.jpg)
Первая строфа. Призракъ Мэрлея.
Начнемъ сначала: Мэрлей умеръ. Въ этомъ не можетъ быть и тѣни сомнѣнія. Метрическая книга подписана приходскимъ священникомъ, причетникомъ и гробовщикомъ. Росписался въ ней и Скруджъ, а имя Скруджа было громко на биржѣ, гдѣ-бы и подъ чѣмъ-бы ему ни благоугодно было подписаться.
Дѣло въ томъ, что старикъ Мэрлей вбитъ былъ въ могилу, какъ осиновый колъ.
Позвольте! Не подумайте, чтобы я самолично убѣдился въ мертвенности осиноваго кола: я думаю, напротивъ, что ничего нѣтъ мертвеннѣе въ торговлѣ гвоздя, вколоченнаго въ крышку гроба…
Но… разумъ нашихъ предковъ сложился на подобіяхъ и пословицахъ, и не моей нечестивой рукѣ подобаетъ коснуться священнаго кивота вѣковъ—иначе погибнетъ моя отчизна…
И такъ, вы позволите мнѣ повторить съ достодолжною выразительностію, что Мэрлей былъ вбитъ въ могилу, какъ осиновый колъ…
Спрашивается: зналъ-ли Скруджъ, что Мэрлей умеръ? Конечно зналъ, да и какъ же не зналъ то бы? Онъ и Мэрлей олицетворяли собою торговую фирму.
— Богъ вѣсть — сколько ужъ лѣтъ Скруджъ былъ душеприкащикомъ, единственнымъ повѣреннымъ, единственными другомъ и единственнымъ провожатымъ мерлевскаго гроба. По правдѣ, смерть друга не на столько его огорчила, чтобы онъ, въ самый день похоронъ, не оказался дѣловымъ человѣкомъ и бережливымъ распорядителемъ печальной процессіи.
Вотъ это-то слово и наводитъ меня на первую мою мысль, а именно, что Мэрлей безъ сомнѣнія умеръ, и что, слѣдовательно, если-бы не умеръ онъ, въ моемъ разсказѣ не было-бы ничего удивительнаго.
Если бы мы не были убѣждены, что отецъ Га̀млета умеръ до начала піэсы, никто изъ насъ не обратилъ-бы даже и вниманія на то, что господинъ почтенныхъ лѣтъ прогуливается некстати, въ потемкахъ и на свѣжемъ вѣтеркѣ, по городскому валу, между могилъ, съ единственной цѣлію — окончательно разстроить поврежденныя умственныя способности своего возлюбленнаго сына. Что касается собственно Скруджа, ему и въ голову не приходило вычеркнуть изъ счетныхъ книгъ имя своего товарища по торговлѣ: много лѣтъ послѣ смерти Мэрлея, надъ входомъ въ ихъ общий магазинъ красовалась еще вывѣска съ надписью: „Скруджъ и Мэрлей“. Фирма торговаго дома была все та же: „Скруджъ и Мэрлей“. Случалось иногда, что нѣкоторые господа, плохо знакомые съ торговыми оборотами, называли этотъ домъ: Скруджъ — Скруджъ, а иногда и просто: Мерлей[1]; но фирма всегда готова была откликнуться одинаково на то, или на другое имя.
О! Скруджъ вполнѣ изучилъ свой ручной жерновъ и крѣпко держалъ его въ кулакѣ, милѣйшій человѣкъ — и старый грѣшникъ: скупецъ на показъ, онъ умѣлъ и нажать, и прижать, и поскоблить, а главное — не выпустить изъ рукъ. Неподатливъ онъ былъ и крѣпокъ, какъ ружейный кремень, — изъ него-же даромъ и искры не выбьешь безъ огнива; молчаливъ былъ, скрытенъ и отшельнически — замкнутъ, что устрица. Душевный холодъ заморозилъ ему лицо, нащипалъ ему заостренный носъ, наморщилъ щеки, сковалъ походку и окислилъ голосъ. Постоянный иней убѣлилъ ему голову, брови и судорожно-лукавый подбородокъ. Всегда и повсюду вносилъ онъ съ собою собственную свою температуру — ниже нуля, леденилъ свою контору даже въ каникулы и, ради самыхъ святокъ, не возвышалъ сердечнаго термометра ни на одинъ градусъ.
Внѣшній жаръ и холодъ не имѣли на Скруджа ни малѣйшаго вліянія: не согрѣвалъ его лѣтній зной, не зябъ онъ въ самую жестокую зиму; а между тѣмъ рѣзче его никогда не бывало осенняго вѣтра; никогда и никому не падали на голову, такъ безпощадно, какъ онъ, ни снѣгъ, ни дождикъ; не допускалъ онъ ни ливня, ни гололедицы, ни изморози — во всемъ ихъ изобиліи: этого сло̀ва Скруджъ не понималъ.
Никто, и не разу не встречалъ его на улицѣ привѣтливой улыбкой и словами: „Какъ вы поживаете, почтеннѣйшій мистеръ Скруджъ? Когда-же вы навѣстите насъ?“ Ни одинъ нищій не рѣшился протянуть къ нему руки за полушкой; ни одинъ мальчишка не спросилъ у него: „который часъ?“ Никто, ни мужчина, ни женщина, въ теченіи всей жизни Скруджа, не спросили у него: „какъ пройдти туда-то?“ Даже собака — вожатый уличнаго слѣпца, кажется, — и та знала Скруджа: какъ только его увидитъ, такъ и заведетъ своего хозяина либо подъ ворота, либо въ какой нибудь закоулокъ, и начнетъ помахивать хвостомъ, словно выговариваетъ: „Бѣдняжка мой хозяинъ! знаешь-ли, что лучше ужь ослѣпнуть, чѣмъ сглазить добрыхъ людей?“
Да Скруджу то что за дѣло? Именно этого онъ и жаждалъ. Жаждалъ онъ пройдти жизненнымъ путемъ одиноко, помимо толпы, съ вывѣской на лбу: „па—ади—берегись!“ А затѣмъ — „и пряникомъ его не корми!“ какъ говорятъ лакомки — дѣти.
