ворота, либо въ какой нибудь закоулокъ, и начнетъ помахивать хвостомъ, словно выговариваетъ: „Бѣдняжка мой хозяинъ! знаешь-ли, что лучше ужь ослѣпнуть, чѣмъ сглазить добрыхъ людей?“
Да Скруджу то что за дѣло? Именно этого онъ и жаждалъ. Жаждалъ онъ пройдти жизненнымъ путемъ одиноко, помимо толпы, съ вывѣской на лбу: „па—ади—берегись!“ А затѣмъ — „и пряникомъ его не корми!“ какъ говорятъ лакомки — дѣти.
Однажды, въ лучшій день въ году, въ сочельникъ, старикъ Скруджъ сидѣлъ въ своей конторѣ и былъ очень занятъ. Морозило; падалъ туманъ; Скруджу было слышно, какъ прохожіе по переулку свистятъ себѣ въ кулаки, отдуваются, хлопаютъ въ ладоши и отплясываютъ на панели трепака, чтобы согрѣться.
На башнѣ Сити пробило только — еще три часа по полудни, а на дворѣ было ужь совсѣмъ темно. Впрочемъ и съ утра не свѣтало, и огни въ сосѣднихъ окнахъ конторъ краснѣли масляными пятнами на черноватомъ фонѣ густого, почти осязательнаго воздуха. Туманъ проникалъ въ дома во всѣ щели и замочныя скважины; на открытомъ воздухѣ онъ до того сплотился, что, не смотря на узкость переулка, противоположные дома казались какими-то призраками. Глядя на мрачныя тучи, можно было подумать, что онѣ опускаются ближе и ближе къ землѣ съ намѣреніемъ — задымить огромную пивоварню.
Дверь въ контору Скруджа была отворена, такъ-что онъ могъ постоянно слѣдить за своимъ прикащикомъ, занятымъ списываніемъ нѣсколькихъ бумагъ въ темной каморкѣ: — нѣчто въ родѣ колодца. У Скруджа еле-еле тлѣлъ въ камелькѣ огонь, а у прикащика еще меньше: просто одинъ уголекъ. Прибавить къ нему онъ ничего не могъ, потому, что корзинка съ угольями стояла въ комнатѣ Скруджа, и всякій разъ, когда прикащикъ робко
ворота либо в какой-нибудь закоулок и начнет помахивать хвостом, словно выговаривает: «Бедняжка мой хозяин! Знаешь ли, что лучше уж ослепнуть, чем сглазить добрых людей?»
Да Скруджу-то что за дело? Именно этого он и жаждал. Жаждал он пройти жизненным путем одиноко, помимо толпы, с вывеской на лбу: «Па—ади—берегись!» А затем — «И пряником его не корми!» — как говорят лакомки-дети.
Однажды в лучший день в году, в сочельник, старик Скрудж сидел в своей конторе и был очень занят. Морозило; падал туман; Скруджу было слышно, как прохожие по переулку свистят себе в кулаки, отдуваются, хлопают в ладоши и отплясывают на панели трепака, чтобы согреться.
На башне Сити пробило только — еще три часа пополудни, а на дворе было уж совсем темно. Впрочем и с утра не светало, и огни в соседних окнах контор краснели масляными пятнами на черноватом фоне густого, почти осязательного воздуха. Туман проникал в дома во все щели и замочные скважины; на открытом воздухе он до того сплотился, что, несмотря на узкость переулка, противоположные дома казались какими-то призраками. Глядя на мрачные тучи, можно было подумать, что они опускаются ближе и ближе к земле с намерением — задымить огромную пивоварню.
Дверь в контору Скруджа была отворена, так что он мог постоянно следить за своим приказчиком, занятым списыванием нескольких бумаг в темной каморке — нечто вроде колодца. У Скруджа еле-еле тлел в камельке огонь, а у приказчика еще меньше: просто один уголек. Прибавить к нему он ничего не мог, потому, что корзинка с угольями стояла в комнате Скруджа, и всякий раз, когда приказчик робко
