Разбуженный чьимъ-то богатырскимъ храпомъ, Скруджъ приподнялся на постелѣ, и нечего было ему говорить: „который часъ?“ Сердцемъ онъ его почуялъ: былъ именно часъ! Вспомнилъ Скруджъ очень ясно вѣщія слова Мэрлея, и пробѣжала у него дрожь отъ головы до пятокъ, когда кто-то отдернулъ у него занавѣски, прямо съ лицевой стороны кровати…
Неугодно-ли, господа вольнодумцы, полежать минутку-другую подъ одною простынею съ досточтимымъ мистеромъ Скруджемъ?…
Никто не отдергивалъ занавѣсокъ; но изъ ближайшей комнаты врывался во всѣ скважины какой-то фантастическій свѣтъ, и Скруджъ началъ положительно раздумывать: нѣтъ-ли, и въ самомъ дѣлѣ, кого-нибудь тамъ, рядомъ?
Разумѣется такъ: его кто-то даже и позвалъ. Отворилъ онъ дверь, на голосъ, въ ближайшую комнату, вошелъ со свѣчкой и увидалъ вотъ что:
Увидалъ онъ собственную свою гостиную, но значительно измѣненную. Стѣны и потолокъ были затканы сѣткой зелени и красовались алыми ягодами, словно въ гостиной цѣлая роща поднялась за вечеръ…
Въ листочкахъ остролистника, омелы и плюща свѣтъ отражался и игралъ, какъ въ миріадахъ маленькихъ зеркалъ. Въ каминѣ такъ и трещалъ, такъ и пылалъ огонь, да такой, что такого огня, никогда, ни въ одну зиму, даже и не подозрѣвалъ тощій, холодѣющій камелекъ „Скруджа и Мэрлея“. На полу лежали высокой кучей, чѣмъ-то въ родѣ престола: индѣйки, гуси, всякая дичь и живность, всякое мясо, — поросята, окорока, аршинныя сосиски, колбасы, пирожки съ фаршемъ, плом-пуддинги, боченки съ устрицами, печоные каштаны, румяныя яблоки, сочные апельсины и груши, громадные „крещенскіе“ пироги, — и, за всѣмъ за этимъ, полныя аромата пуншевыя чаши… Веселый великанъ — „на показъ“ засѣдалъ, потягиваясь, на диванѣ; въ рукѣ у него было что-то въ родѣ свѣточа, похожаго на „рогъ изобилія“, и онъ его приподнялъ, когда Скруджъ заглянулъ въ полуоткрытую дверь.
— Войдите! крикнулъ призракъ. Войдите, не бойтесь… Познакомьтесь со мною, любезный!
Скруджъ вошелъ съ робкимъ поклономъ: былъ онъ уже не прежній хмурый Скруджъ, и хотя благосклоннымъ взоромъ глядѣлъ на него духъ, Скруджъ все-таки не поднималъ глазъ.
— Я — нынѣшній праздникъ! сказалъ духъ. — Взгляните на меня…
Скруджъ почтительно повиновался. Праздникъ былъ не то въ халатѣ, не то въ туникѣ, но только въ чемъ-то темно-зеленаго цвѣта и съ бѣлой мѣховой выпушкой. Эта одежда была накинута на него такъ небрежно, что вся его широкая грудь вышла наружу. Ноги также были обнажены, а на головѣ только и убора, что вѣнокъ изъ остролистника, осыпанный алмазами инея. Длинные кудри его черныхъ волосъ развѣвались по волѣ; глаза горѣли, рука была протянута дружески; голосъ звучалъ радостно; всѣ его пріемы были положительно непринужденны. При бедрѣ у него висѣли ржавые ножны безъ шпаги.
— Вы еще никогда такого не видали? крикнулъ духъ.
— Никогда еще, отвѣтилъ Скруджъ.