Однажды, въ лучшій день въ году, въ сочельникъ, старикъ Скруджъ сидѣлъ въ своей конторѣ и былъ очень занятъ. Морозило; падалъ туманъ; Скруджу было слышно, какъ прохожіе по переулку свистятъ себѣ въ кулаки, отдуваются, хлопаютъ въ ладоши и отплясываютъ на панели трепака, чтобы согрѣться.
На башнѣ Сити пробило только — еще три часа по полудни, а на дворѣ было ужь совсѣмъ темно. Впрочемъ и съ утра не свѣтало, и огни въ сосѣднихъ окнахъ конторъ краснѣли масляными пятнами на черноватомъ фонѣ густого, почти осязательнаго воздуха. Туманъ проникалъ въ дома во всѣ щели и замочныя скважины; на открытомъ воздухѣ онъ до того сплотился, что, не смотря на узкость переулка, противоположные дома казались какими-то призраками. Глядя на мрачныя тучи, можно было подумать, что онѣ опускаются ближе и ближе къ землѣ съ намѣреніемъ — задымить огромную пивоварню.
Дверь въ контору Скруджа была отворена, такъ-что онъ могъ постоянно слѣдить за своимъ прикащикомъ, занятымъ списываніемъ нѣсколькихъ бумагъ въ темной каморкѣ: — нѣчто въ родѣ колодца. У Скруджа еле-еле тлѣлъ въ камелькѣ огонь, а у прикащика еще меньше: просто одинъ уголекъ. Прибавить къ нему онъ ничего не могъ, потому, что корзинка съ угольями стояла въ комнатѣ Скруджа, и всякій разъ, когда прикащикъ робко входилъ съ лопаткой, Скруджъ предварялъ его, что будетъ вынужденъ съ нимъ разстаться. Вслѣдствіе сего, прикащикъ обматывалъ себѣ шею бѣлымъ „носопрятомъ“ и пытался отогрѣться у свѣчки; но, при такомъ видимомъ отсутствіи изобрѣтательности, конечно не достигалъ своей цѣли.
— Съ праздникомъ, дядюшка, и да хранитъ васъ Богъ! раздался веселый голосъ.
Голосъ принадлежалъ племяннику Скруджа, заставшему дядюшку врасплохъ.
— Это еще что за пустяки? спросилъ Скруджъ. Племянникъ такъ скоро шелъ къ нему и такъ разгорѣлся на морозномъ туманѣ, что щеки его пылали полымемъ, лицо раскраснѣлось, какъ вишня, глаза заискрились и изо рту валилъ паръ столбомъ.
— Какъ дядюшка: святки — то пустяки? замѣтилъ племянникъ Скруджа. — Толи вы говорите?
— А что-же? отвѣтилъ Скруджъ. Веселые святки. Да какое у тебя право — веселиться? Разоряться-то на веселье какое право?.. Вѣдь и такъ-ужь бѣденъ…
— Полно-же-полно! возразилъ племянникъ. — Лучше скажите мнѣ: какое у васъ право хмуриться и коптѣть надъ цифирью?.. Вѣдь и такъ — ужь богаты.
— Ба! продолжалъ Скруджъ, не приготовившись къ отвѣту, и къ своему „Ба!“ прибавилъ: Все это — глупости!
— Перестаньте-же, дядюшка, хандрить.
— Поневолѣ захандришь съ такими сумасшедшими. Веселые святки! Ну — его, ваше веселье!.. И что такое ваши святки? Срочное время — платить по векселямъ; а у васъ пожалуй, и денегъ-то нѣтъ… Да вѣдь съ каждыми святками вы старѣете на цѣлый годъ и припоминаете, что прожили еще двѣнадцать мѣсяцевъ безъ прибыли. Нѣтъ! Будь моя воля, я каждаго такого шального, за поздравительныя побѣгушки, приказалъ-бы сварить въ котлѣ, — съ его же пуддингомъ, похоронить, да ужь, за одно, что-бы изъ могилы не убѣжалъ, проткнуть ему грудь сучкомъ остролистника… Это — вотъ такъ!
— Дядюшка! заговорилъ было племянникъ, — въ качествѣ адвоката святокъ.
— Что, племянничек? строго перебилъ его дядюшка. Празднуй — себѣ святки, какъ хочешь, а ужь я — то отпраздную ихъ по своему.
— Отпразднуете? повторилъ за нимъ племянникъ.
— Да развѣ такъ празднуютъ?
— Ну, и не надо!.. Тебѣ я желаю на новый годъ новаго счастія, если стараго мало.
— Правда: мнѣ кой-чего не достаетъ… Да нужды нѣтъ, что новый годъ ни разу еще не набилъ мнѣ кармана, а все-таки святки для меня святки.
Прикащикъ Скруджа невольно зарукоплескалъ этой рѣчи изъ извѣстнаго намъ колодца; но, понявъ всё неприличіе своего поступка, бросился поправлять огонь въ камелькѣ и затушилъ послѣднюю искру.
— Если вы еще затушите, сказалъ ему Скруджъ, вамъ прійдется праздновать святки на другомъ мѣстѣ. А вамъ, сэръ, прибавилъ онъ, обратившись къ племяннику, я долженъ отдать полную справедливость: вы — превосходный витія и напрасно не вступаете въ парламентъ.
— Не сердитесь, дядюшка: будетъ! Приходите къ намъ завтра обѣдать. Скруджъ ему отвѣтилъ, чтобы онъ пошелъ къ… Право: такъ и сказалъ, все слово выговорилъ, — такъ-таки и сказалъ: пошелъ… (Читатель, можетъ, если заблагоразсудитъ, договорить слово).
— Да почему же, вскрикнулъ племянникъ? Почему?
— А почему ты женился?
— Потому, — что влюбился.
— Любовь! пробормоталъ Скруджъ, да такъ пробормоталъ, какъ будто-бы, послѣ слова — новый годъ, любовь была самымъ глупымъ словомъ въ мірѣ.
— Послушайте, дядюшка! Вѣдь вы и прежде никогда ко мнѣ не заходили: причемъ-же тутъ моя женитьба?
— Прощай! сказалъ Скруджъ.
— Я отъ васъ ничего не желаю, ничего не прошу: отчего же намъ не остаться друзьями?
— Прощай! сказалъ Скруджъ.
— Я истинно огорченъ вашей рѣшимостью… Между нами, кажется, ничего нѐ было… по крайней мѣрѣ, съ моей стороны… хотѣлось мнѣ провести съ вами первый день, — ну? что-жь дѣлать! я все-таки повеселюсь — и вамъ того-же желаю.
— Прощай! сказалъ Скруджъ.
Племянникъ вышелъ изъ комнаты, ни полсловомъ не выразивъ своего неудовольствія; но остановился на порогѣ и поздравилъ съ наступающимъ праздникомъ провожавшаго его прикащика, а въ томъ, не смотря на постоянный холодъ, было все-таки больше теплоты, чѣмъ въ Скруджѣ. Поэтому онъ отвѣчалъ радушно на привѣтствіе своего поздравителя, такъ-что Скруджъ услыхалъ его слова изъ своей комнаты и прошепталъ:
— Вотъ, еще дуракъ-то набитый! Служитъ у меня прикащикомъ; получаетъ пятнадцать шиллинговъ въ недѣлю; на рукахъ жена и дѣти; а туда-же радуется празднику!… Ну, какъ-же не самъ напрашивается въ домъ сумасшедшихъ?
Въ это время набитый дуракъ, проводивъ племянника Скруджа, ввелъ за собою въ контору двухъ новыхъ посѣтителей: оба джентльмэна казались крайне порядочными людми, съ благовидной наружностью, и оба при входѣ сняли шляпы. Въ рукахъ у нихъ были какіе то реэстры и бумаги.
— Скруджъ и Мэрлей, кажется? спросилъ одинъ изъ нихъ съ поклономъ и поглядѣлъ въ списокъ. — Съ кѣмъ имѣю удовольствіе говорить: съ мистеромъ Скруджемъ, или съ мистеромъ Мэрлеемъ?
— Мистеръ Мэрлей умеръ семь лѣтъ тому, отвѣтилъ Скруджъ. — Ровно семь лѣтъ тому умеръ, именно въ эту самую ночь.
— Мы не сомнѣваемся, что великодушіе покойнаго нашло себѣ достойнаго представителя въ пережившемъ его компаньонѣ! сказалъ незнакомецъ, предъявляя официальную бумагу, уполномочивавшую его на собраніе милостыни для бѣдныхъ.
Сомнѣваться въ подлинности этой бумаги было невозможно; однако-же, при досадномъ словѣ: великодушіе, Скруджъ нахмурилъ брови, покачалъ головой и возвратилъ своему посѣтителю свидѣтельство.
— Въ эту радостную пору года, мистеръ Скруджъ, заговорилъ посѣтитель, взявъ перо, „было-бы всего желательнее собрать посильное пособіе бѣднымъ и неимущимъ, страдающимъ теперь болѣе, чѣмъ когда-нибудь: тысячи изъ нихъ лишены самаго необходимаго въ жизни; сотня тысячъ не смѣютъ и мечтать о наискромнѣйшихъ удобствахъ.“
— Развѣ тюрьмы уже уничтожены? спросилъ Скруджъ.
— Помилуйте, отвѣчалъ незнакомецъ, опуская перо. — Да ихъ теперь гораздо больше, чѣмъ было прежде…
— Такъ, стало-быть, продолжалъ Скруджъ, пріюты прекратили свою дѣятельность?
— Извините, сэръ, возразилъ собесѣдникъ Скруджа: дай-то Богъ, чтобы они ее прекратили?
— Такъ человѣколюбивый жерновъ все еще мелетъ на основаніи закона?
— Да! и ему, и закону много еще дѣла.
— О!… А я вѣдь подумалъ-было, что какое-нибудь непредвиденное обстоятельство помѣшало существованию этихъ полезныхъ учреждений… Искренно, искренно радъ, что ошибся! проговорилъ Скруджъ.
— Въ полномъ убѣжденіи, что ни тюрьмы, ни пріюты не могутъ христіански удовлетворить физическихъ и духовныхъ потребностей толпы, нѣсколько особъ собрали по подпискѣ небольшую сумму для покупки бѣднымъ, ради предстоящихъ праздниковъ, куска мяса, кружки пива и пригоршни угля… На сколько вамъ угодно будетъ подписаться?
— Да… ни на сколько! отвѣтилъ Скруджъ.
— Вамъ, вѣроятно, угодно сохранить анонимъ.
— Мнѣ угодно, чтобъ меня оставили въ покоѣ. Если вы, господа, сами спрашиваете — чего мнѣ угодно? вотъ вамъ мой отвѣтъ. Мнѣ и самому праздникъ — не радость, и не намѣренъ я поощрять бражничанья каждаго тунеядца. И безъ того я плачу довольно на поддержку благотворительныхъ заведеній… т. е. тюремъ и пріютовъ… пусть въ нихъ и поступаютъ тѣ, кому дурно въ иномъ мѣстѣ.
