[216]
Въ лѣсу стояла чудесная елочка. Мѣсто у нея было хорошее, воздуха и свѣта вдоволь; кругомъ же росли подруги постарше—и ели, и сосны. Елочкѣ ужасно хотѣлось поскорѣе вырости; она не думала ни о тепломъ солнышкѣ, ни о свѣжемъ воздухѣ, не было ей дѣла и до болтливыхъ крестьянскихъ ребятишекъ, что сбирали по лѣсу землянику и малину; набравъ полныя корзиночки или нанизавъ ягоды, словно бусы, на тонкіе прутики, они присаживались подъ елочку отдохнуть и всегда говорили:
— Вотъ славная елочка! Хорошенькая, маленькая!
Такихъ рѣчей деревцо и слушать не хотѣло.
Прошелъ годъ, и у елочки прибавилось одно колѣнцо, прошелъ еще годъ, прибавилось еще одно; такъ по числу колѣнцевъ и можно узнать, сколько дереву лѣтъ.
— Ахъ, если бы я была такой же большой, какъ другія деревья!—вздыхала елочка.—Тогда бы и я широко раскинула свои вѣтви, высоко подняла голову, и мнѣ бы видно было далеко-далеко вокругъ! Птицы свили бы въ моихъ вѣтвяхъ гнѣзда, и я при вѣтрѣ такъ же важно кивала бы головой, какъ другія!
И ни солнышко, ни пѣніе птичекъ, ни розовыя утреннія и вечернія облака не доставляли ей ни малѣйшаго удовольствія.
Стояла зима; земля была устлана сверкающимъ снѣжнымъ ковромъ; по снѣгу нѣтъ-нѣтъ, да пробѣгалъ заяцъ и иногда даже перепрыгивалъ черезъ елочку—вотъ обида! Но прошло еще двѣ зимы, и къ третьей деревцо подросло уже настолько, что зайцу приходилось обходить его кругомъ.
„Да, рости, рости и поскорѣе сдѣлаться большимъ, старымъ деревомъ—что можетъ быть лучше этого!“—думалось елочкѣ.
Каждую осень въ лѣсу появлялись дровосѣки и рубили самыя большія деревья. Елочка каждый разъ дрожала отъ страха при видѣ падавшихъ на землю съ шумомъ и трескомъ огромныхъ деревьевъ. Ихъ очищали отъ вѣтвей, и они валялись
[217]на землѣ такими голыми, длинными и тонкими. Едва можно было узнать ихъ! Потомъ ихъ укладывали на дровни и увозили изъ лѣса.
Куда? Зачѣмъ?
Весною, когда прилетѣли ласточки и аисты, деревцо спросило у нихъ:
— Не знаете-ли, куда повезли тѣ деревья? Не встрѣчали-ли вы ихъ?
Ласточки ничего не знали, но одинъ изъ аистовъ подумалъ, кивнулъ головой и сказалъ:
— Да, пожалуй! Я встрѣчалъ на морѣ, по пути изъ Египта, много новыхъ кораблей съ великолѣпными, высокими мачтами. Отъ нихъ пахло елью и сосной. Вотъ гдѣ они!
— Ахъ, поскорѣй бы и мнѣ вырости, да пуститься въ море! А каково это море, на что оно похоже?
— Ну, это долго разсказывать!—отвѣчалъ аистъ и улетѣлъ.
— Радуйся своей юности!—говорили елочкѣ солнечные лучи.—Радуйся своему здоровому росту, своей молодости и жизненнымъ силамъ!
И вѣтеръ цѣловалъ дерево, роса проливала надъ нимъ слезы, но ель ничего этого не цѣнила.
Около Рождества срубили нѣсколько совсѣмъ молоденькихъ елокъ; нѣкоторыя изъ нихъ были даже меньше нашей елочки, которой такъ хотѣлось поскорѣе вырости. Всѣ срубленныя деревца были прехорошенькія; ихъ не очищали отъ вѣтвей, а прямо уложили на дровни и увезли изъ лѣса.
— Куда?—спросила ель.—Онѣ не больше меня, одна даже меньше. И почему на нихъ оставили всѣ вѣтви? Куда ихъ повезли?
— Мы знаемъ! Мы знаемъ!—прочирикали воробьи.—Мы были въ городѣ и заглядывали въ окна! Мы знаемъ, куда ихъ повезли! Онѣ попадутъ въ такую честь, что и сказать нельзя! Мы заглядывали въ окна и видѣли! Ихъ ставятъ посреди теплой комнаты и украшаютъ чудеснѣйшими вещами, золоченными яблоками, медовыми пряниками и тысячами свѣчей!
— А потомъ?..—спросила ель, дрожа всѣми вѣтвями.—А потомъ?.. Что было съ ними потомъ?
— А больше мы ничего не видали! Но это было безподобно!
— Можетъ быть, и я пойду такою же блестящею дорогой!—радовалась ель.—Это получше, чѣмъ плавать по морю! Ахъ,
[218]я просто изнываю отъ тоски и нетерпѣнія! Хоть бы поскорѣе пришло Рождество! Теперь и я стала такою же высокою и раскидистою, какъ тѣ, что были срублены прошлый годъ! Ахъ, если-бъ я уже лежала на дровняхъ! Ахъ, если-бъ я уже стояла разубранною всѣми этими прелестями, въ теплой комнатѣ! А потомъ что?.. Потомъ, вѣрно, будетъ еще лучше, иначе зачѣмъ бы и наряжать меня!.. Только, что именно? Ахъ, какъ я тоскую и рвусь отсюда! Просто и сама не знаю, что со мной!
— Радуйся намъ!—сказали ей воздухъ и солнечный свѣтъ.—Радуйся своей юности и лѣсному приволью!
Но она и не думала радоваться, а все росла, да росла. И зиму, и лѣто стояла она въ своемъ зеленомъ уборѣ, и всѣ, кто ни видѣлъ ее, говорили: „Вотъ чудесное деревцо!“ Подошло, наконецъ, и Рождество, и елочку срубили первую. Жгучая боль и тоска не дали ей даже и подумать о будущемъ счастьи; грустно было разставаться съ роднымъ лѣсомъ, съ тѣмъ уголкомъ, гдѣ она выросла,—она, вѣдь, знала, что никогда больше не увидитъ своихъ милыхъ подругъ—елей и сосенъ, кустовъ, цвѣтовъ, а можетъ быть даже и птичекъ! Какъ тяжело, какъ грустно!..
Деревцо пришло въ себя только тогда, когда очутилось вмѣстѣ съ другими деревьями на дворѣ и услышало возлѣ себя чей-то голосъ:
— Чудесная елка! Такую-то намъ и нужно!
Явились двое разодѣтыхъ слугъ, взяли елку и внесли ее въ огромную, великолѣпную залу. По стѣнамъ висѣли портреты, а на большой кафельной печкѣ стояли китайскія вазы съ львами на крышкахъ; повсюду были разставлены кресла-качалки, шелковые диваны и большіе столы, заваленные альбомами, книжками и игрушками на нѣсколько сотъ далеровъ—такъ, по крайней мѣрѣ, говорили дѣти. Елку посадили въ большую кадку съ пескомъ, обвернули кадку зеленою матеріей и поставили на пестрый коверъ. Какъ трепетала елочка! Что-то теперь будетъ? Явились слуги и молодыя дѣвушки и стали наряжать ее. Вотъ на вѣтвяхъ повисли полныя сластей маленькія сѣтки, вырѣзанныя изъ цвѣтной бумаги, выросли золоченные яблоки и орѣхи, и закачались куклы—ни дать, ни взять, живые человѣчки; такихъ елка еще и не видывала. Наконецъ, къ вѣтвямъ прикрѣпили сотни разноцвѣтныхъ маленькихъ свѣчекъ, а къ самой
[219]верхушкѣ елки—большую звѣзду изъ сусальнаго золота. Ну, просто глаза разбѣгались, глядя на все это великолѣпіе!
— Какъ заблеститъ, засіяетъ елка вечеромъ, когда зажгутся свѣчки!—сказали всѣ.
„Ахъ!“ подумала елка: „хоть бы поскорѣе насталъ вечеръ и зажгли свѣчки! А что же будетъ потомъ? Не явятся-ли сюда изъ лѣсу, чтобы полюбоваться на меня, другія деревья? Не прилетятъ-ли къ окошкамъ воробьи? Или, можетъ быть, я вросту въ эту кадку и буду стоять тутъ такою нарядной и зиму и лѣто?“
Да, много она знала!… Отъ напряженнаго ожиданія у нея даже заболѣла кора, а это для дерева такъ же непріятно, какъ да насъ головная боль.
