Назанскій былъ, по обыкновенію, дома. Онъ только-что проснулся отъ тяжелаго хмельного сна и теперь лежалъ на кровати въ одномъ нижнемъ бѣльѣ, заложивъ руки подъ голову. Въ его глазахъ была равнодушная, усталая муть. Его лицо совсѣмъ не измѣнило своего соннаго выраженія, когда Ромашовъ, наклоняясь надъ нимъ, говорилъ неувѣренно и тревожно:
— Здравствуйте, Василій Нилычъ, не помѣшалъ я вамъ?
— Здравствуйте,—отвѣтилъ Назанскій сиплымъ, слабымъ голосомъ.—Что̀ хорошенькаго? Садитесь.
Онъ протянулъ Ромашову горячую, влажную руку, но глядѣлъ на него такъ, точно передъ нимъ былъ не его любимый, интересный товарищъ, а привычное видѣніе изъ давнишняго скучнаго сна.
— Вамъ нездоровится?—спросилъ робко Ромашовъ, садясь въ его ногахъ на кровать.—Такъ я не буду вамъ мѣшать. Я уйду.
Назанскій немного приподнялъ голову съ подушки и, весь сморщившись, съ усиліемъ посмотрѣлъ на Ромашова.
— Нѣтъ… Подождите. Ахъ, какъ голова болитъ! Послушайте, Георгій Алексѣичъ… у васъ что-то есть… есть… что-то необыкновенное. Постойте, я не могу собрать мыслей. Что̀ такое съ вами?
Ромашовъ глядѣлъ на него съ молчаливымъ состраданіемъ. Все лицо Назанскаго странно измѣнилось за то время, какъ оба офицера но видѣлись. Глаза глубоко ввалились и почернѣли вокругъ, виски пожелтѣли, а щеки съ неровной грязной кожей опустились и оплыли книзу и некрасиво обросли жидкими курчавыми волосами.
— Ничего особеннаго, просто мнѣ захотѣлось видѣться съ вами,—сказалъ небрежно Ромашовъ.—Завтра я дерусь на дуэли съ Николаевымъ. Мнѣ противно итти домой. Да это, впрочемъ, все равно. До свиданья. Мнѣ, видите ли, просто не съ кѣмъ было поговорить… Тяжело на душѣ.
Назанскій закрылъ глаза, и лицо его мучительно исказилось. Видно было, что онъ неестественнымъ напряженіемъ воли возвращаетъ къ себѣ сознаніе. Когда же онъ открылъ глаза, то въ нихъ уже свѣтились внимательныя теплыя искры.
— Нѣтъ, подождите… мы сдѣлаемъ вотъ что̀.—Назанскій съ трудомъ переворотился на бокъ и поднялся на локтѣ.—Достаньте тамъ, изъ шкапчика… вы знаете… Нѣтъ, не надо яблока… Тамъ есть мятныя лепешки. Спасибо, родной. Мы вотъ что̀ сдѣлаемъ… Фу, какая гадость!.. Повезите меня куда-нибудь на воздухъ—здѣсь омерзительно, и я здѣсь боюсь… Постоянно такія страшныя галлюцинаціи. Поѣдемъ, покатаемся на лодкѣ и поговоримъ. Хотите?
Онъ, морщась, съ видомъ крайняго отвращенія пилъ рюмку за рюмкой, и Ромашовъ видѣлъ, какъ понемногу загорались жизнью и блескомъ и вновь становились прекрасными его голубые глаза.
Выйдя изъ дому, они взяли извозчика и поѣхали на конецъ города, къ рѣкѣ. Тамъ, на одной сторонѣ плотины, стояла еврейская турбинная мукомольня—огромное красное зданіе, а на другой—были расположены купальни, и тамъ же отдавались напрокатъ лодки. Ромашовъ сѣлъ на весла, а Назанскій полулегъ на кормѣ, прикрывшись шинелью.
Рѣка, задержанная плотиной, была широка и неподвижна, какъ большой прудъ. По обѣимъ ея сторонамъ берега уходили плоско и ровно вверхъ. На нихъ трава была такъ ровна, ярка и сочна, что издали хотѣлось ее потрогать рукой. Подъ берегами въ водѣ зеленѣлъ камышъ, и среди густой, темной, круглой листвы бѣлѣли большія головки кувшинокъ.
Ромашовъ разсказалъ подробно исторію своего столкновенія съ Николаевымъ. Назанскій задумчиво слушалъ его, наклонивъ голову и глядя внизъ на воду, которая лѣнивыми, густыми струйками, переливавшимися, какъ жидкое стекло, раздавалась вдаль и вширь отъ носа лодки.
— Скажите правду, вы не боитесь, Ромашовъ?—спросилъ Назанскій тихо.
— Дуэли? Нѣтъ, не боюсь,—быстро отвѣтилъ Ромашовъ. Но тотчасъ же онъ примолкъ и въ одну секунду живо представилъ себѣ, какъ онъ будетъ стоять совсѣмъ близко противъ Николаева и видѣть въ его протянутой рукѣ опускающееся черное дуло револьвера.—Нѣтъ, нѣтъ,—прибавилъ Ромашовъ поспѣшно:—я не буду лгать, что не боюсь. Конечно, страшно. Но я знаю, что я не струшу, не убѣгу, не попрошу прощенья.
Назанскій опустилъ концы пальцевъ въ теплую, вечернюю, чуть-чуть ропщущую воду и заговорилъ медленно, слабымъ голосомъ, поминутно откашливаясь:
— Ахъ, милый мой, милый Ромашовъ, зачѣмъ вы хотите это дѣлать? Подумайте: если вы знаете твердо, что не струсите,—если совсѣмъ твердо знаете,—то вѣдь во сколько разъ тогда будетъ смѣлѣе взять и отказаться.
— Онъ меня ударилъ… въ лицо!—сказалъ упрямо Ромашовъ, и вновь жгучая злоба тяжело колыхнулась въ немъ.
— Ну, такъ, ну, ударилъ,—возразилъ ласково Назанскій и грустными, нѣжными глазами поглядѣлъ на Ромашова.—Да развѣ въ этомъ дѣло? Все на свѣтѣ проходитъ, пройдетъ и ваша боль и ваша ненависть. И вы сами забудете объ этомъ. Но о человѣкѣ, котораго вы убили, вы никогда не забудете. Онъ будетъ съ вами въ постели, за столомъ, въ одиночествѣ и въ толпѣ. Пустозвоны, фильтрованные дураки, мѣдные лбы, разноцвѣтные попугаи увѣряютъ, что убійство на дуэли—не убійство. Какая чепуха! Но они же сентиментально вѣрятъ, что разбойникамъ снятся мозги и кровь ихъ жертвъ. Нѣтъ, убійство—всегда убійство. И важна здѣсь не боль, не смерть, не насиліе, не брезгливое отвращеніе къ крови и трупу,—нѣтъ, ужаснѣе всего то, что вы отнимаете у человѣка его радость жизни. Великую радость жизни!—повторилъ вдругъ Назанскій громко, со слезами въ голосѣ.—Вѣдь никто—ни вы, ни я, ахъ, да просто-напросто никто въ мірѣ не вѣритъ ни въ какую загробную жизнь. Оттого всѣ страшатся смерти, но малодушные дураки обманываютъ себя перспективами лучезарныхъ садовъ и сладкаго пѣнія кастратовъ, а сильные—молча перешагиваютъ грань необходимости. Мы—не сильные. Когда мы думаемъ, что̀ будетъ послѣ нашей смерти, то представляемъ себѣ пустой, холодный и темный погребъ. Нѣтъ, голубчикъ, все это враки: погребъ былъ бы счастливымъ обманомъ, радостнымъ утѣшеніемъ. Но представьте себѣ весь ужасъ мысли, что совсѣмъ, совсѣмъ ничего не будетъ, ни темноты, ни пустоты, ни холоду… даже мысли объ этомъ не будетъ, даже страха не останется! Хотя бы страхъ! Подумайте!
Ромашовъ бросилъ весла вдоль бортовъ. Лодка едва подвигалась по водѣ, и это было замѣтно лишь по тому, какъ тихо плыли въ обратную сторону зеленые берега.
— Да, ничего не будетъ,—повторилъ Ромашовъ задумчиво.
— А посмотрите, нѣтъ, посмотрите только, какъ прекрасна, какъ обольстительна жизнь!—воскликнулъ Назанскій, широко простирая вокругъ себя руки.—О, радость, о, божественная красота жизни! Смотрите: голубое небо, вечернее солнце, тихая вода—вѣдь дрожишь отъ восторга, когда на нихъ смотришь—вонъ тамъ, далеко, вѣтряныя мельницы машутъ крыльями, зеленая кроткая травка, вода у берега—розовая, розовая отъ заката. Ахъ, какъ все чудесно, какъ все нѣжно и счастливо!
