новенія, не заплачетъ сладкими слезами восторга, глядя, какъ на вербовой вѣткѣ серебрятся пушистые барашки!
Назанскій закашлялся и кашлялъ долго. Потомъ, плюнувъ за бортъ, онъ продолжалъ:
— Уходите, Ромашовъ. Говорю вамъ такъ, потому что я самъ попробовалъ воли, и если вернулся назадъ, въ загаженную клѣтку, то виною тому… ну, да ладно… все равно, вы понимаете. Смѣло ныряйте въ жизнь, она васъ не обманетъ. Она похожа на огромное зданіе съ тысячами комнатъ, въ которыхъ свѣтъ, пѣніе, чудныя картины, умные, изящные люди, смѣхъ, танцы, любовь,—все, что̀ есть великаго и грознаго въ искусствѣ. А вы въ этомъ дворцѣ до сихъ поръ видѣли одинъ только темный, тѣсный чуланчикъ, весь въ сору и въ паутинѣ,—и вы боитесь выйти изъ него.
Ромашовъ причалилъ къ пристани и помогъ Назанскому выйти изъ лодки. Уже стемнѣло, когда они приѣхали на квартиру Назанскаго. Ромашовъ уложилъ товарища въ постель и самъ накрылъ его сверху одѣяломъ и шинелью.
Назанскій такъ сильно дрожалъ, что у него стучали зубы. Ежась въ комокъ и зарываясь головой въ подушку, онъ говорилъ жалкимъ, безпомощнымъ, дѣтскимъ голосомъ:
— О, какъ я боюсь своей комнаты… Какіе сны, какіе сны!
— Хотите, я останусь ночевать?—предложилъ Ромашовъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, не надо. Пошлите, пожалуйста, за бромомъ… и.... немного водки. Я безъ денегъ…
Ромашовъ просидѣлъ у него до одиннадцати часовъ. Понемногу Назанскаго перестало трясти. Онъ вдругъ открылъ большіе, блестящіе, лихорадочные глаза и сказалъ рѣшительно, отрывисто:
