Арчаковскій такъ билъ своего денщика, что я насилу отнялъ его. Потомъ кровь оказалась не только на стѣнахъ, но и на потолкѣ. А чѣмъ это кончилось, хотите ли знать? Тѣмъ, что денщикъ побѣжалъ жаловаться ротному командиру, а ротный командиръ послалъ его съ запиской къ фельдфебелю, а фельдфебель еще полчаса билъ его по синему, опухшему, кровавому лицу. Этотъ солдатъ дважды заявлялъ жалобу на инспекторскомъ смотру, но безъ всякаго результата.
Назанскій замолчалъ и сталъ нервно тереть себѣ виски ладонями.
— Постойте… Ахъ, какъ мысли бѣгаютъ…—сказалъ онъ съ безпокойствомъ.—Какъ это скверно, когда не ты ведешь мысль, а она тебя ведетъ… Да, вспомнилъ! Теперь дальше. Поглядите вы на остальныхъ офицеровъ. Ну, вотъ вамъ, для примѣра, штабсъ-капитанъ Плавскій. Питается чортъ знаетъ чѣмъ—самъ себѣ готовитъ какую-то дрянь на керосинкѣ, носитъ почти лохмотье, но изъ своего 48-ми-рублеваго жалованья каждый мѣсяцъ откладываетъ 25. Ого-го! У него уже лежитъ въ банкѣ около двухъ тысячъ, и онъ тайно отдаетъ ихъ въ ростъ товарищамъ подъ звѣрскіе проценты. Вы думаете, здѣсь врожденная скупость? Нѣтъ, нѣтъ, это только средство уйти куда-нибудь, спрятаться отъ тяжелой и непонятной безсмыслицы военной службы… Капитанъ Стельковскій—умница, сильный, смѣлый человѣкъ. А что̀ составляетъ суть его жизни? Онъ совращаетъ неопытныхъ крестьянскихъ дѣвчонокъ. Наконецъ возьмите вы подполковника Брема. Милый, славный чудакъ, добрѣйшая душа—одна прелесть,—и вотъ онъ весь ушелъ въ заботы о своемъ звѣринцѣ. Что̀ ему служба, парады, знамя, выговоры, честь? Мелкія, ненужныя подробности въ жизни.
— Бремъ—чудный, я его люблю,—вставилъ Ромашовъ.
— Такъ-то такъ, конечно, милый,—вяло согласился