— Да вѣдь инымъ и поступать туда нельзя, а другимъ умереть легче.
— А если легче, кто-же имъ мѣшаетъ такъ и поступать, ради уменьшенія нищенствующаго народонаселения? Впрочемъ, извините меня — все это для меня — темная грамота.
— Однако-же — вамъ ничего не стоитъ ей поучиться?
— Не мое дѣло! возразилъ Скруджъ… Довлѣетъ дневи злоба его. А у меня собственныхъ дѣлъ больше, чѣмъ дней. Позвольте съ вами проститься господа!…
Понявъ всю бесполезность дальнѣйшихъ настояній, незнакомцы удалились.
Скруджъ опять усѣлся за работу въ самодовольномъ расположеніи духа.
А туманъ и потемки все густѣли, да густѣли, такъ-что по улицамъ засверкали уже свѣточи, предназначенные уздоводить извощичьихъ коней и наставлять ихъ на правые пути. Старая колокольня съ нахмуреннымъ колоколомъ, постоянно наблюдавшимъ изъ любопытства, въ свое готическое окно, контору Скруджа, вдругъ исчезла изъ вида и стала трезвонить уже въ облакахъ четверти, получасія и часы. Морозъ крѣпнулъ.
Въ углу двора нѣсколько работниковъ поправляли газопроводныя трубы и разогрѣли огромную жаровню; кругомъ тѣснилась цѣлая толпа мужчинъ и оборванныхъ ребятишекъ: они съ наслажденіемъ потирали себѣ руки и щурились на огонь. Кранъ запертаго фонтана обледенѣлъ такъ, что смотрѣть было противно.
Газовыя лампы магазиновъ озаряли вѣтки и ягоды остролистника и бросали красноватый отблескъ на блѣдныя лица прохожихъ. Мясныя и зеленныя лавки сіяли такою роскошью, представляли такое великолѣпное зрѣлище, что никому-бы и въ голову не пришло соединить съ ними идею расчета и барыша. Лордъ-мэръ, въ своей крѣпости Mansion-House, отдавалъ приказы, направо и налѣво, какъ и подобаетъ лордъ-мэру въ сочельникъ, своимъ пятидесяти поварамъ и пятидесяти ключникамъ. Даже бѣдняга портной (не далѣе — какъ въ прошлый понедѣльникъ подвергнутый денежной пенѣ въ пять шиллинговъ, за пьянство и буянство на улицѣ), даже и тотъ принялся на своемъ чердачкѣ хлопотать о завтрашнемъ пуддингѣ, и тощая его половина съ тощимъ сосункомъ на рукахъ, отправились на бойню купить необходимый кусокъ говядины.
Между тѣмъ, туманъ становится гуще и гуще, холодъ живѣе, жестче, пронзительнѣе. Вотъ онъ крѣпко ущипнулъ за носъ уличнаго мальчишку, тщедущнаго, обглоданнаго голодомъ, какъ кость собакой: владѣлецъ этого носа прикладываетъ свой глазъ къ замочной скважинѣ скруджской конторы и начинаетъ Христа славить, но при первыхъ словахъ:
|
Господи спаси васъ, |
Скруджъ такъ энергично схватываетъ линейку, что пѣвецъ, въ ужасѣ, отбѣгаетъ со всѣхъ ногъ, покидая замочную скважину въ добычу тумана и мороза, а они тотчасъ же врываются въ комнату… конечно изъ сочувствия къ Скруджу…
Наконецъ пора запереть контору: Скруджъ угрюмо сходитъ съ своего табурета, словно подавая молчаливый знакъ своему прикащику убираться скорѣе вонъ: прикащикъ мгновенно тушитъ свѣчу и надѣваетъ шляпу.
— Предполагаю, что завтра, вы цѣлый день останетесь дома? спрашиваетъ Скруджъ.
— Если это вамъ удобно, сэръ.
— Нисколько это мнѣ неудобно, да и вообще, съ вашей стороны, несправедливо. Если-бы, за завтрашній день, я удержалъ изъ вашего жалованья пол-кроны, я увѣренъ — вы бы обидѣлись?
Прикащикъ слегка улыбнулся.
— А между тѣмъ, продолжалъ Скруджъ, вы не сочтете въ обиду для меня, что я долженъ вамъ платить за цѣлый день даромъ.
Прикащикъ замѣтилъ, что это случается только одинъ разъ въ годъ.
— „Плохое оправдание и плохой поводъ — запускать руку въ чужой карманъ каждое 25 декабря“, возразилъ Скруджъ, застегивая пальто до самаго подбородка. Тѣмъ не менѣе, я полагаю, что вамъ нуженъ цѣлый завтрашній день: постарайтесь-же вознаградить меня за него послезавтра, и какъ можно по раньше.
Прикащикъ обѣщалъ, и Скруджъ, ворча себѣ подъ носъ, вышелъ изъ дома. Контора была заперта во мгновеніе ока, и прикащикъ, скрестивъ оба конца „носопрята“ на жилетѣ (сюртукъ онъ считалъ роскошью) пустился по Корнгильской панели, поскользнувшись разъ двадцать вмѣстѣ съ толпой мальчишекъ, то и дѣло падавшихъ въ честь сочельника. Во весь духъ добѣжалъ онъ до своей квартиры къ „Кэмден-тоунѣ“, чтобы поспѣть на жмурки[2]. Скруджъ усѣлся за скудный обѣдъ, въ своей обычной грошевой харчевнѣ. Перечитавъ всѣ журналы и очаровавъ себя, къ концу вечера, просмотромъ своей счетной книжки, онъ отправился на ночевку домой. Занималъ онъ бывшую квартиру своего покойнаго сотоварища; длинный рядъ темныхъ комнатъ въ старинномъ, мрачномъ зданіи, на самомъ концѣ закоулка. Богъ-вѣсть, какъ оно туда попало? Такъ и казалось, что съ молоду оно играло въ прятки съ другими домами, спряталось, да потомъ и не нашло дороги. Ветхо оно было и печально, потому, что окромѣ Скруджа, въ немъ никого не жило: остальныя квартиры были заняты разными конторами и бюро. Дворъ былъ до такой степени теменъ, что самъ Скруджъ, хоть и зналъ наизусть каждую плиту, долженъ былъ пробираться ощупью. Холодъ и туманъ крѣпко прижались къ старой входной двери, — и вы бы подумали, что на ея порогѣ присѣлъ геній зимы, погруженный въ грустныя размышленія.