Но вотъ зажгли свѣчи. Что за блескъ, что за роскошь! Елка задрожала всѣми вѣтвями, одна изъ свѣчекъ подпалила зеленыя иглы, и елочка пребольно обожглась.
— Ай-ай!—закричали барышни и поспѣшно затушили огонь.
Больше елка дрожать не смѣла. И напугалась же она! Особенно потому, что боялась лишиться хоть малѣйшаго изъ своихъ украшеній. Но весь этотъ блескъ просто ошеломлялъ ее… Вдругъ обѣ половинки дверей распахнулись, и ворвалась цѣлая толпа дѣтей; можно было подумать, что они намѣревались свалить дерево! За ними степенно вошли старшіе. Малыши остановились, какъ вкопанные, но лишь на минуту, а тамъ поднялся такой шумъ и гамъ, что просто въ ушахъ звенѣло. Дѣти плясали вокругъ елки, и мало-по-малу всѣ подарки съ нея были посорваны.
„Что же это они дѣлаютъ!“—думала елка.—„Что это значитъ?“
Свѣчки догорѣли, ихъ потушили, а дѣтямъ позволили обобрать дерево. Какъ они набросились на него! Только вѣтви затрещали! Не будь елка крѣпко привязана верхушкою съ золотой звѣздой къ потолку, они бы повалили ее.
Потомъ дѣти опять принялись плясать, не выпуская изъ рукъ своихъ чудесныхъ игрушекъ. Никто больше не глядѣлъ на елку, кромѣ старой няни, да и та высматривала только, не осталось-ли гдѣ въ вѣтвяхъ яблочка или финика.
— Сказку! Сказку!—закричали дѣти и подтащили къ елкѣ маленькаго, толстенькаго господина.
[220]
Онъ усѣлся подъ деревомъ и сказалъ:
— Вотъ мы и въ лѣсу! Да и елка кстати послушаетъ! Но я разскажу только одну сказку! Какую хотите: про Иведе-Аведе или про Клумпе-Думпе, который, хоть и свалился съ лѣстницы, все-таки вошелъ въ честь и добылъ себѣ принцессу?
— Про Иведе-Аведе!—закричали одни.
— Про Клумпе-Думпе!—кричали другіе.
Поднялся крикъ и шумъ; одна елка стояла смирно и думала:
„А мнѣ, развѣ, нечего больше дѣлать?“
Она ужъ сдѣлала свое дѣло!
И толстенькій господинъ разсказалъ про Клумпе-Думпе, который хоть и свалился съ лѣстницы, все-таки вошелъ въ честь и добылъ себѣ принцессу.
Дѣти захлопали въ ладоши и закричали:—Еще, еще!—Они хотѣли послушать и про Иведе-Аведе, но остались при одномъ Клумпе-Думпе.
Тихо, задумчиво стояла елка,—лѣсныя птицы никогда не разсказывали ничего подобнаго. „Клумпе-Думпе свалился съ лѣстницы, и все же ему досталась принцесса! Да, вотъ что бываетъ на бѣломъ свѣтѣ!“ думала елка; она вполнѣ вѣрила всему, что сейчасъ слышала,—разсказывалъ, вѣдь, такой почтенный господинъ. „Да, да, кто знаетъ! Можетъ быть, и мнѣ придется свалиться съ лѣстницы, а потомъ и мнѣ достанется принцесса!“ И она съ радостью думала о завтрашнемъ днѣ: ее опять украсятъ свѣчками, игрушками, золотомъ и фруктами! „Завтра ужъ я не задрожу!“ думала она. „Я хочу, какъ слѣдуетъ, насладиться своимъ великолѣпіемъ! И завтра я опять услышу сказку про Клумпе-Думпе, а, можетъ статься, и про Иведе-Аведе“. И деревцо смирно простояло всю ночь, мечтая о завтрашнемъ днѣ.
