Когда Скруджъ проснулся, было такъ темно, что онъ еле-еле разглядѣлъ — гдѣ прозрачное окно, гдѣ непрозрачныя стѣны комнаты?… Тщетно усиливался онъ напрягать свои хорьковые глаза — до тѣхъ поръ, пока часы сосѣдней церкви не пробили четырехъ четвертей: Скруджъ прислушивался и все-таки часа не узналъ.
Къ великому его изумленію, тяжелый колоколъ пробилъ сначала — шесть, а потомъ семь, — а потомъ — восемь, и такъ — до двѣнадцати, затѣмъ остановился.
Полночь! Онъ уже спалъ два часа, стало-быть?… Часы, что-ли невѣрно бьютъ? Не попала-ли въ волосокъ льдинка? Полночь!
Скруджъ прижалъ машинку своихъ часовъ съ репетиціею, чтобы провѣрить колокольные часы, по его мнѣнію, звонившіе вздоръ. Скоренькіе часишки ударили двенадцать разъ и смолкли.
— Какъ-такъ! Не можетъ быть, сказалъ Скруджъ, чтобы я спалъ цѣлый день и проспалъ еще ночь. Не можетъ быть, чтобы солнце повернулось съ полуночи на-полдень! Эта идея расшевелила его до того, что онъ соскочилъ съ постели и подошелъ къ окну. Пришлось ему вытереть рукавомъ халата стекло, чтобы разглядѣть что-нибудь. Увидалъ онъ только, что очень холодно, что туманъ не снимался, что разные господа проходили взадъ и впередъ, проходили и шумѣли, какъ и подобаетъ, когда ночь и морозъ прогонятъ день, и завладѣютъ міромъ. Скруджу было это большое облегченіе, ибо, безъ этого, что̀ были бы всѣ заемныя трехъ-дневныя обязательства, подписанныя на имя мистера Эвенезэра Скруджа? Были-бы они только залогами на Гудсонскіе туманы.
Скруджъ не понялъ бы трехъ часовыхъ четвертей, не понялъ-бы и четвертой, если-бы, зазвонивши, она не напомнила ему объ ожидаемомъ имъ духовномъ посѣщеніи.
Легъ онъ опять на постель и рѣшилъ не спать до тѣхъ поръ, пока на колокольнѣ не прозвонитъ послѣдняя четверть: заснуть — значило-бы поглотить мѣсяцъ. Рѣшимость Скруджа, была, по крайнему нашему убѣжденію, самая разумная. Эта четверть часа показалась ему такою долгою, что онъ засыпалъ нѣсколько разъ, самъ того не замѣчая и не слыша, какъ били часы. Наконецъ онъ услыхалъ:
|
«Динь! Донъ!» |
— Часъ! крикнулъ восторжествовавши Скруджъ, и никого! Это говорилъ онъ, пока били часы, но не затихъ еще послѣдній ударъ глухой, тоскливый, похоронный, — комната облилась яркимъ свѣтомъ и кто-то отдернулъ постельныя занавѣски.
Но не тѣ, что были за спиной, не тѣ, что были въ ногахъ, а тѣ, что были — лицомъ къ лицу. Занавѣски были отдернуты, Скруджъ приподнялся — и лицомъ къ лицу предсталъ передъ него таинственный посѣтитель, отдернувшій занавѣски.
Фигура была странная… Похожа на ребенка, и на старика, что-то сверхъ-естественно среднее, что-то такое, получившее способность скрывать свой ростъ и прикидываться ребенкомъ. Волосы у него обвивались около шеи и падали на спину, сѣдые, будто, и въ самомъ дѣлѣ, отъ старости, а на лицѣ не было ни морщинки; кожа была свѣжа, какъ у ребенка, а длинныя руки красовались своими мускулистыми кистями, — признакъ необыкновенной силы. Голыя ноги и икры были у него такъ развиты, какъ будто-бы легко и безчувственно несъ онъ на нихъ все бремя жизни. На немъ была бѣлая-бѣлая туника, перетянутая яркимъ, блестящимъ поясомъ.