Назанскій вдругъ закрылъ глаза руками и расплакался, но тотчасъ же онъ овладѣлъ собой и заговорилъ, не стыдясь своихъ слезъ, глядя на Ромашова мокрыми, сіяющими глазами:
— Нѣтъ, если я попаду подъ поѣздъ, и мнѣ перерѣжутъ животъ, и мои внутренности смѣшаются съ пескомъ и намотаются на колеса, и если въ этотъ послѣдній мигъ меня спросятъ: «Ну что, и теперь жизнь прекрасна?»—я скажу съ благодарнымъ восторгомъ:—«Ахъ какъ она прекрасна!» Сколько радости даетъ намъ одно только зрѣніе! А есть еще музыка, запахъ цвѣтовъ, сладкая женская любовь! И есть безмѣрнѣйшее наслажденіе—золотое солнце жизни, человѣческая мысль! Родной мой Юрочка!.. Простите, что я васъ такъ назвалъ.—Назанскій, точно извиняясь, протянулъ къ нему издали дрожащую руку.—Положимъ, васъ посадили въ тюрьму на вѣки вѣчные, и всю жизнь вы будете видѣть изъ щелки только два старыхъ изъѣденныхъ кирпича… нѣтъ, даже положимъ, что въ вашей тюрьмѣ нѣтъ ни одной искорки свѣта, ни единаго звука—ничего! И все-таки, развѣ это можно сравнить съ чудовищнымъ ужасомъ смерти? У васъ остается мысль, воображеніе, память, творчество—вѣдь и съ этимъ можно жить. И у васъ даже могутъ быть минуты восторга отъ радости жизни.
— Да, жизнь прекрасна,—сказалъ Ромашовъ.
— Прекрасна!—пылко повторилъ Назанскій.—И вотъ два человѣка изъ-за того, что одинъ ударилъ другого, или поцѣловалъ его жену, или просто, проходя мимо него и крутя усы, невѣжливо посмотрѣлъ на него,—эти два человѣка стрѣляютъ другъ въ друга, убиваютъ другъ друга. Ахъ, нѣтъ, ихъ раны, ихъ страданія, ихъ смерть—все это къ чорту! Да развѣ онъ себя убиваетъ—жалкій движущійся комочекъ, который называется человѣкомъ? Онъ убиваетъ солнце, жаркое, милое солнце, свѣтлое небо, природу,—всю многообразную красоту жизни, убиваетъ величайшее наслажденіе и гордость—человѣческую мысль! Онъ убиваетъ то, что̀ ужъ никогда, никогда, никогда не возвратится. Ахъ, дураки, дураки!
Назанскій печально, съ долгимъ вздохомъ покачалъ головой и опустилъ ее внизъ. Лодка вошла въ камыши. Ромашовъ опять взялся за весла. Высокіе, зеленые, жесткіе стебли, шурша о борта, важно и медленно кланялись. Тутъ было темнѣе и прохладнѣе, чѣмъ на открытой водѣ.
— Что̀ же мнѣ дѣлать?—спросилъ Ромашовъ мрачно и грубовато.—Уходить въ запасъ? Куда я дѣнусь?
Назанскій улыбнулся кротко и нѣжно.
— Подождите, Ромашовъ. Поглядите мнѣ въ глаза. Вотъ такъ. Нѣтъ, вы не отворачивайтесь, смотрите прямо и отвѣчайте по чистой совѣсти. Развѣ вы вѣрите въ то, что вы служите интересному, хорошему, полезному дѣлу? Я васъ знаю хорошо, лучше, чѣмъ всѣхъ другихъ, и я чувствую вашу душу. Вѣдь вы совсѣмъ не вѣрите въ это.
— Нѣтъ,—отвѣтилъ Ромашовъ твердо.—Но куда я пойду?
— Постойте, не торопитесь. Поглядите-ка вы на нашихъ офицеровъ. О, я не говорю про гвардейцевъ, которые танцуютъ на балахъ, говорятъ по-французски и живутъ на содержаніи у своихъ родителей и законныхъ женъ. Нѣтъ, подумайте вы о насъ, несчастныхъ армеутахъ, объ армейской пѣхотѣ, объ этомъ главномъ ядрѣ славнаго и храбраго русскаго войска. Вѣдь все это заваль, рвань, отбросы. Въ лучшемъ случаѣ—сыновья искалѣченныхъ капитановъ. Въ большинствѣ же—убоявшіеся премудрости гимназисты, реалисты, даже неокончившіе семинаристы. Я вамъ приведу въ примѣръ нашъ полкъ. Кто у насъ служитъ хорошо и долго? Бѣдняки, обремененные семьями, нищіе, готовые на всякую уступку, на всякую жестокость, даже на убійство, на воровство солдатскихъ копеекъ, и все это изъ-за своего горшка щей. Ему приказываютъ: стрѣляй, и онъ стрѣляетъ,—кого? за что̀? Можетъ-быть, понапрасну?