селымъ, вѣчнымъ и легкимъ праздникомъ. Любовь, освобожденная отъ темныхъ путъ собственности, станетъ свѣтлой религіей міра, а не тайнымъ, позорнымъ грѣхомъ въ темномъ углу, съ оглядкой, съ отвращеніемъ. И самыя тѣла наши сдѣлаются свѣтлыми, сильными и красивыми, одѣтыми въ яркія великолѣпныя одежды. Такъ же, какъ вѣрю въ это вечернее небо надо мной,—воскликнулъ Назанскій, торжественно поднявъ руку вверхъ:—такъ же твердо вѣрю я въ эту грядущую богоподобную жизнь!
Ромашовъ, взволнованный, потрясенный, пролепеталъ поблѣднѣвшими губами:
— Назанскій, это мечты, это фантазіи!
Назанскій тихо и снисходительно засмѣялся.
— Да,—промолвилъ онъ съ улыбкой въ голосѣ:—какой-нибудь профессоръ догматическаго богословія или классической филологіи разставитъ врозь ноги, разведетъ руками и скажетъ, склонивъ на бокъ голову: лову: «Но вѣдь это проявленіе крайняго индивидуализма!». Дѣло не въ страшныхъ словахъ, мой дорогой мальчикъ, дѣло въ томъ, что нѣтъ на свѣтѣ ничего практичнѣе, чѣмъ тѣ фантазіи, о которыхъ теперь мечтаютъ лишь немногіе. Онѣ, эти фантазіи—вѣрнѣйшая и надежнѣйшая спайка для людей. Забудемъ, что мы—военные. Мы—шпаки. Вотъ на улицѣ стоитъ чудовище, веселое, двухголовое чудовище. Кто ни пройдетъ мимо него, оно его сейчасъ въ морду, сейчасъ въ морду. Оно меня еще не ударило, но одна мысль о томъ, что оно меня можетъ ударить, оскорбить мою любимую женщину, лишить меня по произволу свободы,—эта мысль вздергиваетъ на дыбы всю мою гордость. Одинъ я его осилить не могу. Но рядомъ со мною стоитъ такой же смѣлый и такой же гордый человѣкъ, какъ я, и я говорю ему: «Пойдемъ и сдѣлаемъ вдвоемъ такъ, чтобы оно ни тебя ни меня
