друга. Ахъ, нѣтъ, ихъ раны, ихъ страданія, ихъ смерть—все это къ чорту! Да развѣ онъ себя убиваетъ—жалкій движущійся комочекъ, который называется человѣкомъ? Онъ убиваетъ солнце, жаркое, милое солнце, свѣтлое небо, природу,—всю многообразную красоту жизни, убиваетъ величайшее наслажденіе и гордость—человѣческую мысль! Онъ убиваетъ то, что̀ ужъ никогда, никогда, никогда не возвратится. Ахъ, дураки, дураки!
Назанскій печально, съ долгимъ вздохомъ покачалъ головой и опустилъ ее внизъ. Лодка вошла въ камыши. Ромашовъ опять взялся за весла. Высокіе, зеленые, жесткіе стебли, шурша о борта, важно и медленно кланялись. Тутъ было темнѣе и прохладнѣе, чѣмъ на открытой водѣ.
— Что̀ же мнѣ дѣлать?—спросилъ Ромашовъ мрачно и грубовато.—Уходить въ запасъ? Куда я дѣнусь?
Назанскій улыбнулся кротко и нѣжно.
— Подождите, Ромашовъ. Поглядите мнѣ въ глаза. Вотъ такъ. Нѣтъ, вы не отворачивайтесь, смотрите прямо и отвѣчайте по чистой совѣсти. Развѣ вы вѣрите въ то, что вы служите интересному, хорошему, полезному дѣлу? Я васъ знаю хорошо, лучше, чѣмъ всѣхъ другихъ, и я чувствую вашу душу. Вѣдь вы совсѣмъ не вѣрите въ это.
— Нѣтъ,—отвѣтилъ Ромашовъ твердо.—Но куда я пойду?
— Постойте, не торопитесь. Поглядите-ка вы на нашихъ офицеровъ. О, я не говорю про гвардейцевъ, которые танцуютъ на балахъ, говорятъ по-французски и живутъ на содержаніи у своихъ родителей и законныхъ женъ. Нѣтъ, подумайте вы о насъ, несчастныхъ армеутахъ, объ армейской пѣхотѣ, объ этомъ главномъ ядрѣ славнаго и храбраго русскаго войска. Вѣдь все это заваль, рвань, отбросы. Въ лучшемъ случаѣ—сыновья искалѣченныхъ капитановъ. Въ большинствѣ же—убоявшіеся премудро-