—Ему все равно, онъ не разсуждаетъ. Онъ знаетъ, что дома пищатъ его замурзанныя, рахитическія дѣти, и онъ безсмысленно, какъ дятелъ, выпуча глаза, долбитъ одно слово: «присяга!». Все, что̀ есть талантливаго, способнаго,—спивается. У насъ семьдесятъ пять процентовъ офицерскаго состава больны сифилисомъ. Одинъ счастливецъ—и это разъ въ пять лѣтъ—поступаетъ въ академію, его провожаютъ съ ненавистью. Болѣе прилизанные и съ протекціей неизмѣнно уходятъ въ жандармы или мечтаютъ о мѣстѣ полицейскаго пристава въ большомъ городѣ. Дворяне и тѣ, кто хотя съ маленькимъ состояніемъ, идутъ въ земскіе начальники. Положимъ, остаются люди чуткіе, съ сердцемъ, но что̀ они дѣлаютъ? Для нихъ служба—это сплошное отвращеніе, обуза, ненавидимое ярмо. Всякій старается выдумать себѣ какой-нибудь побочный интересъ, который его поглощаетъ безъ остатка. Одинъ занимается коллекціонерствомъ, многіе ждутъ не дождутся вечера, когда можно сѣсть дома, у лампы, взять иголку и вышивать по канвѣ крестиками какой-нибудь паршивенькій, ненужный коверчикъ или выпиливать лобзикомъ ажурную рамку для собственнаго портрета. На службѣ они мечтаютъ объ этомъ, какъ о тайной сладостной радости. Карты, хвастливый спортъ въ обладаніи женщинами—объ этомъ я ужъ не говорю. Всего гнуснѣе служебное честолюбіе, мелкое, жестокое честолюбіе. Это—Осадчій и компанія, выбивающіе зубы и глаза своимъ солдатамъ. Знаете ли, при мнѣ Арчаковскій такъ билъ своего денщика, что я насилу отнялъ его. Потомъ кровь оказалась не только на стѣнахъ, но и на потолкѣ. А чѣмъ это кончилось, хотите ли знать? Тѣмъ, что денщикъ побѣжалъ жаловаться ротному командиру, а ротный командиръ послалъ его съ запиской къ фельдфебелю, а фельдфебель еще полчаса билъ его по синему, опухшему, кровавому лицу. Этотъ солдатъ дважды заявлялъ жалобу на инспекторскомъ смотру, но безъ всякаго результата.
Назанскій замолчалъ и сталъ нервно тереть себѣ виски ладонями.
— Постойте… Ахъ, какъ мысли бѣгаютъ…—сказалъ онъ съ безпокойствомъ.—Какъ это скверно, когда не ты ведешь мысль, а она тебя ведетъ… Да, вспомнилъ! Теперь дальше. Поглядите вы на остальныхъ офицеровъ. Ну, вотъ вамъ, для примѣра, штабсъ-капитанъ Плавскій. Питается чортъ знаетъ чѣмъ—самъ себѣ готовитъ какую-то дрянь на керосинкѣ, носитъ почти лохмотье, но изъ своего 48-ми-рублеваго жалованья каждый мѣсяцъ откладываетъ 25. Ого-го! У него уже лежитъ въ банкѣ около двухъ тысячъ, и онъ тайно отдаетъ ихъ въ ростъ товарищамъ подъ звѣрскіе проценты. Вы думаете, здѣсь врожденная скупость? Нѣтъ, нѣтъ, это только средство уйти куда-нибудь, спрятаться отъ тяжелой и непонятной безсмыслицы военной службы… Капитанъ Стельковскій—умница, сильный, смѣлый человѣкъ. А что̀ составляетъ суть его жизни? Онъ совращаетъ неопытныхъ крестьянскихъ дѣвчонокъ. Наконецъ возьмите вы подполковника Брема. Милый, славный чудакъ, добрѣйшая душа—одна прелесть,—и вотъ онъ весь ушелъ въ заботы о своемъ звѣринцѣ. Что̀ ему служба, парады, знамя, выговоры, честь? Мелкія, ненужныя подробности въ жизни.
— Бремъ—чудный, я его люблю,—вставилъ Ромашовъ.
— Такъ-то такъ, конечно, милый,—вяло согласился Назанскій.—А знаете ли,—заговорилъ онъ вдругъ, нахмурившись:—знаете, какую штуку однажды я видѣлъ на маневрахъ? Послѣ ночного перехода шли мы въ атаку. Сбились мы всѣ тогда съ ногъ, устали, разнервничались всѣ: и офицеры и солдаты. Бремъ велитъ горнисту играть повѣстку къ атакѣ, а тотъ, Богъ его знаетъ почему, трубитъ вызовъ резерва. И одинъ разъ, и другой, и третій. И вдругъ этотъ самый—милый, добрый, чудный Бремъ подскакиваетъ на конѣ къ горнисту, который держитъ рожокъ у рта, и изо всѣхъ силъ трахъ кулакомъ по рожку! Да. И я самъ видѣлъ, какъ горнистъ вмѣстѣ съ кровью выплюнулъ на землю раскрошенные зубы.
— Ахъ, Боже мой!—съ отвращеніемъ простоналъ Ромашовъ.