Фактъ одинъ, что въ дверномъ молоткѣ не было ничего замѣчательнаго, кромѣ непомѣрной величины; другой фактъ тотъ, что Скруджъ видалъ этотъ молотокъ ежедневно, утромъ и вечеромъ, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ поселился въ домѣ; что при всемъ этомъ Скруджъ обладалъ такъ называемымъ воображеніемъ менѣе даже корпораціи нотэблей и альдерменовъ[3]. Не слѣдуетъ также забывать, что, въ теченіе цѣлыхъ семи лѣтъ, значитъ какъ-разъ со дня смерти Мэрлея, Скруджъ ни разу не подумалъ о покойникѣ. Объясните-же мнѣ, пожалуйста, если можете: какимъ образомъ случилось, что Скруджъ, повертывая ключъ въ замкѣ, своими глазами увидалъ на мѣстѣ дверного молотка лицо Мэрлея? Истинно говорю вамъ: лицо Мэрлея! Оно не было непроницаемой тѣнью, какъ всѣ остальные предметы на дворѣ, напротивъ: оно свѣтилось какимъ-то синеватымъ блеском, подобно гнилому морскому раку въ темномъ погребѣ. Въ выраженіи его не было ничего гнѣвнаго и свирѣпаго: Мэрлей глядѣлъ на Скруджа — какъ и всегда, приподнявъ призракъ очковъ на призракъ лба. Волосы его шевелились на головѣ какъ будто отъ какого-то дуновенія, или отъ горячаго пара; Мэрлей глядѣлъ во всѣ глаза, но они были неподвижны. Это обстоятельство и синеватый цвѣтъ кожи приводили въ ужасъ, хотя ужасъ Скруджа происходилъ не отъ мертвеннаго выраженія лица, а — такъ-сказать отъ самого себя.
Пристально вглядѣвшись въ это явленіе, Скруджъ снова увидалъ одинъ только дверной молотокъ. Мы бы погрѣшили передъ совѣстью, еслибы сказали, что Скруджъ не ощутилъ ни дрожи, ни страшнаго, дотолѣ незнакомаго ему волненія въ крови. Однако онъ быстро повернулъ ключъ, вошелъ въ комнату и зажегъ свѣчу. На мгновение онъ остановился въ нерѣшительности и, прежде чѣмъ запереть дверь, поглядѣлъ нѣтъ-ли за ней кого, словно боялся, что вотъ-вотъ покажется въ сѣняхъ тонкій носъ Мэрлея. Но за дверью не было ничего, кромѣ гаекъ и винтовъ, придерживавшихъ изнутри дверной молотокъ. „Ба! ба!“ сказалъ Скруджъ и сильно захлопнулъ дверь.
По всему дому прошелъ громовой гулъ. Каждая комната наверху и каждая бочка внизу, въ винномъ погребе, приняли особенное участіе въ этомъ концертѣ эха. Скруджъ былъ не изъ таковскихъ, чтобы пугаться эха: крѣпко заперъ дверь, прошелъ сѣнями и сталъ подниматься на лѣстницу, поправивъ на дорогѣ свѣчу.
Вы мнѣ станете разсказывать о старинныхъ, блаженной памяти, лѣстницахъ, по которымъ могла бы проѣхать карета въ шесть лошадей рядомъ, или пройдти процессія съ однимъ изъ маленькихъ парламентскихъ дѣлъ, а я вамъ скажу, что лѣстница Скруджа была нѣчто иное: по ней можно было провести дроги поперегъ, такъ, чтобы одинъ конецъ былъ обращенъ къ стѣнѣ, а другой къ периламъ, и это ничего-бы не значило, пожалуй еще мѣсто-бы осталось. По самой этой причинѣ, Скруджу и показалось, что передъ нимъ въ темнотѣ поднимается по лѣстницѣ погребальное шествіе. Полдюжины уличныхъ газовыхъ рожковъ едва-ли могли-бы освѣтить достаточно сѣни: можете-же представить себѣ, какое яркое сіяніе разливала свѣчка Скруджа!…
Онъ поднимался какъ ни въ чемъ не бывало: вѣдь темнота ничего не стоитъ, а потому Скруджъ и не чувствовалъ къ ней никакого отвращенія. Но, прежде всего, войдя къ себѣ, онъ осмотрѣлъ всѣ комнаты, видимо безпокоемый воспоминаніемъ о таинственномъ лицѣ.
Гостиная, спальня и кладовая оказались въ порядкѣ. Никого не было подъ столомъ, никого подъ диваномъ; комелекъ тлился и нагрѣвалъ кострюлю съ кашицей (у Скруджа былъ насморкъ); никого не было также и въ спальнѣ подъ постелью, и въ кладовой; никто не спрятался за висѣвшимъ на стѣнѣ халатомъ. Вполнѣ успокоившись, Скруджъ заперъ дверь на замокъ, въ два оборота, надѣлъ халатъ, туфли, ночной колпакъ, усѣлся передъ огнемъ и принялся за кашицу.