Въ рукахъ онъ держалъ зеленую вѣтвь остролистника, только-что срѣзаннаго и, вѣроятно ради противорѣчія этой эмблемѣ зимы, былъ усѣянъ всевозможными лѣтними цвѣтами. Но что еще было страннѣе въ его одеждѣ, это то, что поверхъ его головы сверкало сіяніе, озарявшее, вѣроятно, въ минуты радости и горя всѣ мгновенія жизни. Свѣтъ этотъ выходилъ, какъ я уже сказалъ, изъ его головы, но онъ могъ его затушить, когда хотѣлъ, большой воронкой, или — чѣмъ-то вродѣ ея, положимъ, — воронкой, прижатой подъ мышкой.
Тѣмъ не менѣе этотъ инструментъ, какой-бы онъ ни былъ, не привлекъ на себя исключительнаго вниманія Скруджа. Занялъ его собственно говоря, поясъ; то тамъ блеснетъ, то здѣсь, то потухнетъ, и вся физіономія его обладателя, такъ или не такъ, прійметъ соответственно выраженіе. То — существо однорукое, то — одноногое, то — на двадцати ногахъ безъ головы, то — голова безъ тѣла: члены исчезали, не дозволяя видѣть перемѣны въ своихъ причудливыхъ очеркахъ. А потомъ онъ снова становился самимъ собою, больше чѣмъ когда-нибудь.
— Милостивый государь! спросилъ Скруджъ: вы-ли, предсказанный мнѣ духъ?
— Я.
Голосъ былъ такъ сладокъ, такъ пріятенъ, и такъ тихъ, какъ-будто шепталъ не на-ухо Скруджу, а гдѣ-то далеко.
— Да кто-же вы? спросилъ Скруджъ.
— Прошлый праздникъ.
— Прошлый? а давно-ли? продолжалъ Скруджъ, вглядываясь въ ростъ карлика.
— Послѣдній.
Если-бы, кто-нибудь спросилъ Скруджа — почему? Онъ-бы не отвѣтилъ, а все-таки сгоралъ желаніемъ — нахлобучить на своего посѣтителя извѣстную уже читателямъ воронку, и попросилъ объ этомъ духа.
— Вотъ еще! крикнулъ призракъ. Не угодно-ли вамъ затушить мірскими руками небесное пламя? Вотъ еще!… Да не вы-ли одинъ изъ тѣхъ, что надѣли на меня эту шапку изъ одного черстваго самолюбія и заставили нести ее вѣки и вѣки?…
Скруджъ отрекся почтительно отъ всякаго намѣренія оскорбить, или „принакрыть“ какого-бы то ни было духа. Потомъ онъ осмѣлился его спросить: что ему угодно?
— Вашего счастія, отвѣтилъ призракъ.
Скруджъ поблагодарилъ, но никакъ не могъ удержаться отъ мысли, что покойная ночь гораздо-бы скорѣе достигла предло̀женной цѣли. Вѣроятно, духъ поймалъ его мысль налету, потому-что немедленно сказалъ:
— Вашего счастія, т. е. вашего спасенія… такъ берегитесь-же…
При этихъ словахъ, онъ протянулъ свою крѣпкую руку, и тихонько взялъ подъ руку Скруджа.
— Встаньте и идите за мной! сказалъ онъ.
Напрасно Скруджъ проповѣдывалъ-бы, что время года и часъ не соотвѣтствовали пѣшеходной прогулкѣ, что на постелѣ ему гораздо теплѣе, чѣмъ на дворѣ, что термометръ его стоитъ гораздо ниже нуля, что онъ слишкомъ легко одѣтъ, т. е. въ туфляхъ, въ халатѣ и въ ночномъ колпакѣ, да къ тому-же у него и насморкъ, — напрасна была-бы вся эта проповѣдь: нѐ было никакой возможности освободиться отъ пожатія этой женственно-мягкой руки. Скруджъ всталъ, но, замѣтя, что духъ направляется къ окошку, ухватился за полы его одежды, умоляя.
— Вы подумайте: я вѣдь смертный, — упасть могу.
— Позвольте только прикоснуться сюда, сказалъ духъ, положивъ ему руку на сердце: вамъ прійдется вынести много еще пытокъ. Не успѣлъ онъ договорить, какъ они пролетели сквозь стѣны и очутились на полѣ. Города какъ не бывало. Разомъ исчезли и потьмы, и туманъ, потому-что день былъ зимній и снѣгъ забѣлѣлъ.
