на веселое и хищное ремесло. Нѣтъ, его влекутъ на арканѣ за шею, а онъ упирается, проклинаетъ и плачетъ. И начальники изъ грозныхъ, обаятельныхъ, безпощадныхъ и обожаемыхъ атамановъ обратились въ чиновниковъ, трусливо живущихъ на свое нищенское жалованье. Ихъ доблесть—подмоченная доблесть. И воинская дисциплина—дисциплина за страхъ—соприкасается съ обоюдною ненавистью. Красивые фазаны облиняли. Только одинъ подобный примѣръ я знаю въ исторіи человѣчества. Это монашество. Начало его было смиренно, красиво и трогательно. Можетъ-быть—почемъ знать—оно было вызвано міровой необходимостью? Но прошли столѣтія, и что̀ же мы видимъ? Сотни тысячъ бездѣльниковъ, развращенныхъ, здоровенныхъ лоботрясовъ, ненавидимыхъ даже тѣми, кто въ нихъ имѣетъ время отъ времени духовную потребность. И все это прикрыто внѣшней формой, шарлатанскими знаками касты, смѣшными, вывѣтрившимися обрядами. Нѣтъ, я не напрасно заговорилъ о монахахъ, и я радъ, что мое сравненіе логично. Подумайте только, какъ много общаго. Тамъ—ряса и кадило, здѣсь—мундиръ и гремящее оружіе; тамъ—смиреніе, лицемѣрные вздохи, слащавая рѣчь, здѣсь—наигранное мужество, гордая честь, которая все время вращаетъ глазами: «А вдругъ меня кто-нибудь обидитъ?»—выпяченныя груди, вывороченные локти, поднятыя плечи. Но и тѣ и другіе живутъ паразитами и знаютъ, вѣдь знаютъ это глубоко въ душѣ, но боятся познать это разумомъ и, главное, животомъ. И они подобны жирнымъ вшамъ, которыя тѣмъ сильнѣе отъѣдаются на чужомъ тѣлѣ, чѣмъ оно больше разлагается.
Назанскій злобно фыркнулъ носомъ и замолчалъ.
— Говорите, говорите,—попросилъ умоляюще Ромашовъ.
— Да, настанетъ время, и оно уже у воротъ. Время