Печка была сложена очень давно, вѣроятно, какимъ-нибудь голландскимъ купцомъ. На изразцахъ были изображенія, заимствованныя изъ библіи: Каины и Авели, дщери Фараона, царицы Савскія, Вальтасары… а все-таки надъ всѣми ними, казалось, мелькало неотступное лицо Мэрлея....
— Вздоръ! проговорилъ Скруджъ и сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.
Вдругъ его глаза остановились на старомъ звонкѣ, давно уже не бывшемъ въ употребленіи и проведенномъ, для какой-то цѣли, въ нижнее жилье дома. Вообразите же изумленіе и ужасъ Скруджа, когда этотъ звонокъ началъ шевелиться: сперва, онъ только качнулся почти безъ звука, но вслѣдъ затѣмъ колокольчикъ такъ и залился, и ему подхватили всѣ остальные колокольчики въ домѣ.
Звенѣли они никакъ не болѣе минуты, но эта минута показалась Скруджу цѣлымъ часомъ. Колокольчики смолкли, такъ же, какъ и зазвенѣли: всѣ разомъ. Ихъ звонъ смѣнило бряцаніе желѣза, — словно кто-то внизу, въ винномъ погребѣ, волочилъ по бочкамъ тяжелую цѣпь. Скруджъ вспомнилъ, что всѣ привидѣнія волочатъ за собою цѣпи.
Погребная дверь распахнулась съ ужаснымъ стукомъ, и Скруджъ услыхалъ звукъ цѣпи сначала въ первомъ жильѣ, потомъ на лѣстницѣ, и наконецъ прямо противъ своей двери.
— Все это сущій вздоръ! сказалъ Скруджъ. И верить не хочу!
Однако-же онъ перемѣнился въ лицѣ, когда призракъ вошелъ въ комнату прямо сквозь запертую, толстую дверь. Умирающій огонекъ вспыхнулъ въ камелькѣ, словно прокричалъ: „Я его узнаю! это призракъ Мэрлея!“ и затѣмъ погасъ. Совершенно, — совершенно лицо Мэрлея: та же тонкая коса; — тотъ же обыкновенный его жилетъ, тѣ-же панталоны въ обтяжку: и шелковыя кисточки на сапогахъ по прежнему качаются въ ладъ съ косою, съ полами платья и тупеемъ. Цѣпь обхватывала ему поясъ и волочилась за призракомъ длиннымъ хвостомъ. Скруджъ разсмотрѣлъ, что она была составлена изъ кассовыхъ ящиковъ, изъ связокъ ключей, желѣзныхъ засововъ, замковъ, большихъ книгъ, папокъ и тяжелыхъ стальныхъ кошельковъ.
Тѣло призрака было до того прозрачно, что Скруджъ, взглянувъ на его жилетъ, ясно увидалъ сквозь него двѣ пуговицы, пришитыя къ спинкѣ кафтана. Но хотя Скруджъ припомнилъ, что и при жизни Мэрлея (по сосѣднимъ сплетнямъ), у него не было внутренностей, все еще не вѣрилъ своимъ глазамъ, однако-же замѣтилъ все до малѣйшей подробности, даже до фуляра на головѣ, повязаннаго подъ подбородкомъ.
— Что это значитъ? спросилъ онъ холодно и насмѣшливо, какъ и всегда. — Чего вы отъ меня хотите?
— Многаго.
Нѣтъ никакого сомнѣнія: голосъ Мэрлея.
— Кто вы такой?
— То есть: Кто я былъ такой.
— Ну, кто-же? переспросилъ Скруджъ, возвышая голосъ… Для призрака вы большой пуристъ…[4]
— При жизни я былъ вашъ сотоварищъ Джэкобъ Мэрлей.
— Можете вы… присѣсть?
— Могу.
— Садитесь-же.
Скруджъ предложилъ призраку присѣсть для испытанія въ состояніи-ли сидѣть такое прозрачное существо, и для избѣжанія непріятнаго объясненія. Призракъ сѣлъ очень развязно.
— Вы въ меня не вѣрите? замѣтилъ онъ.
— Не вѣрю.
— Какого-же доказательства въ моей дѣйствительности требуете вы, кромѣ свидѣтельства вашихъ чувствъ?
— И самъ не знаю.
— Отчего-же вы не довѣряете вашимъ чувствамъ?
— Оттого, что ихъ можетъ извратить всякая случайность, всякое разстройство желудка, и въ сущности вы, можетъ быть, ни что иное, какъ ломоть непереварившагося мяса, или пол-ложечки горчицы, кусокъ сыра, кусочекъ сырого картофеля? Во всякомъ случаѣ, отъ васъ пахнетъ скорѣе можжевеловкой, чѣмъ можжевельникомъ.
Скруджъ вообще не жаловалъ остротъ, и теперь всего менѣе чувствовалъ охоту острить, но онъ пошутилъ для того, чтобы дать другое направленіе мыслямъ и побѣдить свой ужасъ, для того, что голосъ призрака заставлялъ его трепетать до самаго мозга костей.
Скруджъ выносилъ чертовскую пытку, сидя противъ призрака и не смѣя свести взгляда съ этихъ неподвижныхъ, стеклянныхъ глазъ. И, въ самомъ дѣлѣ, было что-то ужасное въ адской атмосферѣ, окружавшей призракъ: Скруджъ, разумѣется, не могъ ее самъ ощущать, но онъ видѣлъ, что призракъ сидѣлъ совершенно неподвижно, а между тѣмъ его волосы, полы кафтана и кисти сапогъ шевелились, будто отъ сѣрнаго пара, вылетавшаго изъ какого-то горнила.