— Развѣ вамъ никогда не случалось столкнуться по дорогѣ съ моими меньшими… виноватъ! — съ моими старшими братьями?… Я вѣдь такъ еще молодъ!… говорилъ духъ.
— Боюсь, право боюсь, что не случалось, отвѣчалъ Скруджъ. — А много у васъ братьевъ, духъ?
— Да… тысяча восемь сотъ съ чѣмъ-то, проговорилъ Духъ.
— Семейка! прошепталъ Скруджъ. Вотъ-такъ расходецъ на домъ…
Духъ приподнялся съ мѣста.
— Послушайте! сказалъ Скруджъ. Сведите меня куда-нибудь; сегодня я получилъ такой урокъ, что во вѣкъ не забуду…
— Притроньтесь къ моей одеждѣ, отвѣчалъ ему духъ.
Скруджъ такъ и вцѣпился. Остролистникъ, омела, красныя ягоды, плющъ, индѣйки, гуси, дичь, живность, окорока, поросята, сосиски, устрицы, пироги, пуддинги, плоды и пуншъ, — все разомъ исчезло. Исчезли также и комната, и огонь въ каминѣ, и красноватый отблескъ огня, даже и ночь сама, — все исчезло.
Очутились они уже утромъ, рождественскимъ утромъ, на улицѣ. Холодненько было; обыватели разыгрывали нѣсколько дикій, но оживленный концертъ, скребя панели передъ своими домами, и сметая снѣгъ съ крышъ, къ вящей радости мальчишекъ, восторгавшихся этими искусственными лавинами.
Фасады домовъ чернѣли на бѣлой скатерти снѣга, и еще болѣе чернѣли на ней черныя окна… Но все это не мѣшало чистильщикамъ на крышахъ: перекликались они между собою, перекидывались снѣжками и хохотали отъ чистаго сердца, если промахивались.
Зеленныя лавки и фруктовые магазины сіяли въ полномъ ихъ блескѣ: пузатые каштаны, которыхъ, — такъ вотъ и кажется — хватитъ ударъ; испанскій чеснокъ — фотографія рыжеватыхъ монаховъ его родины, съ задирающими взглядами на дѣвушекъ; опять-таки груши; опять-таки яблоки, скученные во вкусныя пирамиды; кисти винограда, затѣйливо развѣшенныя продавцами, именно на томъ мѣстѣ, чтобы у покупателей слюнки потекли; вороха орѣховъ мшистыхъ и смуглыхъ, съ запахомъ любовныхъ лѣсныхъ прогулокъ, по щиколотку въ сухихъ листьяхъ, сочные апельсины и лимоны, — все это такъ и просилось прямо въ ротъ. Золотыя и серебрянныя рыбки, не смотря на всю апатичность своей природы, также суетливо разѣвали рты, какъ-будто собирались что-нибудь проглотить. Именно въ этотъ самый день, у прикащика Скруджа, мистера Крэтчита, происходило нижеслѣдующее:
О! какой-же былъ у его многочисленной семьи дивный пуддингъ!… Бобъ Крэтчитъ объявилъ, совершенно спокойно и серьезно, что этотъ пуддингъ онъ признаетъ наилучшимъ произведеніемъ мистриссъ Крэтчитъ со дня ихъ свадьбы. Мистриссъ Крэтчитъ замѣтила на это, что теперь, когда у нея отпало отъ сердца такое тяжелое бремя, должна она заявить о своей былой боязни: не очень-ли много переложила она муки? Каждый изъ семьи счелъ долгомъ выразить по этому поводу свое мнѣніе; но никто не упомянулъ о томъ, что для такой семьи пуддинга было очень мало. Откровенно говоря: не хорошо было-бы объ этомъ подумать и сказать; и всякой изъ Крэтчитовъ, при этой мысли, сгорѣлъ-бы со стыда.
— Наконецъ пообѣдали, сняли скатерть, подмели, огонекъ расшевелили. Бобъ сдѣлалъ грогъ — оказался отличнымъ; поставили на столъ яблоки и апельсины поставили и полную пригоршню печеныхъ каштановъ. Тогда-то вся семья собралась у камелька, какъ выражался Крэтчитъ: кругомъ, т. е. сказать-то онъ хотѣлъ полу-кругомъ; тогда и поставили передъ нимъ, Бобомъ, всѣ семейные хрустали, какъ-то: двѣ рюмки и молочникъ безъ ручки. Ну чтожъ изъ этого? все равно: въ нихъ налилась все та же кипучая жидкость, которая налилась-бы и въ золотыя чаши. Бобъ предложилъ такой тостъ:
— Съ веселымъ праздникомъ, храни насъ Богъ!
Вся семья откликнулась.
— Да хранитъ насъ Богъ!
— Духъ! сказалъ Скруджъ. Добрый духъ!.. Неужели кто нибудь изъ нихъ умретъ отъ нищеты?
— Не знаю! отвѣчалъ духъ: если кто и умретъ, только уменьшитъ безполезное народонаселеніе.
Скруджъ покаянно наклонилъ голову.
— Слушай ты! сказалъ ему духъ. — Смѣешь-ли ты разсуждать о смерти?… Господи Боже мой! Какое-то насѣкомое сидитъ у себя на листкѣ и разсуждаетъ о жизни и смерти другихъ насѣкомыхъ!…
Скруджъ покорно принялъ этотъ упрекъ, и весь дрожа, потупилъ взоры въ землю. Но скоро онъ поднялъ ихъ, услыхавъ.
— За здоровье мистера Скруджа! кричалъ Бобъ.
— Предлагаю всѣмъ выпить за здоровье моего хозяина, мистера Скруджа!
— Хорошъ хозяинъ! перебила мистриссъ Крэтчитъ. Попался-бы онъ мнѣ въ лапы, показала-бы я ему…
— Да, милыя дѣти!… замѣтилъ Бобъ, праздникъ…
— Развѣ на то праздникъ, чтобъ пить за здоровье такого окаяннаго, Робертъ! Ты самъ знаешь…
— Милая моя! Такимъ-же нѣжнымъ голосомъ продолжалъ Бобъ. — Попомни: вѣдь сегодня сочельникъ.
— За твое здоровье я выпью, выпью и за сочельникъ, возразила мистриссъ Крэтчитъ; но только не за него! А если и выпью, ему не поздоровится… А впрочемъ, Богъ съ нимъ — для праздника!
Дѣти выпили за здоровье мистера Скруджа, вслѣдъ за своею матерью, хотя и не охотно.
Одно напоминовеніе его имени кинуло тѣнь на ихъ свѣтлый, дѣтскій праздникъ.
Но тѣнь эта была минутная, и пронеслась она…
Оторвавшись отъ этой семейной сцены, Скруджъ, вмѣстѣ съ духомъ, понесся по пустыннымъ улицамъ города.
Мрачно и черно надвигалась ночь; снѣгъ падалъ хлопками; но и въ кухняхъ, и въ гостиныхъ сверкали огоньки съ необыкновеннымъ эффектомъ. Вотъ здѣсь, мерцающее пламя обозначало приготовленіе къ семейной трапезѣ, съ подогрѣтыми тарелками и съ багровыми занавѣсками, предохранительницами отъ уличнаго холода и мрака. Вотъ тамъ всѣ ребятишки выбѣжали на встрѣчу или замужнихъ сестрицъ, или братцевъ, или двоюродныхъ братцевъ, или дядей или тетокъ, чтобы на перерывъ поздравить ихъ съ праздникомъ. Далѣе на сторахъ рисовались силуэты дѣвушекъ красавицъ, въ капорахъ и въ мѣховыхъ ботинкахъ: собрались онѣ, говорливыя пташки, куда-то на вечеръ… И горе холостяку (онѣ уже наворожили), и горе ему, если онъ взглянетъ на ихъ щечки, нарумяненныя морозомъ. Судя по числу прохожихъ, можно было подумать, что ужъ въ домахъ не осталось ни одного человѣка для привѣту желанныхъ гостей, а между тѣмъ, не было ни одного дома, гдѣ-бы гостей не ждали, гдѣ-бы для нихъ не пылало биткомъ набитаго угольями камина. Потому-то, Господи праведный! Какъ-же восторгался духъ! Какъ раскрывалъ онъ свою широкую грудь! Какъ протягивалъ мощную руку! Какъ онъ парилъ надъ этой толпою, пригоршнями брызгая на нее своей свѣтлою радостью, крапя всѣхъ, кто подвертывался подъ-руку! Даже и фонарщикъ, сей возжигатель и сѣятель искоръ свѣта по темнымъ улицамъ, даже и онъ совершенно уже одѣтый на вечеръ, даже и онъ захохоталъ при взглядѣ на духа, хотя и не подозрѣвалъ, что встрѣтился лицомъ къ лицу съ самимъ великимъ, „праздникомъ“.
Вдругъ духъ, не говоря ни слова, перенесъ своего собесѣдника въ такое пустынное болото, обсаженное такими громадными камнями, что конечно можно было его назвать кладбищемъ великановъ. Вода просачивалась повсюду, — такъ и била ключемъ изъ земли, — да морозъ наложилъ на нее руку и удержалъ въ достодолжномъ повиновеніи. Кромѣ моха, кромѣ дрока и кое-какихъ тощихъ былинокъ, ничего не было вокругъ.
По краю-неба, съ заката, солнце провело своими лучами багровую дорожку надъ этой безотрадной мѣстностью, и — надо было видѣть, — какъ закатывалось оно, какъ жмурилось и дремало, и какъ наконецъ, совсѣмъ заснуло…
— Гдѣ мы? спросилъ Скруджъ.
— Въ самомъ сердцѣ земли, гдѣ трудятся столько лѣтъ рудокопы… Да вотъ поглядите!…
Сказавши эти слова, духъ пронесся со Скруджемъ мимо хижины, гдѣ старый дѣдъ угольщикъ праздновалъ Рождество со своими внучатами… Взглянули они на радостныя лица и полетѣли далѣе…
Пронеслись они и надъ шумнымъ моремъ, прямо къ маяку; о маякъ разбивались пѣнныя волны, брызжа на крылья бурныхъ чаекъ. Дочери, быть можетъ, самого вѣтра, — опускались и поднимались чайки надъ пловучими лужайками морской травы и водорослей.
Но, даже и здѣсь двое маячныхъ сторожей развели праздничный огонекъ, и колыхался онъ искрами на волнахъ.
Протянувъ другъ-другу намозоленныя руки, сторожа пригубили грога и поздравили другъ-друга съ праздником. Старшій изъ двоихъ затянулъ какую-то дикую пѣсню, да такъ затянулъ, что его голосъ можно было принять за ревъ бури.
Духъ все летѣлъ, все летѣлъ надъ темнымъ, разыгравшимся моремъ, пока не опустился вмѣстѣ со Скруджемъ, далеко отъ берега и всякой земли, на какой-то корабль.
Останавливалися они то около рулеваго, то около вахтенныхъ часовыхъ и офицеровъ, и всматривались въ эти темныя, фантастическія лица; но каждый, къ кому-бы они ни подходили, или напѣвалъ праздничную пѣсню, или думалъ о праздникѣ, или напоминалъ своему товарищу о какомъ либо минувшемъ праздникѣ, — и все это было связано съ радостной надеждой — благополучно возвратиться въ объятія родной семьи. Всѣ, и худые, и хорошіе, и злые, и добрые, всѣ обмѣнялись привѣтствіями, всѣ припомнили о родныхъ и друзьяхъ, зная, что милые имъ люди думаютъ, въ свою очередь, также и о нихъ.