— Господи! сказалъ Скруджъ, всплеснувъ руками, и всматриваясь. Да вѣдь здѣсь я выросъ!
Духъ посмотрѣлъ на него благосклонно. Тихое, мгновенное его прикосновеніе пробудило въ старикѣ былую чувствительность: пахнуло на него чѣмъ-то прошлымъ, чѣмъ-то такимъ ароматнымъ, что такъ и повѣяло воспоминаніями о прежнихъ надеждахъ, прежнихъ радостяхъ и прежнихъ заботахъ, давнымъ-давно забытыхъ!
— У васъ губы дрожатъ! сказалъ призракъ. И что это у васъ на щекѣ?
— Ничего, прошепталъ Скруджъ странно-взволнованнымъ голосомъ: не страхъ мнѣ вырвалъ щеку, это, не признакъ его, а просто — ямочка. Ведите меня — куда надо.
— А дорогу вы знаете? спросилъ духъ.
— Я-то! крикнулъ Скруджъ. Да я найду ее съ завязанными глазами.
— Странно, въ такомъ случаѣ, что вы не забыли въ теченіе столькихъ лѣтъ! замѣтилъ духъ. Пойдемте.
Пошли по дорогѣ; Скруджъ узнавалъ каждые ворота, каждую верею, каждое дерево, до тѣхъ поръ, пока передъ ними не показался въ отдаленіи городокъ, съ мостомъ, соборомъ и извилистой рѣчкой. Нѣсколько длинногривыхъ пони, запряженныхъ въ телѣжки, протрусили мимо. На пони сидѣли мальчишки и весело перекликались.
— Это вѣдь только тѣни прошлаго, сказалъ призракъ: они не видятъ насъ.
Веселые путешественники проѣзжали мимо, и Скруджъ узнавалъ каждаго изъ нихъ, и называлъ по имени.
И почему онъ былъ такъ доволенъ ихъ видѣть? И почему его взглядъ, постоянно безжизненный, вдругъ оживился?
И почему его сердце задрожало при видѣ этихъ проѣзжихъ? И почему былъ онъ такъ счастливъ, когда услыхалъ обоюдныя поздравленія съ наступающимъ праздникомъ, на пути ко всякому перекрестку? И развѣ могъ быть для Скруджа веселый рождественскій праздникъ? Для него веселый рождественскій праздникъ былъ — парадоксъ. Ничего онъ ему никогда не принесъ.
— Школа еще не совсѣмъ опустѣла: тамъ остался еще одинокій ребенокъ, забытый всѣми товарищами! сказалъ духъ.
— Узнаю, подтвердилъ Скруджъ, и вздохнулъ глубоко. Свернули они съ большой дороги на проселокъ, коротко знакомый Скруджу, и приблизились къ строенію, изъ темнаго кирпича, съ флюгеркомъ наверху.
Надъ крышей висѣлъ колоколъ; домъ былъ старинный, надворныя строенія пустовали: стѣны ихъ просырѣли и обомшились, стекла въ окнахъ были перебиты, двери соскочили съ петлей. Въ конюшняхъ чванливо кудахтали куры; сараи и амбары поросли травою. И внутри не сохранило это зданіе своего былаго вида, потому-что кто-бы ни вступилъ въ темныя сѣни, кто-бы ни взглянулъ въ раскрытыя двери на длинный рядъ отворенныхъ комнатъ, увидалъ-бы, какъ онѣ обѣднѣли, обветшали, какъ онѣ холодны и какъ одиночествуютъ. Пахло холодной, нагою тюрьмой, или рабочимъ домомъ, гдѣ каждый день выбивались изъ силъ, и все-таки голодали. Прошли духъ и Скруджъ въ заднюю сѣнную дверь, и увидали длинную, печальную залу съ сосновыми школьными скамьями и пульпитрами[1], выровненными въ рядъ. У одной изъ пульпитръ, пригрѣтый слабымъ печнымъ огонькомъ, сидѣлъ одинокій ребенокъ и что-то читалъ. Скруджъ сѣлъ на скамейку и заплакалъ, узнавъ самого себя, постоянно забытаго и покинутаго.