— Видите вы эту зубочистку? спросилъ Скруджъ, чтобы разсѣять свой страхъ и хоть на мгновеніе оторвать отъ себя холодный, какъ мраморъ, взглядъ призрака.
— Вижу, отвѣтилъ призракъ.
— Да вы на нее даже и не смотрите!
— Это не мѣшаетъ мнѣ ее видѣть.
— Такъ-вотъ: стоитъ мнѣ только ее проглотить — и я до конца моихъ дней буду окруженъ легіономъ домовыхъ собственнаго моего произведенія. Все это — вздоръ, говорю вамъ… Вздоръ!
При этомъ словѣ, призракъ страшно вскрикнулъ и такъ оглушительно, такъ заунывно потрясъ цѣпью, что Скруджъ ухватился обѣими руками за стулъ, чтобы не упасть въ обморокъ. Но его ужасъ удвоился, когда призракъ вдругъ сорвалъ съ головы фуляръ и при этомъ нижняя его челюсть свалилась на грудь.
Скруджъ упалъ на колѣни и закрылъ лицо руками.
— Боже милосердный! вскрикнулъ онъ. Проклятое привидѣніе!… Зачѣмъ ты появилось терзать меня?
— Душа плотская, душа земная! отвѣтилъ призракъ. — Вѣришь-ли ты теперь въ меня?
— Долженъ вѣрить поневолѣ?… сказалъ Скруджъ. Но зачѣмъ-же духи бродятъ по землѣ и зачѣмъ ко мнѣ заходятъ?…
— Обязанность каждаго человѣка, отвѣчалъ призракъ, сообщиться душою съ ближнимъ: если онъ уклоняется отъ этого при жизни, душа его осуждена блуждать въ мірѣ послѣ смерти… Осуждена она быть безполезной и безучастной свидетельницей всѣхъ до̀льнихъ явленій, тогда-какъ при жизни она могла-бы слиться съ другими душами для достиженія общаго блага. Призракъ вскрикнулъ еще разъ и заломилъ свои безплотныя руки.
— Вы скованы? спросилъ дрожавшій Скруджъ; но скажите — за что?
— Я ношу цѣпь, которую самъ-же сковалъ себѣ въ жизни, звѣно за звѣномъ, аршинъ за аршиномъ; самъ надѣлъ ее на себя добровольно, что-бы добровольно-же носить ее всегда. Можетъ быть, тебѣ нравится этотъ образщикъ?
Скруджъ дрожалъ болѣе и болѣе.
— Или тебѣ хочется, продолжалъ призракъ, узнать тяжесть и длину твоей собственной цѣпи? Семь лѣтъ тому, изо-дня въ день, она была такъ-же длинна и тяжела, какъ моя; потомъ ты еще потрудился надъ нею, и теперь — славная цѣпь вышла…
Скруджъ посмотрѣлъ кругомъ себя на полъ, нѣтъ-ли на немъ самомъ желѣзной цѣпи, сажень — эдакъ въ пятьдесят? Но цѣпи не было.
— Джэкобъ, сказалъ онъ умоляющимъ голосомъ, старый мой другъ Джэкобъ Мэрлей, поговорите еще со мною, скажите мнѣ нѣсколько словъ утѣшенія, Джэкобъ!
— Не мнѣ утѣшать, отвѣтилъ призракъ: утѣшеніе приносится свыше, иными послами, и къ инымъ людямъ, чѣмъ ты, Эвенезэръ Скруджъ! Я тебѣ и сказать не могу всего, чтобы мнѣ хотѣлось сказать: я обреченъ блуждать безъ отдыха и нигдѣ не останавливаться. Ты знаешь, что на землѣ моя душа не преступала предѣловъ нашей конторы, и вотъ — почему мнѣ суждено теперь сдѣлать еще много тяжелыхъ путешествій!
У Скруджа была привычка, когда онъ задумывался, засовывать руки въ карманъ панталонъ: такъ поступилъ онъ и теперь, при послѣднихъ словахъ призрака, но съ колѣнъ не всталъ.
— Вы, должно быть, порядкомъ запоздали? замѣтилъ онъ, какъ истый дѣловой человѣкъ, однако-же съ покорностью и съ почтительностью.
— Запоздалъ! повторилъ призракъ.
— Семь лѣтъ умеръ, разсуждалъ Скруджъ, и все время въ дорогѣ…
— Все время! сказалъ призракъ… и ни отдыха, ни покоя, и безпрерывная пытка угрызенія совѣсти…
— Быстро вы путешествуете? спросилъ Скруджъ.
— На крыльяхъ вѣтра, отвѣтилъ призракъ.
— Должно быть, много странъ видѣли! продолжалъ Скруджъ. При этихъ словахъ, призракъ вскрикнулъ въ третій разъ и такъ загремѣлъ цѣпью, что дозоръ имѣлъ бы полное право — представить его въ судъ за ночной шумъ.
— О! горе мнѣ, скованному узнику! простоналъ онъ. Горе мнѣ за то, что я забылъ обязанность каждаго человѣка — служить обществу, великому дѣлу человѣчества, предначертанному верховнымъ существомъ, забылъ, что позднимъ сожалѣніемъ и раскаяніемъ не искупилъ утраченнаго случая къ пользѣ и благу ближняго! И вотъ мой грѣхъ, вотъ мой грѣхъ!
— Однако-же вы всегда были человѣкомъ исполнительнымъ, умѣли отлично вести дѣла… пробормоталъ Скруджъ, начиная примѣнять слова призрака къ самому себѣ.
— Дѣла! крикнулъ призракъ, снова заламывая себѣ руки: моимъ дѣломъ было все человѣчество; моимъ дѣломъ было общее благо, человѣколюбіе, милосердіе, благодушіе и снисходительность: вотъ какія были у меня дѣла! А торговые обороты — одна капля въ безбрежномъ океанѣ моихъ былыхъ дѣлъ!