Несказанно было удивленіе Скруджа, когда онъ вслушивался въ завыванія вѣтра и вдумывался въ этотъ ночной полетъ надъ невѣдомыми, таинственными какъ смерть, безднами, — несказанно было удивленіе Скруджа — при чьемъ-то, вдругъ раздавшемся, веселомъ хохотѣ. Но удивление его преступило всякія границы, когда онъ узналъ хохотъ своего племянника, и самъ очутился въ свѣтлой, теплой, сверкающей чистотою комнатѣ. Духъ стоялъ съ нимъ рядомъ и глядѣлъ на племянника нѣжно и любовно.
— Ха! ха! ха! заливался племянникъ Скруджа. Ха! ха! ха!
Если-бы вамъ, противъ всякой вѣроятности, случилось познакомиться съ человѣкомъ, одареннымъ способностію смѣяться, ото всей полноты души, — болѣе и задушевнѣе Скруджевскаго племянника, я скажу вамъ одно: неотступно просилъ-бы я васъ представить вашему знакомому и меня. Сдѣлайте милость представьте меня. Очень счастливая, правдивая и благородная идея была у судьбы — вознаградить человѣка, за всѣ его заразительныя болѣзни и печали, еще болѣе заразительнымъ и неотразимо веселымъ смѣхомъ.
И такъ, племянникъ Скруджа хохоталъ во все горло; хохотали ото всей души и жена его и пріятели: Ха—ха—ха!
— Честное слово! крикнулъ племянникъ: онъ мнѣ сказалъ, что святки — пустяки, и — повѣрьте онъ самъ крѣпко убѣжденъ въ этомъ!
— Тѣмъ стыднѣе для него, Фредъ! замѣтила съ негодованіемъ нареченная племянница Скруджа.
Вообще — вѣдь женщины ничего не дѣлаютъ въ половину и за всякое дѣло принимаются нешутя.
Племянница — она-же и супруга племянника Скруджа, была мила, т. е. въ высшей степени мила, съ очаровательной головкой, съ простодушнымъ, искреннимъ выраженіемъ лица; и при этомъ — что за увлекательная улыбка, что за живые искрометные глазки!
— Большой чудотворъ — мой старикъ! продолжалъ племянникъ. Спору нѣтъ, могъ-бы онъ быть нѣсколько пообходительнѣе; но его недостатки наказываются сами собою, и мнѣ противъ него сказать нечего.
— Кажется, онъ очень богатъ, Фредъ?
— Э! да что толку въ его богатствѣ, моя милая? Богатство ему ничего не приноситъ: онъ не можетъ быть полезенъ не только другимъ, дажѣ самому себѣ. У него нѣтъ даже удовольствія подумать… ха—ха—ха! — что вскорѣ насъ-же прійдется ему наградить.
— Я его терпѣть не могу! сказала племянница. Сестры ея и прочія дамы согласились съ ея мнѣніемъ.
— О! я снисходительнѣе васъ! возразилъ племянникъ. Мнѣ его только жалко. Кому вредятъ его своенравныя выходки? ему-же… Я это не потому говорю, что онъ отказался пообѣдать съ нами — въ этомъ случаѣ, онъ только въ выигрышѣ: избавился отъ плохого обѣда.
— Въ самомъ дѣлѣ?… А мнѣ — такъ кажется, что онъ потерялъ очень хорошій обѣдъ!… перебила его молоденькая жена.
Всѣ гости раздѣлили это убѣжденіе, и — надо сказать правду — могли быть въ этомъ случаѣ неумѣстными судьями, ибо только-что изволили покушать, и въ настоящее мгновеніе десертъ не сходилъ еще со стола, и все общество столпилось у камелька, при свѣтѣ лампы.
— Честное слово мнѣ очень пріятно разубѣдиться: я до сихъ поръ плохо вѣрилъ въ умѣнье юныхъ хозяевъ. Не правда-ли, Топперъ?
