великихъ разочарованій и страшной переоцѣнки. Помните, я говорилъ вамъ какъ-то, что существуетъ отъ вѣка незримый и безпощадный геній человѣчества. Законы его точны и неумолимы. И чѣмъ мудрѣе становится человѣчество, тѣмъ болѣе и глубже оно проникаетъ въ нихъ. И вотъ я увѣренъ, что по этимъ непреложнымъ законамъ все въ мірѣ рано или поздно приходитъ въ равновѣсіе. Если рабство длилось вѣка, то распаденіе его будетъ ужасно. Чѣмъ громаднѣе было насиліе, тѣмъ кровавѣе будетъ расправа. И я глубоко, я твердо увѣренъ, что настанетъ время, когда насъ, патентованныхъ красавцевъ, неотразимыхъ соблазнителей, великолѣпныхъ щеголей станутъ стыдиться женщины и наконецъ перестанутъ слушаться солдаты. И это будетъ не за то, что мы били въ кровь людей, лишенныхъ возможности защищаться, и не за то, что намъ, во имя чести мундира, проходило безнаказаннымъ оскорбленіе женщинъ, и не за то, что мы, опьянѣвъ, рубили въ кабакахъ въ окрошку всякаго встрѣчнаго и поперечнаго. Конечно, и за то и за это, но есть у насъ болѣе страшная и уже теперь непоправимая вина. Это то, что мы—слѣпы и глухи ко всему. Давно уже, гдѣ-то вдали отъ нашихъ грязныхъ, вонючихъ стоянокъ совершается огромная новая, свѣтозарная жизнь. Появились новые, смѣлые, гордые люди, загораются въ умахъ пламенныя, свободныя мысли. Какъ въ послѣднемъ дѣйствіи мелодрамы, рушатся старыя башни и подземелья, и изъ-за нихъ уже видится ослѣпительное сіяніе. А мы, надувшись, какъ индѣйскіе пѣтухи, только хлопаемъ глазами и надменно болбочемъ: «Что̀? Гдѣ? Молчать! Бунтъ! Застрѣлю!» И вотъ этого-то индюшачьяго презрѣнія къ свободѣ человѣческаго духа намъ не простятъ—во вѣки вѣковъ.
Лодка выѣхала въ тихую, тайную водяную прогалинку. Кругомъ тѣсно обступилъ ее, круглой зеленой стѣной,
