русь на дуэли съ Николаевымъ. Мнѣ противно итти домой. Да это, впрочемъ, все равно. До свиданья. Мнѣ, видите ли, просто не съ кѣмъ было поговорить… Тяжело на душѣ.
Назанскій закрылъ глаза, и лицо его мучительно исказилось. Видно было, что онъ неестественнымъ напряженіемъ воли возвращаетъ къ себѣ сознаніе. Когда же онъ открылъ глаза, то въ нихъ уже свѣтились внимательныя теплыя искры.
— Нѣтъ, подождите… мы сдѣлаемъ вотъ что̀.—Назанскій съ трудомъ переворотился на бокъ и поднялся на локтѣ.—Достаньте тамъ, изъ шкапчика… вы знаете… Нѣтъ, не надо яблока… Тамъ есть мятныя лепешки. Спасибо, родной. Мы вотъ что̀ сдѣлаемъ… Фу, какая гадость!.. Повезите меня куда-нибудь на воздухъ—здѣсь омерзительно, и я здѣсь боюсь… Постоянно такія страшныя галлюцинаціи. Поѣдемъ, покатаемся на лодкѣ и поговоримъ. Хотите?
Онъ, морщась, съ видомъ крайняго отвращенія пилъ рюмку за рюмкой, и Ромашовъ видѣлъ, какъ понемногу загорались жизнью и блескомъ и вновь становились прекрасными его голубые глаза.
Выйдя изъ дому, они взяли извозчика и поѣхали на конецъ города, къ рѣкѣ. Тамъ, на одной сторонѣ плотины, стояла еврейская турбинная мукомольня—огромное красное зданіе, а на другой—были расположены купальни, и тамъ же отдавались напрокатъ лодки. Ромашовъ сѣлъ на весла, а Назанскій полулегъ на кормѣ, прикрывшись шинелью.
Рѣка, задержанная плотиной, была широка и неподвижна, какъ большой прудъ. По обѣимъ ея сторонамъ берега уходили плоско и ровно вверхъ. На нихъ трава была такъ ровна, ярка и сочна, что издали хотѣлось ее потрогать рукой. Подъ берегами въ водѣ зеленѣлъ
