чего!… Хотѣлось-бы мнѣ только сказать два-три слова моему прикащику… Вотъ и все.
Въ это время былое я Скруджа угасило лампу, и призракъ вмѣстѣ съ Скруджемъ очутились, бокъ-объ-бокъ, на вольномъ воздухѣ.
— Мнѣ пора! проговорилъ духъ, живѣй!
Это слово было сказано не Скруджу, не кому-либо изъ видимыхъ имъ лицъ, но воплотилось оно, и Скруджъ снова увидалъ второе я. Былъ онъ, правда, немного постарше, — въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ, какъ говорится. На лицѣ его были уже признаки возмужалости, но и скупость успѣла провести по немъ свою бороздку. По однимъ безпокойно бѣгавшимъ глазамъ можно было догадаться — какая страсть овладѣла этою душою; по тѣни можно было уже опредѣлить подростокъ дерева.
Теперь Скруджъ былъ не одинъ: рядомъ съ нимъ сидѣла молодая, красивая дѣвушка въ траурѣ, и слезы въ ея глазахъ отсвѣчивали Скруджу былымъ сочельникомъ, озареннымъ сіяніемъ призрака.
— Нѣтъ нужды, говорила она тихимъ голосомъ, нѣтъ нужды, — вамъ — по крайней мѣрѣ! Другая страсть замѣнила вашу, передъ другимъ идоломъ преклонилась ваша душа.
— Передъ какимъ это идоломъ? спросилъ Скруджъ.
— Передъ золотымъ тельцомъ.
— И вотъ людская справедливость! вскрикнулъ онъ. Ничего люди такъ жестоко не преслѣдуютъ, какъ бедность, и не противъ чего такъ не ожесточаются, какъ противъ желанія разбогатѣть.
— Вы слишкомъ боитесь общественнаго мнѣнія, такъ-же нѣжно продолжала молодая дѣвушка: вы пожертвовали лучшими вашими надеждами, — для избѣжанія позорнаго свѣтскаго приговора. Была я свидетельницей, какъ ваши благороднѣйшія стремленія стирались одни за другими, —
чего!.. Хотелось бы мне только сказать два-три слова моему приказчику… Вот и все.
В это время былое я Скруджа угасило лампу, и призрак вместе с Скруджем очутились, бок о бок, на вольном воздухе.
— Мне пора! — проговорил дух, — живей!
Это слово было сказано не Скруджу, не кому-либо из видимых им лиц, но воплотилось оно, и Скрудж снова увидал второе я. Был он, правда, немного постарше, — в полном цвете лет, как говорится. На лице его были уже признаки возмужалости, но и скупость успела провести по нем свою бороздку. По одним беспокойно бегавшим глазам можно было догадаться — какая страсть овладела этою душою; по тени можно было уже определить подросток дерева.
Теперь Скрудж был не один: рядом с ним сидела молодая, красивая девушка в трауре, и слезы в ее глазах отсвечивали Скруджу былым сочельником, озаренным сиянием призрака.
— Нет нужды, — говорила она тихим голосом, — нет нужды, — вам, по крайней мере! Другая страсть заменила вашу, перед другим идолом преклонилась ваша душа.
— Перед каким это идолом? — спросил Скрудж.
— Перед золотым тельцом.
— И вот людская справедливость! — вскрикнул он. — Ничего люди так жестоко не преследуют, как бедность, и ни против чего так не ожесточаются, как против желания разбогатеть.
— Вы слишком боитесь общественного мнения, — так же нежно продолжала молодая девушка, — вы пожертвовали лучшими вашими надеждами, — для избежания позорного светского приговора. Была я свидетельницей, как ваши благороднейшие стремления стирались одни за другими, —