— Вотъ такъ и всѣ они, даже самые лучшіе, самые нѣжные изъ нихъ, прекрасные отцы и внимательные мужья,—всѣ они на службѣ дѣлаются низменными, трусливыми, злыми, глупыми звѣрюшками. Вы спросите: почему? Да именно потому, что никто изъ нихъ въ службу не вѣритъ и разумной цѣли этой службы не видитъ. Вы знаете вѣдь, какъ дѣти любятъ играть въ войну? Было время кипучаго дѣтства и въ исторіи, время буйныхъ и веселыхъ молодыхъ поколѣній. Тогда люди ходили вольными шайками, и война была общей, хмельной радостью, кровавой и доблестной утѣхой. Въ начальники выбирался самый храбрый, самый сильный и хитрый, и его власть до тѣхъ поръ, пока его не убивали подчиненные, принималась всѣми истинно, какъ божеская. Но вотъ человѣчество выросло и съ каждымъ годомъ становится все болѣе мудрымъ, и вмѣсто дѣтскихъ шумныхъ игръ его мысли съ каждымъ днемъ становятся серьезнѣе и глубже. Безстрашные авантюристы сдѣлались шулерами. Солдатъ не идетъ уже на военную службу, какъ на веселое и хищное ремесло. Нѣтъ, его влекутъ на арканѣ за шею, а онъ упирается, проклинаетъ и плачетъ. И начальники изъ грозныхъ, обаятельныхъ, безпощадныхъ и обожаемыхъ атамановъ обратились въ чиновниковъ, трусливо живущихъ на свое нищенское жалованье. Ихъ доблесть—подмоченная доблесть. И воинская дисциплина—дисциплина за страхъ—соприкасается съ обоюдною ненавистью. Красивые фазаны облиняли. Только одинъ подобный примѣръ я знаю въ исторіи человѣчества. Это монашество. Начало его было смиренно, красиво и трогательно. Можетъ-быть—почемъ знать—оно было вызвано міровой необходимостью? Но прошли столѣтія, и что̀ же мы видимъ? Сотни тысячъ бездѣльниковъ, развращенныхъ, здоровенныхъ лоботрясовъ, ненавидимыхъ даже тѣми, кто въ нихъ имѣетъ время отъ времени духовную потребность. И все это прикрыто внѣшней формой, шарлатанскими знаками касты, смѣшными, вывѣтрившимися обрядами. Нѣтъ, я не напрасно заговорилъ о монахахъ, и я радъ, что мое сравненіе логично. Подумайте только, какъ много общаго. Тамъ—ряса и кадило, здѣсь—мундиръ и гремящее оружіе; тамъ—смиреніе, лицемѣрные вздохи, слащавая рѣчь, здѣсь—наигранное мужество, гордая честь, которая все время вращаетъ глазами: «А вдругъ меня кто-нибудь обидитъ?»—выпяченныя груди, вывороченные локти, поднятыя плечи. Но и тѣ и другіе живутъ паразитами и знаютъ, вѣдь знаютъ это глубоко въ душѣ, но боятся познать это разумомъ и, главное, животомъ. И они подобны жирнымъ вшамъ, которыя тѣмъ сильнѣе отъѣдаются на чужомъ тѣлѣ, чѣмъ оно больше разлагается.
Назанскій злобно фыркнулъ носомъ и замолчалъ.
— Говорите, говорите,—попросилъ умоляюще Ромашовъ.
— Да, настанетъ время, и оно уже у воротъ. Время великихъ разочарованій и страшной переоцѣнки. Помните, я говорилъ вамъ какъ-то, что существуетъ отъ вѣка незримый и безпощадный геній человѣчества. Законы его точны и неумолимы. И чѣмъ мудрѣе становится человѣчество, тѣмъ болѣе и глубже оно проникаетъ въ нихъ. И вотъ я увѣренъ, что по этимъ непреложнымъ законамъ все въ мірѣ рано или поздно приходитъ въ равновѣсіе. Если рабство длилось вѣка, то распаденіе его будетъ ужасно. Чѣмъ громаднѣе было насиліе, тѣмъ кровавѣе будетъ расправа. И я глубоко, я твердо увѣренъ, что настанетъ время, когда насъ, патентованныхъ красавцевъ, неотразимыхъ соблазнителей, великолѣпныхъ щеголей станутъ стыдиться женщины и наконецъ перестанутъ слушаться солдаты. И это будетъ не за то, что мы били въ кровь людей, лишенныхъ возможности защищаться, и не за то, что намъ, во имя чести мундира, проходило безнаказаннымъ оскорбленіе женщинъ, и не за то, что мы, опьянѣвъ, рубили въ кабакахъ въ окрошку всякаго встрѣчнаго и поперечнаго. Конечно, и за то и за это, но есть у насъ болѣе страшная и уже теперь непоправимая вина. Это то, что мы—слѣпы и глухи ко всему. Давно уже, гдѣ-то вдали отъ нашихъ грязныхъ, вонючихъ стоянокъ совершается огромная новая, свѣтозарная жизнь. Появились новые, смѣлые, гордые люди, загораются въ умахъ пламенныя, свободныя мысли. Какъ въ послѣднемъ дѣйствіи мелодрамы, рушатся старыя башни и подземелья, и изъ-за нихъ уже видится ослѣпительное сіяніе. А мы, надувшись, какъ индѣйскіе пѣтухи, только хлопаемъ глазами и надменно болбочемъ: «Что̀? Гдѣ? Молчать! Бунтъ! Застрѣлю!» И вотъ этого-то индюшачьяго презрѣнія къ свободѣ человѣческаго духа намъ не простятъ—во вѣки вѣковъ.