Вѣроятно Топперъ взглянулъ на одну изъ сестеръ племянницы Скруджа, потому-то отвѣтилъ: я холостякъ и ничто иное, какъ жалкій парія и не въ правѣ — выражать своего сужденія о подобномъ предметѣ; а сестра племянницы Скруджа — вотъ это полненькое созданіе въ кружевной косынкѣ, что вы видите, вся такъ и зардѣлась.
— Продолжай-же, Фредъ! крикнула его жена, нетерпѣливо забивъ въ ладоши. Начнетъ и остановится… какъ это несносно!
— Я хотѣлъ только прибавить, что старикъ самъ себя лишилъ пріятной компаніи; ужъ конечно она веселѣе его мыслей и темной, сырой конторы. Впрочемъ я еще не унялся: каждый годъ буду ходить къ нему съ привѣтствіемъ: какъ ваше здоровье дядюшка? съ праздникомъ имѣю честь поздравить! Если я его такъ расшевелю, что онъ, по крайней мѣрѣ, откажетъ своему бѣдному прикащику тысячу двѣсти фунтовъ, — ужъ и это будетъ хорошо. Не знаю почему, только мнѣ кажется, что я сильно поколебалъ его вчера…
Пришлось теперь гостямъ посмѣяться надъ чванливымъ притязаніемъ хозяина — поколебать Скруджа. Но Фредъ былъ добрѣйшій малый, нисколько не обидѣлся шутками, а еще придалъ обществу веселья круговой бутылкой.
Послѣ чая занялись музыкой, потому что всѣ собесѣдники, увѣряю васъ, были замѣчательными исполнителями разныхъ аріетокъ и ритурнелей, а особенно Топперъ: онъ артистически переливалъ изъ тона въ тонъ свой басъ, не напрягая жилъ на лбу и не краснѣя, какъ ракъ.
Хозяйка оказалась превосходной арфисткой; въ числѣ прочихъ пьесокъ, она сыграла простую пѣсенку, такую простую, что можно-бы было насвистать ее на память въ двѣ минуты; но Скруджъ вздрогнулъ: эту пѣсенку напѣвала когда-то посещавшая его въ школѣ маленькая дѣвочка…
Послѣ музыки начали играть въ фанты, и прежде всего въ жмурки.
Въ жмуркахъ опять отличился Топперъ своимъ плутовствомъ и ловкостью въ преслѣдованіи полненькой девицы въ кружевной косынкѣ: какъ ни роняла она то каминную рѣшетку, то стулъ, какъ ни пряталась за занавѣски — поймалъ-таки ее въ какомъ-то углу.
Хозяйка не принимала участія въ жмуркахъ, а усѣлась въ сторонѣ, на покойное кресло и положила ноги на тубуретъ; за кресломъ стояли духъ и Скруджъ. Зато она приняла живое участіе въ фантахъ и тутъ-то, къ вящщему удовольствію Фреда, показала себя: всѣхъ заткнула за поясъ, даже и сестеръ, хотя онѣ были далеко не глупы — спросите вотъ — хоть Топпера… Особенно отличалась она въ „какъ вы его любите“ и въ „гдѣ, когда и почему?“ Самъ Фредъ такъ и разсыпался и духъ не сводилъ съ него благосклонныхъ взоровъ, до такой степени, что Скруджъ началъ его умолять, какъ ребенокъ — подождать до разъѣзда гостей; но духъ сказалъ, что этого невозможно.
