Подходя къ своему дому, Ромашовъ съ удивленіемъ увидѣлъ, что въ маленькомъ окнѣ его комнаты, среди теплаго мрака лѣтней ночи, брезжитъ чуть замѣтный свѣтъ. «Что это значитъ?—подумалъ онъ тревожно и невольно ускорилъ шаги.—Можетъ-быть, это вернулись мои секунданты, съ условіями дуэли?» Въ сѣняхъ онъ натолкнулся на Гайна̀на, не замѣтилъ его, испугался, вздрогнулъ и воскликнулъ сердито:
— Что̀ за чортъ! Это ты, Гайна̀нъ? Кто тутъ?
Несмотря на темноту, онъ почувствовалъ, что Гайна̀нъ, по своей привычкѣ, заплясалъ на одномъ мѣстѣ.
— Тамъ тебѣ барина пришла. Сидитъ.
Ромашовъ отворилъ дверь. Въ лампѣ давно уже вышелъ весь керосинъ, и теперь она, потрескивая, догорала послѣдними чадными вспышками. На кровати сидѣла неподвижная женская фигура, неясно выдѣляясь въ тяжеломъ, вздрагивающемъ полумракѣ.
— Шурочка!—задыхаясь, сказалъ Ромашовъ и почему-то на цыпочкахъ осторожно подошелъ къ кровати.—Шурочка, это вы?
— Тише. Садитесь,—отвѣтила она быстрымъ шопотомъ.—Потушите лампу.
Онъ дунулъ сверху въ стекло. Пугливый синій огонекъ умеръ, и сразу въ комнатѣ стало темно и тихо, и тотчасъ же торопливо и громко застучалъ на столѣ незамѣчаемый до сихъ поръ будильникъ. Ромашовъ сѣлъ рядомъ съ Александрой Петровной, сгорбившись и не глядя въ ея сторону. Странное чувство боязни, волненія и какого-то замиранія въ сердцѣ овладѣло имъ и мѣшало ему говорить.
— Кто у васъ рядомъ, за стѣной?—спросила Шурочка.—Тамъ слышно?
— Нѣтъ, тамъ пустая комната… старая мебель.... хозяинъ—столяръ. Можно говорить громко.
Но все-таки оба они продолжали говорить шопотомъ, и въ этихъ тихихъ, отрывистыхъ словахъ, среди тяжелаго, густого мрака, было много боязливаго, смущеннаго и тайно крадущагося. Они сидѣли, почти касаясь другъ друга. У Ромашова глухими толчками шумѣла въ ушахъ кровь.
— Зачѣмъ, зачѣмъ вы это сдѣлали?—вдругъ сказала она тихо, но со страстнымъ упрекомъ.
Она положила ему на колѣно свою руку. Ромашовъ сквозь одежду почувствовалъ ея живую, нервную теплоту и, глубоко передохнувъ, зажмурилъ глаза. И отъ этого не стало темнѣе, только передъ глазами всплыли похожіе на сказочныя озера черные овалы, окруженные голубымъ сіяніемъ.
— Помните, я просила васъ быть съ нимъ сдержаннымъ. Нѣтъ, нѣтъ, я не упрекаю. Вы не нарочно искали ссоры—я знаю это. Но неужели въ то время, когда въ васъ проснулся дикій звѣрь, вы не могли хотя бы на минуту вспомнить обо мнѣ и остановиться. Вы никогда не любили меня!
— Я люблю васъ,—тихо произнесъ Ромашовъ и слегка прикоснулся робкими, вздрагивающими пальцами къ ея рукѣ.
Шурочка отняла ее, но не сразу, потихоньку, точно жалѣя и боясь его обидѣть.
— Да, я знаю, что ни вы ни онъ не назвали моего имени, но ваше рыцарство пропало понапрасну: все равно по городу катится сплетня.
— Простите меня, я не владѣлъ собой… Меня ослѣпила ревность,—съ трудомъ произнесъ Ромашовъ.
Она засмѣялась долгимъ и злымъ смѣшкомъ.
— Ревность? Неужели вы думаете, что мой мужъ былъ такъ великодушенъ послѣ вашей драки, что удержался отъ удовольствія разсказать мнѣ, откуда вы пріѣхали тогда въ собраніе? Онъ и про Назанскаго мнѣ сказалъ.
— Простите,—повторялъ Ромашовъ.—Я тамъ ничего дурного не дѣлалъ. Простите.