Лодка выѣхала въ тихую, тайную водяную прогалинку. Кругомъ тѣсно обступилъ ее, круглой зеленой стѣной, высокій и неподвижный камышъ. Лодка была точно отрѣзана, укрыта отъ всего міра. Надъ ней съ крикомъ носились чайки, иногда такъ близко, почти касаясь крыльями Ромашова, что онъ чувствовалъ дуновеніе отъ ихъ сильнаго полета. Должно-быть, здѣсь, гдѣ-нибудь въ чащѣ тростника, у нихъ были гнѣзда. Назанскій легъ на корму навзничь и долго глядѣлъ вверхъ на небо, гдѣ золотыя неподвижныя облака уже окрашивались въ розовый цвѣтъ.
Ромашовъ сказалъ робко:
— Вы не устали? Говорите еще.
И Назанскій, точно продолжая вслухъ свои мысли, тотчасъ же заговорилъ:
— Да, наступаетъ новое, чудное, великолѣпное время. Я вѣдь много прожилъ на свободѣ и много кой-чего читалъ, много испыталъ и видѣлъ. До этой поры старыя вороны и галки вбивали въ насъ съ самой школьной скамьи: «Люби ближняго, какъ самого себя, и знай, что кротость, послушаніе и трепетъ суть первыя достоинства человѣка». Болѣе честные, болѣе сильные, болѣе хищные говорили намъ: «Возьмемся объ руку, пойдемъ и погибнемъ, но будущимъ поколѣніямъ приготовимъ свѣтлую и легкую жизнь». Но я никогда не понималъ этого. Кто мнѣ докажетъ съ ясной убѣдительностью,—чѣмъ связанъ я съ этимъ—чортъ бы его побралъ!—моимъ ближнимъ, съ подлымъ рабомъ, съ зараженнымъ, съ идіотомъ? О, изъ всѣхъ легендъ я болѣе всего ненавижу—всѣмъ сердцемъ, всей способностью къ презрѣнію—легенду объ Юліанѣ Милостивомъ. Прокаженный говоритъ: «Я дрожу, лягъ со мной въ постель рядомъ. Я озябъ, приблизь твои губы къ моему смрадному рту и дыши на меня». Ухъ, ненавижу! Ненавижу прокаженныхъ и не люблю ближнихъ. А затѣмъ, какой интересъ заставитъ меня разбивать свою голову ради счастья людей тридцать второго столѣтія? О, я знаю этотъ куринный бредъ о какой-то міровой душѣ, о священномъ долгѣ. Но даже тогда, когда я ему вѣрилъ умомъ, я ни разу не чувствовалъ его сердцемъ. Вы слѣдите за мной, Ромашовъ?
Ромашовъ со стыдливой благодарностью поглядѣлъ на Назанскаго.
— Я васъ вполнѣ, вполнѣ понимаю,—сказалъ онъ.—Когда меня не станетъ, то и весь міръ погибнетъ? Вѣдь вы это говорите?
— Это самое. И вотъ, говорю я, любовь къ человѣчеству выгорѣла и вычадилась изъ человѣческихъ сердецъ. На смѣну ей идетъ новая, божественная вѣра, которая пребудетъ безсмертной до конца міра. Это любовь къ себѣ, къ своему прекрасному тѣлу, къ своему всесильному уму, къ безконечному богатству своихъ чувствъ. Нѣтъ, подумайте, подумайте, Ромашовъ: кто вамъ дороже и ближе себя?—Никто. Вы—царь міра, его гордость и украшеніе. Вы—богъ всего живущаго. Все, что̀ вы видите, слышите, чувствуете, принадлежитъ вамъ. Дѣлайте, что̀ хотите. Берите все, что̀ вамъ нравится. Не страшитесь никого во всей вселенной, потому что надъ вами никого нѣтъ и никто не равенъ вамъ. Настанетъ время, и великая вѣра въ свое Я осѣнитъ, какъ огненные языки Святого Духа, головы всѣхъ людей, и тогда уже не будетъ ни рабовъ, ни господъ, ни калѣкъ, ни жалости, ни пороковъ, ни злобы, ни зависти. Тогда люди станутъ богами. И подумайте, какъ осмѣлюсь я тогда оскорбить, толкнуть, обмануть человѣка, въ которомъ я чувствую равнаго себѣ, свѣтлаго бога? Тогда жизнь будетъ прекрасна. По всей землѣ воздвигнутся легкія, свѣтлыя зданія, ничто вульгарное, пошлое не оскорбитъ нашихъ глазъ, жизнь станетъ сладкимъ трудомъ, свободной наукой, дивной музыкой, веселымъ, вѣчнымъ и легкимъ праздникомъ. Любовь, освобожденная отъ темныхъ путъ собственности, станетъ свѣтлой религіей міра, а не тайнымъ, позорнымъ грѣхомъ въ темномъ углу, съ оглядкой, съ отвращеніемъ. И самыя тѣла наши сдѣлаются свѣтлыми, сильными и красивыми, одѣтыми въ яркія великолѣпныя одежды. Такъ же, какъ вѣрю въ это вечернее небо надо мной,—воскликнулъ Назанскій, торжественно поднявъ руку вверхъ:—такъ же твердо вѣрю я въ эту грядущую богоподобную жизнь!