Онъ поднялъ цѣпь во всю длину руки, словно указывалъ на причину своихъ безплодныхъ сожалѣній, и снова бросилъ ее на полъ.
— Болѣе всего я страдаю, продолжалъ призракъ, именно въ эти послѣдніе дни года. Зачѣмъ проходилъ я тогда мимо толпы со взорами, склоненными долу на блага земныя, и не возносилъ ихъ горѣ, къ благодатной, путеводной звѣздѣ волхвовъ! Быть можетъ, ея свѣтъ привелъ бы и меня также къ какой нибудь бѣдной обители…
Скруджъ очень испугался подобнаго оборота рѣчи и задрожалъ всѣмъ тѣломъ.
— Слушай! крикнулъ ему призракъ: назначенный мнѣ срокъ скоро долженъ кончиться…
— Слушаю, сказалъ Скруджъ, только прошу васъ пощадить меня, Джекобъ: нельзя ли поменьше риторики…
— Не могу объяснить тебѣ — почему я тебѣ явился въ теперешнемъ моемъ образѣ?.. Мнѣ столько и столько разъ приходилось сидѣть рядомъ съ тобою незримо.
Это признаніе было не слишкомъ изъ пріятныхъ: Скруджъ содрогнулся и вытеръ на лбу холодный потъ.
— Да — еще это наказаніе — не самое тяжелое… Я посланъ извѣстить тебя, что тебѣ предстоитъ удобный случай и надежда избѣгнуть моей участи. Слушай-же, Эвенезэръ!…
— Вы всегда были ко мнѣ благосклонны и дружелюбны, сказалъ Скруджъ. Благодарю васъ.
— Тебя посѣтятъ три духа, прибавилъ призракъ. Лицо Скруджа мгновенно подернулось такою-же блѣдностью, какъ у самого призрака.
— Про этотъ-то удобный случай и про эту надежду говорили мнѣ вы, Джэкобъ? спросилъ онъ ослабѣвшимъ голосомъ.
— Да.
— Я… я… полагаю, что лучше-бы безъ нихъ какъ нибудь?
— Безъ ихъ посѣщенія, для тебя нѣтъ надежды избегнуть мой участи. Ожидай „перваго“ завтра, ровно въ часъ.
— Не могу-ли я принять всѣхъ ихъ трехъ разомъ, Джэкобъ? замѣтилъ вкрадчиво Скруджъ.
— Ожидай „второго“ въ томъ-же часу на слѣдующую ночь, а „третьяго“ — на третью, какъ только пробьетъ послѣдній ударъ двѣнадцати часовъ. Меня не надѣйся увидать еще разъ; но ради собственной выгоды, попа̀мятуй о томъ, что было между нами.
Послѣ этихъ словъ, онъ взялъ со стола и повязалъ по прежнему, свой набородникъ. Скруджъ поднялъ глаза и увидалъ, что его таинственный посетитель стоитъ передъ нимъ, весь обмотанный цѣпью.
Привидѣніе попятилось къ опускному окну, и, съ каждымъ его шагомъ, окно поднималось выше и выше, и наконецъ поднялось совсѣмъ.
Тогда призракъ поманилъ Скруджа къ себѣ, и тотъ повиновался. На разстояніи послѣднихъ двухъ шаговъ, тѣнь Мэрлея подняла руку, не допуская подходить ближе. — Скруджъ остановился, но уже не изъ повиновенія, а изъ изумленія и страха: въ воздухѣ пронесся какой-то глухой шумъ и раздались несвязные звуки: вопли отчаянія, тоскливыя жалобы, стоны, вырванные изъ груди раскаяніемъ и угрызеніемъ совѣсти.
Призракъ прислушивался къ нимъ мгновеніе, а потомъ присоединилъ свой голосъ къ общему хору и исчезъ въ блѣдномъ сумракѣ ночи.
Съ лихорадочнымъ любопытствомъ подошелъ Скруджъ къ окну и заглянулъ въ него.
Воздухъ былъ наполненъ блуждавшими и стонавшими призраками. Каждый, подобно тѣни Мэрлея, влачилъ за собою цѣпь; нѣкоторые (можетъ быть секретари министровъ съ одинаковыми политическими убѣжденіями), были скованы попарно; свободныхъ не было ни одного. Нѣкоторыхъ, при жизни, Скруджъ зналъ лично. Наказаніе всѣхъ ихъ состояло очевидно въ томъ, что они усиливались, хотя уже и поздно, вмѣшаться въ людскія дѣла и сдѣлать кому-либо добро; но они утратили эту возможность навсегда.
Сами-ли слились эти фантастическія существа съ туманомъ, туманъ ли накрылъ ихъ своею тѣнью? Скруджъ ничего не зналъ; только они исчезли, голоса ихъ смолкли разомъ, и ночь опять стала такой, какой была при возвращении Скруджа домой.
Онъ закрылъ окно и тщательно осмотрѣлъ входную дверь: она была заперта въ два оборота и замки были цѣлы. Изнеможенный, усталый Скруджъ бросился, не раздѣваясь въ постель, и тотчасъ-же заснулъ…
Примѣчанія
править- ↑ В английском оригинале — «called Scrooge Scrooge, and sometimes Marley» (дословно «называли Скруджа Скруджем, а иногда Марли».) — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ Игра въ жмурки составляетъ къ Англіи необходимую принадлежность сочельника и вообще всѣхъ святокъ.
- ↑ Т. е. представителей всевозможныхъ цеховъ и гильдій.
- ↑ Пуризмъ — стремленіе къ чистотѣ нравовъ.
