О! Скруджъ вполнѣ изучилъ свой ручной жерновъ и крѣпко держалъ его въ кулакѣ, милѣйшій человѣкъ — и старый грѣшникъ: скупецъ на показъ, онъ умѣлъ и нажать, и прижать, и поскоблить, а главное — не выпустить изъ рукъ. Неподатливъ онъ былъ и крѣпокъ, какъ ружейный кремень, — изъ него-же даромъ и искры не выбьешь безъ огнива; молчаливъ былъ, скрытенъ и отшельнически — замкнутъ, что устрица. Душевный холодъ заморозилъ ему лицо, нащипалъ ему заостренный носъ, наморщилъ щеки, сковалъ походку и окислилъ голосъ. Постоянный иней убѣлилъ ему голову, брови и судорожно-лукавый подбородокъ. Всегда и повсюду вносилъ онъ съ собою собственную свою температуру — ниже нуля, леденилъ свою контору даже въ каникулы и, ради самыхъ святокъ, не возвышалъ сердечнаго термометра ни на одинъ градусъ.
Внѣшній жаръ и холодъ не имѣли на Скруджа ни малѣйшаго вліянія: не согрѣвалъ его лѣтній зной, не зябъ онъ въ самую жестокую зиму; а между тѣмъ рѣзче его никогда не бывало осенняго вѣтра; никогда и никому не падали на голову, такъ безпощадно, какъ онъ, ни снѣгъ, ни дождикъ; не допускалъ онъ ни ливня, ни гололедицы, ни изморози — во всемъ ихъ изобиліи: этого сло̀ва Скруджъ не понималъ.
Никто, и не разу не встречалъ его на улицѣ привѣтливой улыбкой и словами: „Какъ вы поживаете, почтеннѣйшій мистеръ Скруджъ? Когда-же вы навѣстите насъ?“ Ни одинъ нищій не рѣшился протянуть къ нему руки за полушкой; ни одинъ мальчишка не спросилъ у него: „который часъ?“ Никто, ни мужчина, ни женщина, въ теченіи всей жизни Скруджа, не спросили у него: „какъ пройдти туда-то?“ Даже собака — вожатый уличнаго слѣпца, кажется, — и та знала Скруджа: какъ только его увидитъ, такъ и заведетъ своего хозяина либо подъ
О! Скрудж вполне изучил свой ручной жернов и крепко держал его в кулаке, милейший человек — и старый грешник: скупец напоказ, он умел и нажать, и прижать, и поскоблить, а главное — не выпустить из рук. Неподатлив он был и крепок, как ружейный кремень, — из него же даром и искры не выбьешь без огнива; молчалив был, скрытен и отшельнически замкнут, что устрица. Душевный холод заморозил ему лицо, нащипал ему заостренный нос, наморщил щеки, сковал походку и окислил голос. Постоянный иней убелил ему голову, брови и судорожно-лукавый подбородок. Всегда и повсюду вносил он с собою собственную свою температуру — ниже нуля, леденил свою контору даже в каникулы и ради самых святок не возвышал сердечного термометра ни на один градус.
Внешний жар и холод не имели на Скруджа ни малейшего влияния: не согревал его летний зной, не зяб он в самую жестокую зиму; а между тем резче его никогда не бывало осеннего ветра; никогда и никому не падали на голову так беспощадно, как он, ни снег, ни дождик; не допускал он ни ливня, ни гололедицы, ни изморози — во всем их изобилии: этого слова Скрудж не понимал.
Никто, и ни разу не встречал его на улице приветливой улыбкой и словами: «Как вы поживаете, почтеннейший мистер Скрудж? Когда же вы навестите нас?» Ни один нищий не решился протянуть к нему руки за полушкой; ни один мальчишка не спросил у него: «Который час?» Никто, ни мужчина, ни женщина, в течение всей жизни Скруджа, не спросили у него: «Как пройти туда-то?» Даже собака — вожатый уличного слепца, кажется, — и та знала Скруджа: как только его увидит, так и заведет своего хозяина либо под
