туманъ. Туманъ этотъ все сгущался и сгущался, но вотъ изъ него начали выдѣляться маленькіе, свѣтлые ангелочки, которые, ступивъ на землю, выростали въ большихъ грозныхъ ангеловъ со шлемами на головахъ и копьями и щитами въ рукахъ. Число ихъ все прибывало, и, когда Герда окончила молитву, вокругъ нея образовался уже цѣлый легіонъ. Ангелы приняли снѣжныхъ страшилищъ на копья, и тѣ разсыпались на тысячу кусковъ. Герда могла теперь смѣло идти впередъ; ангелы гладили ея руки и ноги, и ей не было уже такъ холодно. Наконецъ, дѣвочка добралась до чертоговъ Снѣжной королевы.
Посмотримъ же, что было въ это время съ Каемъ. Онъ и не думалъ о Гердѣ, а ужъ меньше всего о томъ, что она готова войти къ нему.
Стѣны чертоговъ Снѣжной королевы создала мятель, окна и двери были продѣланы буйными вѣтрами. Сотни огромныхъ, освѣщенныхъ сѣвернымъ сіяніемъ, залъ тянулись одна за другой; самая большая простиралась на много-много миль. Какъ холодно, какъ пустынно было въ этихъ бѣлыхъ, ярко сверкающихъ чертогахъ! Веселье никогда и не заглядывало сюда! Хоть бы рѣдкій разъ устроилась медвѣжья вечеринка, съ танцами подъ музыку бури, въ которыхъ могли бы отличиться граціей и умѣньемъ ходить на заднихъ лапахъ бѣлые медвѣди, или составилась партія въ карты, съ ссорами и дракою, или, наконецъ, сошлись на бесѣду, за чашкой кофе, бѣленькія кумушки-лисички—нѣтъ, никогда и ничего! Холодно, пустынно, мертво! Сѣверное сіяніе вспыхивало и горѣло такъ правильно, что можно было съ точностью разсчитать, въ какую минуту свѣтъ усилится и въ какую ослабѣетъ. Посреди самой большой, пустынной снѣжной залы находилось замерзшее озеро. Ледъ треснулъ на немъ на тысячи кусковъ, ровныхъ и правильныхъ, одинъ, какъ другой, на диво. Посреди озера стоялъ тронъ Снѣжной королевы; на немъ она возсѣдала, когда бывала дома, говоря, что сидитъ на зеркалѣ разума; по ея мнѣнію, это было единственное и лучшее зеркало въ свѣтѣ.
Кай совсѣмъ посинѣлъ, почти почернѣлъ отъ холода, но не замѣчалъ этого,—поцѣлуи Снѣжной королевы сдѣлали его нечувствительнымъ къ холоду, да и самое сердце его было кускомъ льда. Кай возился съ плоскими остроконечными льдинами, укладывая ихъ на всевозможные лады. Есть, вѣдь, такая игра—складыванье фигуръ изъ деревянныхъ дощечекъ, которая называется „китайскою головоломкой“. Кай тоже складывалъ разныя затѣйливыя фигуры, но изъ льдинъ, и это называлось „ледяной игрой разума“. Въ его глазахъ эти фигуры были чудомъ искусства, а складываніе ихъ—занятіемъ первой важности. Это происходило оттого, что въ глазу у него сидѣлъ осколокъ волшебнаго зеркала! Онъ складывалъ изъ льдинъ и цѣлыя слова, но никакъ не могъ сложить того, что ему особенно хотѣлось, слова „вѣчность“. Снѣжная королева сказала ему: „Если ты сложишь это слово, ты будешь самъ себѣ господиномъ, и я подарю тебѣ весь свѣтъ и пару новыхъ коньковъ“. Но онъ никакъ не могъ его сложить.
— Теперь я полечу въ теплые края!—сказала Снѣжная королева.—Загляну въ черные котлы!
Котлами она называла кратеры огнедышащихъ горъ—Везувія и Этны.
— Я побѣлю ихъ немножко! Это хорошо послѣ лимоновъ и винограда!
И она улетѣла, а Кай остался одинъ въ необозримой, пустынной залѣ, смотрѣлъ на льдины и все думалъ, думалъ, такъ что въ головѣ у него трещало. Онъ сидѣлъ на одномъ мѣстѣ такой блѣдный, неподвижный, словно неживой. Можно было подумать, что онъ замерзъ.
Въ это-то время въ огромныя ворота, продѣланныя буйными вѣтрами, входила Герда. Она прочла вечернюю молитву, и вѣтры улеглись, точно заснули. Она свободно вошла въ огромную, пустынную ледяную залу и увидала Кая. Дѣвочка сейчасъ же узнала его, бросилась ему на шею, крѣпко обняла его и воскликнула:
— Кай, милый мой Кай! Наконецъ-то я нашла тебя!
Но онъ сидѣлъ все такой же неподвижный и холодный. Тогда Герда заплакала; горячія слезы ея упали ему на грудь, проникли въ сердце, растопили его ледяную кору и расплавили осколокъ. Кай взглянулъ на Герду, а она запѣла:
„Ужъ розы въ долинахъ цвѣтутъ,
Младенецъ-Христосъ съ нами тутъ!“
Кай вдругъ залился слезами и плакалъ такъ долго и такъ сильно, что осколокъ вытекъ изъ глаза вмѣстѣ со слезами. Тогда онъ узналъ Герду и обрадовался.