Ромашовъ, взволнованный, потрясенный, пролепеталъ поблѣднѣвшими губами:
— Назанскій, это мечты, это фантазіи!
Назанскій тихо и снисходительно засмѣялся.
— Да,—промолвилъ онъ съ улыбкой въ голосѣ:—какой-нибудь профессоръ догматическаго богословія или классической филологіи разставитъ врозь ноги, разведетъ руками и скажетъ, склонивъ на бокъ голову: «Но вѣдь это проявленіе крайняго индивидуализма!». Дѣло не въ страшныхъ словахъ, мой дорогой мальчикъ, дѣло въ томъ, что нѣтъ на свѣтѣ ничего практичнѣе, чѣмъ тѣ фантазіи, о которыхъ теперь мечтаютъ лишь немногіе. Онѣ, эти фантазіи—вѣрнѣйшая и надежнѣйшая спайка для людей. Забудемъ, что мы—военные. Мы—шпаки. Вотъ на улицѣ стоитъ чудовище, веселое, двухголовое чудовище. Кто ни пройдетъ мимо него, оно его сейчасъ въ морду, сейчасъ въ морду. Оно меня еще не ударило, но одна мысль о томъ, что оно меня можетъ ударить, оскорбить мою любимую женщину, лишить меня по произволу свободы,—эта мысль вздергиваетъ на дыбы всю мою гордость. Одинъ я его осилить не могу. Но рядомъ со мною стоитъ такой же смѣлый и такой же гордый человѣкъ, какъ я, и я говорю ему: «Пойдемъ и сдѣлаемъ вдвоемъ такъ, чтобы оно ни тебя ни меня не ударило». И мы идемъ. О, конечно, это грубый примѣръ, это схема, но въ лицѣ этого двухголоваго чудовища я вижу все, что связываетъ мой духъ, насилуетъ мою волю, унижаетъ мое уваженіе къ своей личности. И тогда-то не телячья жалость къ ближнему, а божественная любовь къ самому себѣ соединяетъ мои усилія съ усиліями другихъ, равныхъ мнѣ по духу людей!
Назанскій умолкъ. Видимо, его утомилъ непривычный нервный подъемъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ продолжалъ вяло, упавшимъ голосомъ:
— Вотъ такъ-то, дорогой мой Георгій Алексѣевичъ. Мимо насъ плыветъ огромная, сложная, вся кипящая жизнь, родятся божественныя, пламенныя мысли, разрушаются старыя позолоченный идолища. А мы стоимъ въ нашихъ стойлахъ, упершись кулаками въ бока, и ржемъ: «Ахъ, вы, идіоты! Шпаки! Дррать васъ!». И этого жизнь намъ никогда не проститъ…
Онъ привсталъ, поежился подъ своимъ пальто и сказалъ устало:
— Холодно… Поѣдемте домой…
Ромашовъ выгребъ изъ камышей. Солнцѣ сѣло за дальними городскими крышами, и онѣ черно и четко выдѣлялись въ красной полосѣ зари. Кое-гдѣ яркими отраженными огнями играли оконныя стекла. Вода въ сторону зари была розовая, гладкая и веселая, но позади лодки она уже сгустилась, посинѣла и наморщилась.
Ромашовъ сказалъ внезапно, отвѣчая на свои мысли:
— Вы правы. Я уйду въ запасъ. Не знаю самъ, какъ это сдѣлаю, но объ этомъ я и раньше думалъ.
Назанскій кутался въ пальто и вздрагивалъ отъ холода.