Поутру явились слуга и горничная. „Сейчасъ опять начнутъ меня украшать!“ подумала елка, но они вытащили ее изъ комнаты, поволокли по лѣстницѣ и сунули въ самый темный уголъ чердака, куда даже не проникалъ дневной свѣтъ.
„Что же это значитъ?“ думалось елкѣ. „Что мнѣ здѣсь дѣлать? Что я тутъ увижу и услышу?“ И она прислонилась къ стѣнѣ и все думала, думала… Времени на это было довольно: проходили дни и ночи—никто не заглядывалъ къ ней. Разъ только пришли люди поставить на чердакъ какіе-то ящики. Дерево стояло совсѣмъ въ сторонѣ и о немъ, казалось, забыли.
[221]
„На дворѣ зима!“ думала елка. „Земля затвердѣла и покрыта снѣгомъ; нельзя, значитъ, снова посадить меня въ землю, вотъ и приходится постоять подъ крышей до весны! Какъ это умно придумано! Какіе люди добрые! Не будь только здѣсь такъ темно и такъ ужасно пусто!.. Нѣтъ даже ни единаго зайчика!.. А въ лѣсу-то какъ было весело! Кругомъ снѣгъ, а по снѣгу скачутъ зайчики! Хорошо было… Даже, когда они прыгали черезъ меня, хоть меня это и сердило! А тутъ какъ пусто!“
— Пи-пи!—пискнулъ вдругъ мышенокъ и выскочилъ изъ норки, за нимъ еще нѣсколько. Они принялись обнюхивать дерево и шмыгать межъ его вѣтвями.
— Ужасно холодно здѣсь!—сказали мышенята.—А то совсѣмъ бы хорошо было! Правда, старая елка?
— Я вовсе не стара!—отвѣчала ель.—Есть много деревьевъ постарше меня!
— Откуда ты и что ты знаешь?—спросили мышенята; они были ужасно любопытны.—Разскажи намъ, гдѣ самое лучшее мѣсто на землѣ? Ты была тамъ? Была ты когда-нибудь въ кладовой, гдѣ на полкахъ лежать сыры, а подъ потолкомъ висятъ окорока и гдѣ можно плясать по сальнымъ свѣчкамъ? Туда войдешь тощимъ, а выйдешь оттуда толстымъ!
— Нѣтъ, такого мѣста я не знаю!—сказало дерево.—Но я знаю лѣсъ, гдѣ свѣтитъ солнышко и поютъ птички!
И она разсказала имъ о своей юности; мышенята никогда не слыхали ничего подобнаго, выслушали разсказъ елки и потомъ сказали:
— Какъ же ты много видѣла! Какъ ты была счастлива!
— Счастлива?—сказала ель и задумалась о томъ времени, о которомъ только что разсказывала.—Да, пожалуй, тогда мнѣ жилось недурно!
Затѣмъ она разсказала имъ про тотъ вечеръ, когда была разубрана пряниками и свѣчками.
— О!—сказали мышенята.—Какъ же ты была счастлива, старая елка!
— Я совсѣмъ еще не стара!—возразила ель.—Я взята изъ лѣсу только нынѣшнею зимой! Я въ самой порѣ! Только что вошла въ ростъ!
— Какъ ты чудесно разсказываешь!—сказали мышенята и на слѣдующую ночь привели съ собой еще четырехъ,
[222]которымъ тоже надо было послушать разсказы елки. А сама ель чѣмъ больше разсказывала, тѣмъ яснѣе припоминала свое прошлое, и ей казалось, что она пережила много хорошихъ дней.
— Но они же вернутся! Вернутся! И Клумпе-Думпе упалъ съ лѣстницы, а все-таки ему досталась принцесса! Можетъ быть, и мнѣ тоже достанется принцесса!
При этомъ дерево вспомнило хорошенькую березку, что росла въ лѣсной чащѣ неподалеку отъ него,—она казалась ему настоящей принцессой.
— Кто это Клумпе-Думпе?—спросили мышенята, и ель разсказала имъ всю сказку; она запомнила ее слово въ слово. Мышенята отъ удовольствія чуть не прыгали до самой верхушки дерева. На слѣдующую ночь явилось еще нѣсколько мышей, а въ воскресенье пришли даже двѣ крысы. Этимъ сказка вовсе не понравилась, что очень огорчило мышенятъ, но теперь и они перестали уже такъ восхищаться сказкою, какъ прежде.