Не было ни одного отзвука, заглохшаго въ домѣ, ни одного писка мышей, дравшихся за обоями, ни одной полузамороженной капли, падавшей на задворкѣ изъ водомета, ни одного шелеста вѣтра въ обезлиственныхъ вѣтвяхъ тощей тополи, ни одного скрипа дверей опустѣлаго магазина, ни малѣйшаго треска огонька въ камелькѣ, — ничего, ничего, чтобы ни прозвучало въ сердцѣ Скруджа, что ни выдавило-бы у него изъ глазъ обильнаго ручья слезъ.
Духъ тронулъ его за руку, и указалъ ему на ребенка, на этого „самого себя“ Скруджа, углубленнаго въ чтеніе.
— Бѣдный ребенокъ! сказалъ Скруджъ, и опять заплакалъ. Хотѣлось-бы мнѣ, прошепталъ онъ, засунувъ руку въ карманъ, оглядываясь, и отирая рукавомъ глаза, хотѣлось-бы мнѣ, да поздно…
— Что такое поздно? спросилъ духъ.
— Ничего, отвѣтилъ Скруджъ, ничего. Вспомнилъ я о мальчикѣ… Вчера у меня Христа славилъ… Хотѣлось-бы мнѣ ему дать что нибудь: вотъ и все…
Раздумчиво улыбнулся призракъ, махнулъ Скруджу рукой, чтобы замолчалъ, и проговорилъ:
— Посмотримъ на новый праздникъ.
Скруджъ увидалъ самого себя уже подросткомъ въ той же залѣ, только побольше темной и побольше закоптѣлой. Подоконники растрескались; перелопались стекла; съ потолка свалилась кучами известка и оголила матицу[2]. Но — какъ это все въ очью совершилось, Скруджъ не понялъ, точно такъ-же, какъ и вы, читатели.
Но понялъ онъ вотъ-что:
Что все это — было, что изъ тогдашнихъ школьниковъ остался онъ въ этой залѣ одинъ, какъ и прежде, а всѣ остальные, какъ и прежде, убрались во свояси, повеселиться на святкахъ.
Читать онъ уже не читалъ, но шагалъ по знакомой залѣ, взадъ и впередъ, въ полномъ отчаяніи.
Скруджъ посмотрѣлъ на юнаго духа, тоскливо покачалъ головой, и тоскливо глянулъ на сѣнную дверь. Дверь распахнулась настежь и въ нее влетѣла стрѣлкой маленькая дѣвочка. Обвилась руками кругомъ шеи Скруджа и стала цѣловать, лепеча:
— Голубчикъ — голубчикъ мой братецъ, за тобой пріѣхала? говорила она, хлопая въ ладоши маленькими своими рученками, и покатываясь со смѣху. Домой! домой! домой!
— Домой! моя малютка Фанни? спросилъ мальчикъ.
— Домой! повторила она, просіявши всѣмъ лицомъ, и навсегда, навсегда!… Папенька теперь такой добрый, что въ домѣ рай. Какъ-то вечеромъ, на ночь, сталъ онъ говорить со мной такъ нѣжно, что я уже не побоялась спросить у него: нельзя-ли взять тебя на праздникъ домой? Отвѣчалъ: „можно“. И повозку со мною прислалъ. Неужели ты ужъ большой? продолжала она, поглядѣвъ на Скруджа во всѣ глаза… Стало быть, ты сюда никогда ужъ не вернешься?… на святкахъ мы съ тобой повеселимся.
— Да, вѣдь, кажется, и ты уже женщина, малюточка-Фанни? крикнулъ юноша.
Опять Фанни захлопала въ ладоши, и опять покатилась со-смѣху. Потомъ хотѣла погладить Скруджа по голове, но по малости своего роста, не достала, — еще разъ расхохоталась и приподнялась на ципочки — поцѣловать. Тогда, во имя этого ребячески-откровеннаго поцѣлуя, потащила его къ двери, и пошелъ онъ за ней безъ малѣйшаго сожалѣнія о школѣ.
