звоны, фильтрованные дураки, мѣдные лбы, разноцвѣтные попугаи увѣряютъ, что убійство на дуэли—не убійство. Какая чепуха! Но они же сентиментально вѣрятъ, что разбойникамъ снятся мозги и кровь ихъ жертвъ. Нѣтъ, убійство—всегда убійство. И важна здѣсь не боль, не смерть, не насиліе, не брезгливое отвращеніе къ крови и трупу,—нѣтъ, ужаснѣе всего то, что вы отнимаете у человѣка его радость жизни. Великую радость жизни!—повторилъ вдругъ Назанскій громко, со слезами въ голосѣ.—Вѣдь никто—ни вы, ни я, ахъ, да просто-напросто никто въ мірѣ не вѣритъ ни въ какую загробную жизнь. Оттого всѣ страшатся смерти, но малодушные дураки обманываютъ себя перспективами лучезарныхъ садовъ и сладкаго пѣнія кастратовъ, а сильные—молча перешагиваютъ грань необходимости. Мы—не сильные. Когда мы думаемъ, что̀ будетъ послѣ нашей смерти, то представляемъ себѣ пустой, холодный и темный погребъ. Нѣтъ, голубчикъ, все это враки: погребъ былъ бы счастливымъ обманомъ, радостнымъ утѣшеніемъ. Но представьте себѣ весь ужасъ мысли, что совсѣмъ, совсѣмъ ничего не будетъ, ни темноты, ни пустоты, ни холоду… даже мысли объ этомъ не будетъ, даже страха не останется! Хотя бы страхъ! Подумайте!
Ромашовъ бросилъ весла вдоль бортовъ. Лодка едва подвигалась по водѣ, и это было замѣтно лишь по тому, какъ тихо плыли въ обратную сторону зеленые берега.
— Да, ничего не будетъ,—повторилъ Ромашовъ задумчиво.
— А посмотрите, нѣтъ, посмотрите только, какъ прекрасна, какъ обольстительна жизнь!—воскликнулъ Назанскій, широко простирая вокругъ себя руки.—О, радость, о, божественная красота жизни! Смотрите: голубое небо, вечернее солнце, тихая вода—вѣдь дрожишь отъ восторга, когда на нихъ смотришь—вонъ тамъ, далеко,
