не ударило». И мы идемъ. О, конечно, это грубый примѣръ, это схема, но въ лицѣ этого двухголоваго чудовища я вижу все, что связываетъ мой духъ, насилуетъ мою волю, унижаетъ мое уваженіе къ своей личности. И тогда-то не телячья жалость къ ближнему, а божественная любовь къ самому себѣ соединяетъ мои усилія съ усиліями другихъ, равныхъ мнѣ по духу людей!
Назанскій умолкъ. Видимо, его утомилъ непривычный нервный подъемъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ продолжалъ вяло, упавшимъ голосомъ:
— Вотъ такъ-то, дорогой мой Георгій Алексѣевичъ. Мимо насъ плыветъ огромная, сложная, вся кипящая жизнь, родятся божественныя, пламенныя мысли, разрушаются старыя позолоченный идолища. А мы стоимъ въ нашихъ стойлахъ, упершись кулаками въ бока, и ржемъ: «Ахъ, вы, идіоты! Шпаки! Дррать васъ!». И этого жизнь намъ никогда не проститъ…
Онъ привсталъ, поежился подъ своимъ пальто и сказалъ устало:
— Холодно… Поѣдемте домой…
Ромашовъ выгребъ изъ камышей. Солнцѣ сѣло за дальними городскими крышами, и онѣ черно и четко выдѣлялись въ красной полосѣ зари. Кое-гдѣ яркими отраженными огнями играли оконныя стекла. Вода въ сторону зари была розовая, гладкая и веселая, но позади лодки она уже сгустилась, посинѣла и наморщилась.
Ромашовъ сказалъ внезапно, отвѣчая на свои мысли:
— Вы правы. Я уйду въ запасъ. Не знаю самъ, какъ это сдѣлаю, но объ этомъ я и раньше думалъ.
Назанскій кутался въ пальто и вздрагивалъ отъ холода.
— Идите, идите,—сказалъ онъ съ ласковой грустью.—Въ васъ что-то есть, какой-то внутренній свѣтъ… я не знаю, какъ это назвать. Но въ нашей берлогѣ его пога-