— Вы только одну эту исторію и знаете?—спросили крысы.
— Только!—отвѣчала ель.—Я слышала ее въ счастливѣйшій вечеръ въ моей жизни; тогда-то я, впрочемъ, еще не сознавала этого!
— Въ высшей степени жалкая исторія! Не знаете-ли вы чего-нибудь про жиръ или сальныя свѣчки? Про кладовую?
— Нѣтъ!—отвѣтило дерево.
— Такъ счастливо оставаться!—сказали крысы и ушли.
Мышенята тоже разбѣжались, и ель вздохнула:
— А, вѣдь, славно было, когда эти рѣзвые мышенята сидѣли вокругъ меня и слушали мои разсказы! Теперь и этому конецъ… Но ужъ теперь я не упущу своего, порадуюсь хорошенько, когда наконецъ снова выйду на бѣлый свѣтъ!
Не такъ-то скоро это случилось!
Однажды утромъ явились люди прибрать чердакъ. Ящики были вытащены, а за ними и ель. Сначала ее довольно грубо бросили на полъ, потомъ слуга поволокъ ее по лѣстницѣ внизъ.
„Ну, теперь для меня начнется новая жизнь!“—подумала елка.
Вотъ на нее повѣяло свѣжимъ воздухомъ, блеснулъ лучъ солнца—ель очутилась на дворѣ. Все это произошло такъ быстро, вокругъ было столько новаго и интереснаго для нея, что она не успѣла и поглядѣть на самое себя. Дворъ
[223]примыкалъ къ саду; въ саду все зеленѣло и цвѣло. Черезъ изгородь перевѣшивались свѣжія благоухающія розы, липы были покрыты цвѣтомъ, ласточки летали взадъ и впередъ и щебетали:
— Квиръ-виръ-витъ! Мой мужъ вернулся!
Но это не относилось къ ели.
— Теперь и я заживу!—радовалась ель и расправила свои вѣтви. Ахъ, какъ онѣ поблекли и пожелтѣли!
Дерево лежало въ углу двора, на крапивѣ и сорной травѣ; на верхушкѣ его все еще сіяла золотая звѣзда.
На дворѣ весело играли тѣ самые ребятишки, что прыгали и плясали вокругъ разубранной елки въ сочельникъ. Самый младшій увидѣлъ дерево и сорвалъ съ него звѣзду.
— Поглядите-ка, что осталось на этой гадкой, старой елкѣ!—сказалъ онъ и наступилъ ногами на ея вѣтви; вѣтви захрустѣли.
Ель посмотрѣла на молодую, цвѣтущую жизнь вокругъ, потомъ поглядѣла на самое себя и пожелала вернуться въ свой темный уголъ на чердакъ. Вспомнились ей и молодость, и лѣсъ, и веселый сочельникъ, и мышенята, радостно слушавшіе сказку про Клумпе-Думпе…
— Все прошло, прошло!—сказала бѣдное дерево.—И хоть бы я радовалась, пока было время! А теперь… все прошло, прошло!
Пришелъ слуга и изрубилъ елку въ куски,—вышла цѣлая связка растопокъ. Какъ славно запылали онѣ подъ большимъ котломъ! Дерево глубоко, глубоко вздыхало, и эти вздохи были похожи на слабые выстрѣлы. Прибѣжали дѣти, усѣлись передъ огнемъ и встрѣчали каждый выстрѣлъ веселымъ: „пифъ! пафъ!“ А ель, испуская тяжелыя вздохи, вспоминала ясные лѣтніе дни и звѣздныя зимнія ночи въ лѣсу, веселый сочельникъ и сказку про Клумпе-Думпе, единственную, слышанную ею сказку!.. Такъ она вся и сгорѣла.
Мальчики опять играли на дворѣ; у младшаго на груди сіяла та самая золотая звѣзда, которая украшала елку въ счастливѣйшій вечеръ ея жизни. Теперь онъ прошелъ, канулъ въ вѣчность, елкѣ тоже пришелъ конецъ, а съ нею и нашей исторіи. Конецъ, конецъ! Все на свѣтѣ имѣетъ свой конецъ!
См. также одноимённые страницы.