— Идите, идите,—сказалъ онъ съ ласковой грустью.—Въ васъ что-то есть, какой-то внутренній свѣтъ… я не знаю, какъ это назвать. Но въ нашей берлогѣ его погасятъ. Просто плюнутъ на него и потушатъ. Главное—не бойтесь вы, не бойтесь жизни: она веселая, занятная, чудная штука—эта жизнь. Ну, ладно, не повезетъ вамъ—падете вы, опуститесь до босячества, до пропойства. Но вѣдь, ей-Богу, родной мой, любой бродяжка живетъ въ десять тысячъ разъ полнѣе и интереснѣе, чѣмъ Адамъ Иванычъ Зегржтъ или капитанъ Слива. Ходишь по землѣ туда-сюда, видишь города, деревни, знакомишься со множествомъ странныхъ, безпечныхъ, насмѣшливыхъ людей, смотришь, нюхаешь, слышишь, спишь на росистой травѣ, мерзнешь на морозѣ, ни къ чему не привязанъ, никого не боишься, обожаешь свободную жизнь всѣми частицами души… Эхъ, какъ люди вообще мало понимаютъ! Не все ли равно: ѣсть воблу или сѣдло дикой козы съ трюфелями, напиваться водкой или шампанскимъ; умереть подъ балдахиномъ или въ полицейскомъ участкѣ. Все это детали, маленькія удобства, быстро проходящія привычки. Онѣ только затѣняютъ, обезцѣниваютъ самый главный и громадный смыслъ жизни. Вотъ часто гляжу я на пышныя похороны. Лежитъ въ серебряномъ ящикѣ подъ дурацкими султанами одна дохлая обезьяна, а другія живыя обезьяны идутъ за ней слѣдомъ, съ вытянутыми мордами, понавѣсивъ на себя и спереди и сзади смѣшныя звѣзды и побрякушки… А всѣ эти визиты, доклады, засѣданія… Нѣтъ, мой родной, есть только одно непреложное, и незамѣнимое—свободная душа, а съ нею творческая мысль и веселая жажда жизни. Трюфели могутъ быть и не быть—это капризная и весьма пестрая игра случая. Кондукторъ, если онъ только не совсѣмъ глупъ, черезъ годъ выучится прилично и не безъ достоинства царствовать. Но никогда откормленная, важная и тупая обезьяна, сидящая въ каретѣ, со стекляшками на жирномъ пузѣ, не пойметъ гордой прелести свободы, не испытаетъ радости вдохновенія, не заплачетъ сладкими слезами восторга, глядя, какъ на вербовой вѣткѣ серебрятся пушистые барашки!
Назанскій закашлялся и кашлялъ долго. Потомъ, плюнувъ за бортъ, онъ продолжалъ:
— Уходите, Ромашовъ. Говорю вамъ такъ, потому что я самъ попробовалъ воли, и если вернулся назадъ, въ загаженную клѣтку, то виною тому… ну, да ладно… все равно, вы понимаете. Смѣло ныряйте въ жизнь, она васъ не обманетъ. Она похожа на огромное зданіе съ тысячами комнатъ, въ которыхъ свѣтъ, пѣніе, чудныя картины, умные, изящные люди, смѣхъ, танцы, любовь,—все, что̀ есть великаго и грознаго въ искусствѣ. А вы въ этомъ дворцѣ до сихъ поръ видѣли одинъ только темный, тѣсный чуланчикъ, весь въ сору и въ паутинѣ,—и вы боитесь выйти изъ него.
Ромашовъ причалилъ къ пристани и помогъ Назанскому выйти изъ лодки. Уже стемнѣло, когда они приѣхали на квартиру Назанскаго. Ромашовъ уложилъ товарища въ постель и самъ накрылъ его сверху одѣяломъ и шинелью.
Назанскій такъ сильно дрожалъ, что у него стучали зубы. Ежась въ комокъ и зарываясь головой въ подушку, онъ говорилъ жалкимъ, безпомощнымъ, дѣтскимъ голосомъ:
— О, какъ я боюсь своей комнаты… Какіе сны, какіе сны!
— Хотите, я останусь ночевать?—предложилъ Ромашовъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, не надо. Пошлите, пожалуйста, за бромомъ… и.... немного водки. Я безъ денегъ…
Ромашовъ просидѣлъ у него до одиннадцати часовъ. Понемногу Назанскаго перестало трясти. Онъ вдругъ открылъ большіе, блестящіе, лихорадочные глаза и сказалъ рѣшительно, отрывисто:
— Теперь уходите. Прощайте.
— Прощайте,—сказалъ печально Ромашовъ.
Ему хотѣлось сказать: «Прощайте, учитель», но онъ застыдился фразы и только прибавилъ съ натянутой шуткой:
— Почему—прощайте? Почему не до свиданія?
Назанскій засмѣялся жуткимъ, безсмысленнымъ, неожиданнымъ смѣхомъ.
— А почему не досвишвеція?—крикнулъ онъ дикимъ голосомъ сумасшедшаго.
И Ромашовъ почувствовалъ на всемъ своемъ тѣлѣ дрожащія волны ужаса.