— Герда! Милая моя Герда!.. Гдѣ же это ты была такъ долго? Гдѣ былъ я самъ? И онъ оглянулся вокругъ.—Какъ здѣсь холодно, пустынно!
И онъ крѣпко прижался къ Гердѣ. Она смѣялась и плакала отъ радости. Да, радость была такая, что даже льдины пустились въ плясъ, а, когда устали, улеглись и составили то самое слово, которое задала сложить Каю Снѣжная королева; сложивъ его, онъ могъ сдѣлаться самъ себѣ господиномъ, да еще получить отъ нея въ даръ весь свѣтъ и пару новыхъ коньковъ.
Герда поцѣловала Кая въ обѣ щеки, и онѣ опять зацвѣли розами, поцѣловала его въ глаза, и они заблистали, какъ ея; поцѣловала его руки и ноги, и онъ опять сталъ бодрымъ и здоровымъ. Снѣжная королева могла вернуться когда угодно,—его отпускная лежала тутъ, написанная блестящими ледяными буквами.
Кай съ Гердой рука объ руку вышли изъ пустынныхъ ледяныхъ чертоговъ; они шли и говорили о бабушкѣ, о своихъ розахъ, и на пути ихъ стихали буйные вѣтры, проглядывало солнышко. Когда же они дошли до куста съ красными ягодами, тамъ уже ждалъ ихъ сѣверный олень. Онъ привелъ съ собою молодую оленью матку; вымя ея было полно молока; она напоила имъ Кая и Герду и поцѣловала ихъ прямо въ губы. Затѣмъ, Кай и Герда отправились сначала къ финнкѣ, отогрѣлись у нея и узнали дорогу домой, а потомъ къ лапландкѣ; та сшила имъ новое платье, починила свои сани и поѣхала ихъ провожать.
Оленья парочка тоже провожала молодыхъ путниковъ вплоть до самой границы Лапландіи, гдѣ уже пробивалась первая зелень. Тутъ Кай и Герда простились съ оленями и съ лапландкой.
Вотъ передъ ними и лѣсъ. Запѣли первыя птички, деревья покрылись зелеными почками. Изъ лѣса, на встрѣчу путникамъ, выѣхала верхомъ на великолѣпной лошади молодая дѣвушка, въ ярко-красной шапочкѣ и съ пистолетами за поясомъ. Герда сразу узнала и лошадь—она была когда-то впряжена въ золотую карету—и дѣвушку. Это была маленькая разбойница; ей наскучило жить дома, и она захотѣла побывать на сѣверѣ, а если тамъ не понравится—и въ другихъ частяхъ свѣта. Она тоже узнала Герду. Вотъ была радость!
— Ишь ты, бродяга!—сказала она Каю.—Хотѣла бы я знать, стоишь-ли ты того, чтобы за тобой бѣгали на край свѣта!
Но Герда потрепала ее по щекѣ и спросила о принцѣ и принцессѣ.
— Они уѣхали въ чужіе края!—отвѣчала молодая разбойница.
— А во́ронъ съ вороной?—спросила Герда.
— Лѣсной воронъ умеръ; ручная ворона осталась вдовой, ходитъ съ черной шерстинкой на ножкѣ и жалуется на судьбу. Но все это пустяки, а ты вотъ разскажи-ка лучше, что съ тобой было и какъ ты нашла его.
Герда и Кай разсказали ей обо всемъ.
— Ну, вотъ и сказкѣ конецъ!—сказала молодая разбойница, пожала имъ руки и обѣщала навѣстить ихъ, если когда-нибудь заѣдетъ въ ихъ городъ. Затѣмъ она отправилась своей дорогой, а Кай и Герда своей. Они шли, и по дорогѣ расцвѣтали весенніе цвѣты, зеленѣла травка. Вотъ раздался колокольный звонъ, и они узнали колокольни своего родного городка. Они поднялись по знакомой лѣстницѣ и вошли въ комнату, гдѣ все было по старому: такъ же тикали часы, такъ же двигалась часовая стрѣлка. Но, проходя въ низенькую дверь, они замѣтили, что успѣли за это время сдѣлаться взрослыми людьми. Цвѣтущіе розовые кусты заглядывали съ крыши въ открытое окошко; тутъ же стояли ихъ дѣтскіе стульчики. Кай съ Гердой сѣли каждый на свой и взяли другъ друга за руки. Холодное, пустынное великолѣпіе чертоговъ Снѣжной королевы было забыто ими, какъ тяжелый сонъ. Бабушка сидѣла на солнышкѣ и громко читала Евангеліе: „Если не будете какъ дѣти, не войдете въ царствіе небесное!“
Кай и Герда взглянули другъ на друга и тутъ только поняли смыслъ стараго псалма:
„Ужъ розы въ долинахъ цвѣтутъ,
Младенецъ-Христосъ съ нами тутъ!“
Такъ сидѣли они рядышкомъ, оба уже взрослые, но дѣти сердцемъ и душою, а на дворѣ стояло теплое, благодатное лѣто!