— Вотъ еще новая игра! говорилъ Скруджъ: еще полчаса, духъ, только полчаса…
Играли въ „да и нѣтъ“. Фреду пришлось быть въ отвѣтѣ: онъ долженъ былъ задумать какое-либо слово, а играющіе должны были отгадывать, предлагая ему вопросы и, требуя отъ него въ отвѣтъ или да или нѣтъ? Осыпанный перекрестнымъ огнемъ вопросовъ, Фредъ волей-неволей былъ вынужденъ на нѣсколько признаній, а именно что думалъ онъ о животномъ: что животное это — живое; животное непріятное, дикое; что иногда оно рычитъ, иногда хрюкаетъ, а прежде говорило; что водится оно въ Лондонѣ и даже ходитъ по улицамъ, но что за деньги его не показываютъ, на привязи не водятъ, въ звѣринцѣ не держатъ и на бойнѣ не убиваютъ; что оно ни лошадь, ни оселъ, ни корова, ни быкъ, ни тигръ, ни собака, ни свинья, ни кошка, ни медвѣдь. — При каждомъ новомъ вопросѣ мошенникъ Фредъ до того заливался хохотомъ, что вскакивалъ съ дивана и начиналъ топать ногами. Наконецъ и полненькая сестрица покатилась со-смѣху и крикнула.
— Угадала, угадала, Фредъ! знаю, что такое?
— Что-же такое? спросилъ Фредъ.
— Вашъ дядюшка Скру-у-джъ?
Именно такъ и было. Затѣмъ послѣдовалъ общій взрывъ похвалъ, хотя дѣло и не обошлось безъ легкихъ замѣчаній.
— Ну, что, же? замѣтилъ Фредъ. Онъ доставилъ намъ столько удовольствія, что намъ не грѣхъ-бы и выпить за его здоровье, благо у насъ въ рукахъ по стакану жженки! — за здоровье дядюшки Скруджа!
— Идетъ! За здоровье дядюшки Скруджа! подхватили гости.
— Веселаго праздника и счастливаго новаго года старику, кто-бы онъ тамъ ни былъ! крикнулъ Фредъ: не хотѣлъ моего изустнаго поздравленія, пусть-же прійметъ заочно: за здоровье дядюшки Скруджа!
Скруджъ принялъ такое участіе въ общемъ весельѣ, что собрался-было уже произнести благодарственный спичъ; но вдругъ вся сцена исчезла, и духъ и Скруджъ снова понеслись въ путь.
Далекъ былъ ихъ путь: много перевидали они мѣстностей, много посѣтили обителей и жилищъ. Духъ приникалъ къ изголовью больныхъ, и они забывали свои недуги; и на мгновеніе казалось страждущему изгнаннику, что онъ припадаетъ снова къ лону своей милой родины. Душу, обрекшую себя на отчаянную борьбу съ судьбою, просвѣтлялъ онъ чувствомъ самоотверженія и упованіемъ на лучшую участь; приближался къ бѣднымъ, — и они считали себя богатыми. Въ дома призрѣнія, въ больницы и въ тюрьмы, во всѣ притоны нищеты, вездѣ, куда тщеславный и горделивый человѣкъ не могъ — своею ничтожной, преходящею властію — возбранить входъ и заградить пути безплотному духу, — вездѣ духъ внесъ за собою — благословенія, вездѣ слышалъ отъ него Скруджъ заповѣдь милосердія.
Длинна была эта ночь, если все случилось въ нее одну; но Скруджъ сомнѣвался; ему казалось, что нѣсколько сочельниковъ слились во-едино въ теченіе того времени, пока онъ былъ съ духомъ. Еще одна странность: Скруджъ не замѣчалъ въ себѣ ни малѣйшей наружной перемѣны, а духъ видимо становился старше и старше. Отъ Скруджа не ускользнула эта перемѣна, но онъ не сказалъ ни слова до тѣхъ поръ, пока, выходя изъ одного дома, гдѣ толпа дѣтей славила Богоявленіе, не увидалъ, что волосы на головѣ духа побѣлѣли.
— Развѣ жизнь духовъ такъ коротка? спросилъ онъ, когда они остались одни.
— Действительно, отвѣчалъ духъ, жизнь моя на земномъ шарѣ очень коротка; она кончается нынѣшнюю ночь.