Въ сѣняхъ они услыхали страшный голосъ:
— Выкинуть чемоданъ мистера Скруджа!… скорѣй!…
Вслѣдъ за этимъ голосомъ появился и самъ его обладатель, наставникъ школьника, — потрясъ ему руку такъ, что привелъ его въ неописанный трепетъ, ради разлуки. Затѣмъ и братца и сестрицу пригласилъ онъ въ отжившую свой вѣкъ залу, до того низкую, что можно было принять ее за погребъ, и до того холодную, что въ простѣнкахъ ея оконъ мерзли и земные и небесные глобусы. Пригласилъ и поподчивалъ молодую чету такимъ легонькимъ винцомъ, и такимъ тяжелымъ пирожкомъ, словомъ, такими лакомствами, что когда выслалъ невзрачнаго своего служителя — угостить чѣмъ нибудь дожидавшаго почтальона, — почтальонъ отвѣчалъ, что если намеднишнимъ винцомъ, ужъ лучше бы не подносилъ. Тѣмъ временемъ чемоданъ мистера Скруджа былъ укрѣпленъ на верхъ повозки; радостно простились дѣти съ воспитателемъ, и весело пронеслись по садовой просѣкѣ, вспѣнивая колесами экипажа и снѣгъ, и иней, обсыпавшій хмурые листья деревьевъ.
— Была въ ней искра Божьяго огонька, сказалъ призракъ, и задуть ее можно было однимъ дуновеніемъ, да сердце-то у нея билось горячо…
— Правда ваша, отвѣчалъ Скруджъ, и оборони Богъ — мнѣ съ вами объ этомъ спорить.
— Вѣдь она, кажется, была замужемъ, спросилъ духъ, и умерла, оставивъ по себѣ двухъ дѣтей?
— Одного, отвѣчалъ Скруджъ.
— Ваша правда, продолжалъ духъ: одного — вашего племянника.
Скруджу стало какъ-то неловко, и отвѣчалъ онъ коротко:
— Да.
Не смотря на то, что Скруджъ только-что выѣхалъ изъ школы, очутился онъ на многолюдныхъ улицахъ какого-то города: словно тѣни пронеслись передъ нимъ, не то люди, не то телѣжки, не то кареты, оспаривавшіе другъ у друга мостовыя, и перекликались на мостовыхъ и шумъ, и всевозможные возгласы настоящего города. Было ясно, по яркимъ выставкамъ товаровъ въ лавчонкахъ и магазинахъ, что и тамъ празднуютъ канунъ Рождества Христова; какъ ни теменъ былъ вечеръ, улицы освѣтились.
Духъ остановился у двери какого то магазинчика, и спросилъ у Скруджа: узнаетъ-ли?
— Это что за вопросъ?… сказалъ Скруджъ. Вѣдь здѣсь я учился, здѣсь прикащикомъ былъ.
Оба вошли. При видѣ старичка, въ уэлльскомъ парикѣ, засѣвшаго за конторкой такъ высоко, что — будь, въ этомъ джентльмэнѣ еще хоть два дюйма росту, — онъ бы навѣрное стукнулся теменемъ о потолокъ, взволнованный Скруджъ крикнулъ:
— Да, вѣдь это самъ Феццивигъ воскресъ, и да проститъ старика Всевышній!
Старикъ положилъ перо и взглянулъ на часы: было семь. Весело потеръ онъ руки, обдернулъ широкій камзолъ, засмѣялся съ головы до пятокъ, и провозгласилъ:
— Эвенезеръ! Диккъ!
Былой Скруджъ вошелъ, въ сопровожденіи своего былого товарища.
— Да — это навѣрное — Диккъ Уиллькинсъ! заметилъ Скруджъ призраку… Да смилуется надо мною Богъ: это онъ, когда-то любовно мнѣ преданный!
— Ну-же-ну ребята! кричалъ Феццивигъ. — Что̀ теперь за работа?… Сочельникъ, Диккъ! Сочельникъ, Эвенезеръ! Живо — ставни на запоръ!
Вы никогда и не повѣрите, какъ кинулись оба молодца на улицу со всѣхъ ногъ: разъ-два-три — и дѣло было кончено!… Только запыхались, какъ скакуны…
— Го-го! кричалъ Феццивигъ: долой все отсюда, ребята! Простору — простору! Мигомъ, Диккъ, мигомъ, Эвенезеръ!
