мускулистыми кистями, — признакъ необыкновенной силы. Голыя ноги и икры были у него такъ развиты, какъ будто-бы легко и безчувственно несъ онъ на нихъ все бремя жизни. На немъ была бѣлая-бѣлая туника, перетянутая яркимъ, блестящимъ поясомъ.
Въ рукахъ онъ держалъ зеленую вѣтвь остролистника, только-что срѣзаннаго и, вѣроятно ради противорѣчія этой эмблемѣ зимы, былъ усѣянъ всевозможными лѣтними цвѣтами. Но что еще было страннѣе въ его одеждѣ, это-то, что поверхъ его головы сверкало сіяніе, озарявшее, вѣроятно, въ минуты радости и горя всѣ мгновенія жизни. Свѣтъ этотъ выходилъ, какъ я уже сказалъ, изъ его головы, но онъ могъ его затушить, когда хотѣлъ, большой воронкой, или — чѣмъ-то вродѣ ея, положимъ, — воронкой, прижатой подъ мышкой.
Тѣмъ не менѣе этотъ инструментъ, какой-бы онъ ни былъ, не привлекъ на себя исключительнаго вниманія Скруджа. Занялъ его собственно говоря, поясъ; то тамъ блеснетъ, то здѣсь, то потухнетъ, и вся физіономія его обладателя, такъ или не такъ, прійметъ соответственно выраженіе. То — существо однорукое, то — одноногое то — на двадцати ногахъ безъ головы, то — голова безъ тѣла: члены исчезали, не дозволяя видѣть перемѣны въ своихъ причудливыхъ очеркахъ. А потомъ онъ снова становился самимъ собою, больше чѣмъ когда-нибудь.
— Милостивый государь! спросилъ Скруджъ: вы-ли, предсказанный мнѣ духъ?
— Я.
Голосъ былъ такъ сладокъ, такъ пріятенъ, и такъ тихъ, какъ-будто шепталъ не на-ухо Скруджу, а гдѣ-то далеко.
— Да кто-же вы? спросилъ Скруджъ.
— Прошлый праздникъ.
— Прошлый? а давно-ли? продолжалъ Скруджъ, вглядываясь въ ростъ карлика.
мускулистыми кистями — признак необыкновенной силы. Голые ноги и икры были у него так развиты, как будто бы легко и бесчувственно нес он на них все бремя жизни. На нем была белая-белая туника, перетянутая ярким, блестящим поясом.
В руках он держал зеленую ветвь остролистника, только что срезанного и, вероятно, ради противоречия этой эмблеме зимы был усеян всевозможными летними цветами. Но что еще было страннее в его одежде, это то, что поверх его головы сверкало сияние, озарявшее, вероятно, в минуты радости и горя все мгновения жизни. Свет этот выходил, как я уже сказал, из его головы, но он мог его затушить, когда хотел, большой воронкой, или — чем-то вроде нее, положим, — воронкой, прижатой подмышкой.
Тем не менее этот инструмент, какой бы он ни был, не привлек на себя исключительного внимания Скруджа. Занял его, собственно говоря, пояс; то там блеснет, то здесь, то потухнет, и вся физиономия его обладателя, так или не так, примет соответственно выражение. То — существо однорукое, то — одноногое, то — на двадцати ногах без головы, то — голова без тела: члены исчезали, не дозволяя видеть перемены в своих причудливых очерках. А потом он снова становился самим собою, больше чем когда-нибудь.
— Милостивый государь! — спросил Скрудж, — вы ли предсказанный мне дух?
— Я.
Голос был так сладок, так приятен и так тих, как будто шептал не на ухо Скруджу, а где-то далеко.
— Да кто же вы? — спросил Скрудж.
— Прошлый праздник.
— Прошлый? а давно ли? — продолжал Скрудж, вглядываясь в рост карлика.