— Нынѣшнюю ночь! вскрикнулъ Скруджъ.
— Ровно — въ полночь. Чу? часъ уже близокъ.
Въ это время часы пробили гдѣ-то три четверти одиннадцатаго.
— Извините мой нескромный вопросъ, сказалъ Скруджъ, пристально вглядываясь въ одежды духа: я вижу подъ полою вашего платья что-то странное, непринадлежащее вамъ… Что-это: нога или коготь?
— Это могло-бы назваться и когтемъ, потому что сверху немножко мяса есть, отвѣчалъ печально духъ. — Глядите!
Онъ распахнулъ полы своей одежды и оттуда вывалились двое дѣтей, — два бѣдныя существа — презрѣнные, гадкія, гнусныя, омерзительныя, отталкивающія; они упали на колѣни къ ногамъ Скруджа и вцѣпились ему въ платье.
— О, человѣкъ! склони, склони взоры къ своимъ стопамъ! крикнулъ духъ.
Это были мальчикъ и дѣвочка, — желтыя, худые, въ лохмотьяхъ, съ нахмуренными лицами, свирѣпые, хотя и пресмыкающіеся — въ своемъ подломъ униженіи. Вмѣсто привлекательнаго младенчества, долженствовавшаго покрыть ихъ щеки вешнимъ свѣжимъ румянцемъ, чья-то блеклая, высохшая рука, словно рука времени, сморщила эти ввалившіяся щеки и стерла съ нихъ жизненныя краски; въ этихъ глазахъ, откуда, казалось, должны были улыбаться на Божій міръ ангелы, теперь гнѣздились демоны и метали угрожающіе взгляды. Никакія перемѣны, никакой упадокъ, никакое извращеніе человѣческаго рода, въ самой высшей степени, и при всѣхъ таинственныхъ уклоненіяхъ природы, никогда не могли произвести подобныхъ чудовищъ, отвратительныхъ и ужасныхъ.
Скруджъ отшатнулся, блѣдный отъ страха. — Впрочемъ не желая оскорбить духа, можетъ быть, родителя этихъ чадъ, онъ хотѣлъ-было сказать: „какія миленькія дѣти!“ но слова сами собою остановились въ горлѣ, чтобы не участвовать въ такой неимовѣрной лжи.
— Духъ, это ваши дѣти?
Вотъ все, что могъ сказать Скруджъ.
— Дѣти людей, отвѣтилъ духъ; они обратились ко мнѣ съ челобитною на своихъ отцовъ. Вотъ этого зовутъ: „невѣжество,“ а эту — „нищета.“ Бойтесь обоихъ и ихъ потомства; но перваго бойтесь больше — я на челѣ у него читаю: „проклятіе.“ „Спѣши, о Вавилонъ!“ возгласилъ духъ, протягивая руку къ городу: спѣши изгладить это слово — оно осуждаетъ тебя еще болѣе, чѣмъ этого несчастнаго: его только на несчастіе, тебя на гибель! Дерзни сказать, что ты не виноватъ, клевещи даже на своихъ обвинителей: тебѣ это можетъ послужить на время, для достиженія твоихъ преступныхъ цѣлей; но… берегись конца!
— И у нихъ нѣтъ никакого пристанища! никакихъ средствъ! вскрикнулъ Скруджъ.
— Какъ!… Развѣ нѣтъ тюремъ? спросилъ духъ, въ послѣдній разъ насмѣшливо повторяя собственныя слова Скруджа: развѣ нѣтъ смирительныхъ домовъ?
Часы начали бить полночь.
Скруджъ посмотрѣлъ на духа, но духа уже не было. При послѣднемъ замиравшемъ ударѣ, Скруджъ вспомнилъ предсказаніе стараго Джэкоба Мэрлея и поднялъ глаза: призракъ величественнаго вида, окутанный въ широкую одежду съ покрываломъ, подлеталъ къ нему, скользя по землѣ, какъ паръ.