Долой!… Да они-бы синя пороха не оставили, въ глазахъ у самого Феццивига… Все подъемное исчезло во мгновеніе ока; полъ былъ выметенъ и вспрыснутъ; лампы зажжены; въ камелекъ брошенъ цѣлый ворохъ угля: изъ магазина вышла бальная зала, такая-же теплая, сухая и освещенная, какой и подобаетъ ей быть для святочнаго вечера. Появился вдругъ и скрипачъ со своими нотами, вскарабкался на кафедру, и сталъ пилить по струнамъ — хоть за бока держись!… Появилась и лэди Феццивигъ — олицетворенная улыбка во весь ротъ; появились и три боготворимо-сіяющія миссы Феццивигъ, а за ними и шестеро несчастливцевъ, пронзенныхъ стрѣлами дѣвственныхъ очей въ самое сердце, а за ними: вся молодежь, прислуживавшая въ домѣ; служанка со своимъ двоюроднымъ братцемъ булочникомъ; кухарка съ неизмѣннымъ другомъ своего брата; голодный, по подозрѣнію, что его не кормитъ хозяинъ, сосѣдъ прикащикъ съ дѣвушкой, которую его хозяйка достовѣрно теребила за уши… Все — это вышло, все заплясало и совершенно сбило съ толку старую чету Феццивиговъ, неустанно путая фигуры и теряя кадансъ… Наконецъ, старику пришлось хлопнуть въ ладоши и крикнуть скрипачу: „Баста!“ Артистъ утѣшился сопрокинувъ себѣ въ горло заранѣе-приготовленный жбанъ пива, и пересталъ пилить. Только немедленно-же принялся опять за свое, съ прежнимъ, нѣтъ — не съ прежнимъ, съ новымъ жаромъ, словно ему вскочилъ на плечи еще такой-же ярый музыкантъ.
Потомъ еще поплясали, вынули фанты, поплясали еще опять; потомъ отвѣдали сочельническаго пирога и шипучего лимонада, да чуть не полбыка, да пирожковъ съ мяснымъ фаршемъ, да холоднаго бульона, да многое-множество пива… Но наибольшій восторгъ, послѣ бульона и жаркого произвелъ скрипачъ (между нами, — такой чертовской плутяга, что ни мнѣ, ни вамъ не провести его), когда запилилъ: „Sir Robert de Coverly[3]“. Тогда-то вышелъ на средину старикъ Феццивигъ съ мистриссъ Феццивигъ. Оба они стали въ главѣ танцующихъ. Вотъ-такъ ужъ была имъ работа: вести и направлять двадцать игръ, или двадцать четыре пары, а шутить съ ними было не легко!… Но, если-бы паръ было больше вдвое, или даже и вчетверо, старикъ Феццивигъ и тогда-бы не отказался пробить стѣны лбомъ, да и мистриссъ Феццивигъ также… Потому: заключала въ себѣ она достойную, истинно-полную половину мистера Феццивига… Если это не похвала, пріищите что нибудь другое: я, со своей стороны, отказываюсь. Икры господина Феццивига, — да простятъ намъ это сравненіе, — были рѣшительно фазисами мѣсяца; появлялись, исчезали, появлялись снова… И, когда старая чета Феццивиговъ окончательно исполнила: „авансе-рекюле; руки дамамъ; балане салюе; тир-бушонъ; нитка въ нитку и по мѣстамъ“, Феццивигъ такъ легко выдѣлывалъ антраша, какъ будто-бы перебиралъ ногами на флажолетѣ, а потомъ вдругъ выпрямлялся на тѣхъ-же ногахъ, какъ I…
Наконецъ, въ одиннадцать часовъ балъ кончился и супруги, пожимая руки своимъ посѣтителямъ, поздравили ихъ, на прощанье, съ наступающимъ праздникомъ. Пожали они, на прощанье, руки и у своихъ прикащиковъ, а тѣ, какъ имъ и подобало, отправились — залечь въ заприлавочную.
Все это время Скруджъ былъ, — правду молвить, — чѣмъ-то въ родѣ бѣсноватаго. Душой и сердцемъ слился онъ со вторымъ я: вездѣ и повсюду онъ узнавалъ самого-себя, съ былыми радостями, восторгами и надеждами. Только тогда, когда его собственное и Дикка сіяющія лица исчезли, — только тогда онъ опомнился, сталъ настоящимъ Скруджемъ и вспомнилъ о духѣ…
А Духъ впился въ него своими пронзительными взорами, и надъ его головой ярче и ярче сверкало пламя.
— А вѣдь не много требуется, сказалъ онъ, чтобы внушить этимъ дурачкамъ чувство благодарности?
— Не много? повторилъ Скруджъ.
Духъ подалъ ему знакъ — вслушаться въ разговоръ молодыхъ прикащиковъ: отъ всей полноты души превозносили они Феццивига…
— А за что они его восхваляютъ? прибавилъ духъ. Кажется, изъ-за бездѣлицы: трехъ-четырехъ фунтовъ стерлинговъ, считая на ваши земныя цѣны?… Неужели-же стоитъ его за это славословить?
— Не въ томъ дѣло, замѣтилъ Скруджъ, невольно преображенный въ свое былое я — дѣло не въ томъ, духъ!… Отъ Феццивига зависитъ наша доля: хорошо-ли, не хорошо-ли будетъ намъ у него служить, все это зависитъ отъ него, отъ его взгляда, его улыбки, ото всего, чего ни перекинуть на счетахъ, ни въ конторскую книгу внести нельзя. И что-же! Скажетъ слово, — золотомъ осыплетъ.
Скруджъ, говоря это, успѣлъ уловить пронзительный взглядъ духа, брошенный искоса, и замолчалъ.
— Что съ вами? спросилъ призракъ.
— Ничего особеннаго, отвѣтилъ Скруджъ.
— Однако-же мнѣ показалось?… настаивалъ призракъ.
— Ничего! поспѣшилъ удостовѣрить Скруджъ. Ничего!… Хотѣлось-бы мнѣ только сказать два-три слова моему прикащику… Вотъ и все.
Въ это время былое я Скруджа угасило лампу, и призракъ вмѣстѣ съ Скруджемъ очутились, бокъ-объ-бокъ, на вольномъ воздухѣ.
— Мнѣ пора! проговорилъ духъ, живѣй!
Это слово было сказано не Скруджу, не кому-либо изъ видимыхъ имъ лицъ, но воплотилось оно, и Скруджъ снова увидалъ второе я. Былъ онъ, правда, немного постарше, — въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ, какъ говорится. На лицѣ его были уже признаки возмужалости, но и скупость успѣла провести по немъ свою бороздку. По однимъ безпокойно бѣгавшимъ глазамъ можно было догадаться — какая страсть овладѣла этою душою; по тѣни можно было уже опредѣлить подростокъ дерева.
Теперь Скруджъ былъ не одинъ: рядомъ съ нимъ сидѣла молодая, красивая дѣвушка въ траурѣ, и слезы въ ея глазахъ отсвѣчивали Скруджу былымъ сочельникомъ, озареннымъ сіяніемъ призрака.
— Нѣтъ нужды, говорила она тихимъ голосомъ, нѣтъ нужды, — вамъ — по крайней мѣрѣ! Другая страсть замѣнила вашу, передъ другимъ идоломъ преклонилась ваша душа.
— Передъ какимъ это идоломъ? спросилъ Скруджъ.
— Передъ золотымъ тельцомъ.
— И вотъ людская справедливость! вскрикнулъ онъ. Ничего люди такъ жестоко не преслѣдуютъ, какъ бедность, и не противъ чего такъ не ожесточаются, какъ противъ желанія разбогатѣть.
— Вы слишкомъ боитесь общественнаго мнѣнія, такъ-же нѣжно продолжала молодая дѣвушка: вы пожертвовали лучшими вашими надеждами, — для избѣжанія позорнаго свѣтскаго приговора. Была я свидетельницей, какъ ваши благороднѣйшія стремленія стирались одни за другими, — все въ жертву единственной вашей страсти: корысти. Правда?
— Такъ что-же? Положимъ, что я умнѣю съ годами… Для васъ-то я все тотъ-же!
Она покачала головой.
— Развѣ я измѣнился?
— У насъ давнишнія обязательства… Скрѣпили мы ихъ, бѣдняги, оба — довольные убогимъ жребіемъ, и оба выжидали случая устроиться. Вы очень измѣнились съ тѣхъ поръ…
— Да вѣдь я тогда былъ ребенкомъ, нетерпѣливо замѣтилъ Скруджъ.
— Ну, а теперь васъ тяготятъ наши прежнія обязательства?
— Я этого не говорилъ, опять замѣтилъ Скруджъ.
— Не говорили, но показывали. А если-бы я васъ освободила отъ вашего слова, предложили-ли-бы вы мнѣ свою руку, какъ прежде?
Скруджъ хотѣлъ было отвѣтить, но она продолжала:
— Вы поступили-бы плохо, женившись на мнѣ, потому что скоро-бы раскаялись, и съ радостью ждали-бы дня нашей несомненной разлуки.
Вотъ что сказала она, и изчезла.
— Духъ! началъ Скруджъ. — Нельзя-ли мнѣ ничего такого не показывать? Отведите меня домой… что вамъ за охота меня мучить?
— Еще одна тѣнь! крикнулъ призракъ.
— Ой, нѣтъ — нѣтъ!… завопилъ Скруджъ. — Не показывайте ужъ мнѣ ничего такого…
Но неумолимый призракъ сжалъ его въ своихъ крѣпкихъ объятіяхъ, и заставилъ насильно вглядываться въ былое.
Мигомъ перенеслись они въ иное мѣсто, и иной видъ поразилъ ихъ взоры. Увидали они небольшую, не роскошную, но пріятную и удобную комнату. У жарко разведеннаго, зимняго камелька сидѣла хорошенькая молодая дѣвушка, до того похожая на первую, что Скруджъ сбился было съ толку. Но скоро увидалъ онъ и свою первую знакомку, уже мать семейства, окруженную, не считая старшей дочери, цѣлой ватагой дѣтей. Нельзя, даже и приблизительно, представить себѣ, что это былъ за шумъ и гамъ, поднятый ребятишками. Такъ и напоминали они собой старую сказку о сорока молчаливыхъ дѣтяхъ, только наоборотъ: каждый изъ нихъ пошелъ-бы одинъ за сорокъ.
И вдругъ все смолкло…
Съ громомъ распахнулась сѣнная дверь, и вошелъ самъ отецъ семейства — съ игрушками… Вмигъ были они расхватаны, и вмигъ скрылась вся ватага въ свѣтелку. Освободившійся счастливый отецъ усѣлся между женою и дочерью. Тогда-то понялъ Скруджъ значеніе великихъ словъ отца и мужа, и понялъ все, что онъ потерялъ въ жизни. Отеръ онъ себѣ глаза…
— Белла, сказалъ мужъ, видѣлъ я сегодня вечеромъ твоего стараго-стараго друга…
— Неужели Скруджа?
— Его. Шелъ мимо конторы, увидалъ свѣтъ, заглянулъ въ окно, одинъ, какъ всегда… Говорятъ, — его подручный умираетъ.
— Духъ! прошепталъ, задыхаясь Скруджъ: увели-бы вы меня отсюда…
— Я вамъ обѣщалъ, сказалъ духъ, показать тѣни прошлаго, не пеняйте-же на меня, если былое было…
— Уведите меня, говорилъ Скруджъ: не могу я больше переносить этого зрѣлища!…
Взглянулъ онъ на духа, увидалъ, что по непонятному стеченію обстоятельствъ, усматриваетъ онъ на его лицѣ всѣ былыя, знакомыя ему лица, — увидалъ и бросился на него.
— Отстань отъ меня! Оставь меня! Перестань меня мучить! кричалъ онъ.
Среди возникнувшей борьбы, если можно употребить слово, — „борьба“ (потому, что духъ и пальцемъ не пошевелилъ), Скруджъ замѣтилъ, что сіяніе надъ головой его противника разгоралось больше и больше.
Примѣня это обстоятельство къ вліянію, производимому на него духомъ, Скруджъ ухватился обѣими руками за извѣстную читателямъ воронку-гасильникъ и нежданно нахлобучилъ ею призрака, духа. Тотъ такъ и присѣлъ, на сколько хватило воронки.
Но тщетно налегалъ Скруджъ всѣмъ тѣломъ на этотъ гасильникъ: сквозь его металлическія стѣнки такъ и пробивались яркіе лучи и разсыпались по полу. Скруджа давно уже клонило ко сну; сдѣлалъ онъ послѣднее усиліе изнеможенной рукою, — надавилъ гасильникъ, и упалъ на свою постель, — сонный, что мертвый…
Примѣчанія
править- ↑ Пульпитра — устаревшее, то же что «пюпитр». — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ Матица — балка (бревно), располагающаяся посередине дома и являющаяся основой крепления крыши и всего дома. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ Т. е. «Серъ Робертъ де Коверлей»; національная пѣсня, едва-ли переводимая какъ — положимъ — наша «камаринская».