Она вдругъ заговорила громче, рѣшительнымъ и суровымъ шопотомъ:
— Слушайте, Георгій Алексѣевичъ, мнѣ дорога каждая минута. Я и то ждала васъ около часа. Поэтому будемъ говорить коротко и только о дѣлѣ. Вы знаете, что̀ такое для меня Володя. Я его не люблю, но я на него убила часть своей души. У меня больше самолюбія, чѣмъ у него. Два раза онъ проваливался, держа экзаменъ въ академію. Это причиняло мнѣ гораздо больше обиды и огорченія, чѣмъ ему. Вся эта мысль о генеральномъ штабѣ принадлежитъ мнѣ одной, цѣликомъ мнѣ. Я тянула мужа изо всѣхъ силъ, подхлестывала его, зубрила вмѣстѣ съ нимъ, репетировала, взвинчивала его гордость, ободряла его въ минуту унынія. Это—мое собственное, любимое, больное дѣло. Я не могу оторвать отъ этой мысли своего сердца. Что̀ бы тамъ ни было, но онъ поступитъ въ академію.
Ромашовъ сидѣлъ, низко склонившись головой на ладонь. Онъ вдругъ почувствовалъ, что Шурочка тихо и медленно провела рукой по его волосамъ. Онъ спросилъ съ горестнымъ недоумѣніемъ:
— Что̀ же я могу сдѣлать?
Она обняла его, за шею и нѣжно привлекла его голову къ себѣ на грудь. Она была безъ корсета. Ромашовъ почувствовалъ щекой податливую упругость ея тѣла и услышалъ его теплый, пряный, сладострастный запахъ. Когда она говорила, онъ ощущалъ ея прерывистое дыханіе на своихъ волосахъ.
— Ты помнишь, тогда… вечеромъ.... на пикникѣ. Я тебѣ сказала всю правду. Я не люблю его. Но, подумай: три года, цѣлыхъ три года надеждъ, фантазій, плановъ и такой упорной, противной работы! Ты вѣдь знаешь, я ненавижу до дрожи это мѣщанское, нищенское офицерское общество. Я хочу быть всегда прекрасно одѣтой, красивой, изящной, я хочу поклоненія, власти! И вдругъ—нелѣпая пьяная драка, офицерскій скандалъ—и все кончено, все разлетѣлось въ прахъ! О, какъ это ужасно! Я никогда не была матерью, но я воображаю себѣ: вотъ у меня растетъ ребенокъ—любимый, лелѣемый, въ немъ всѣ надежды, въ него вложены заботы, слезы, безсонныя ночи… и вдругъ—нелѣпость, случай, дикій, стихійный улучай: онъ играетъ на окнѣ, нянька отвернулась, онъ падаетъ внизъ, на камни. Милый, только съ этимъ материнскимъ отчаяніемъ я могу сравнить свое горе и злобу. Но я не виню тебя.
Ромашову, было неудобно сидѣть перегнувшись и боясь сдѣлать ей тяжело. Но онъ радъ былъ бы сидѣть такъ цѣлые часы и слышать въ какомъ-то странномъ, душномъ опьянѣніи частыя и точныя біенія ея маленькаго сердца.
— Ты слушаешь меня?—спросила она, нагибаясь къ нему.
— Да, да… Говори.... Если я только могу, я сдѣлаю все, что̀ ты хочешь.
— Нѣтъ, нѣтъ. Выслушай меня до конца. Если ты его убьешь, или если его отставятъ отъ экзамена—кончено! Я въ тотъ же день, когда узна̀ю объ этомъ, бросаю его и ѣду—все равно куда—въ Петербургъ, въ Одессу, въ Кіевъ. Не думай, это не фальшивая фраза изъ газетнаго романа. Я не хочу пугать тебя такими дешевыми эффектами. Но я знаю, что я молода, умна, образована. Не красива. Но я сумѣю быть интереснѣе многихъ красавицъ, которыя на публичныхъ балахъ получаютъ въ видѣ преміи за красоту мельхіоровый подносъ или будильникъ съ музыкой. Я надругаюсь надъ собой, но сгорю въ одинъ мигъ и ярко, какъ фейерверкъ!
Ромашовъ глядѣлъ въ окно. Теперь его глаза, привыкшіе къ темнотѣ, различали неясный, чуть видный переплетъ рамы.
— Не говори такъ… не надо.... мнѣ больно,—произнесъ онъ печально.—Ну, хочешь, я завтра откажусь отъ поединка, извинюсь передъ нимъ? Сдѣлать это?
Она помолчала немного. Будильникъ наполнялъ своей металлической болтовней всѣ углы темной комнаты. Наконецъ она произнесла еле слышно, точно въ раздумьѣ, съ выраженіемъ, котораго Ромашовъ не могъ уловить:
— Я такъ и знала, что ты это предложишь.
Онъ поднялъ голову и, хотя она удерживала его за шею рукой, выпрямился на кровати.
— Я не боюсь!—сказалъ онъ громко и глухо.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ,—заговорила она горячимъ, поспѣшнымъ, умоляющимъ шопотомъ.—Ты меня не понялъ. Иди ко мнѣ ближе… какъ раньше… Иди же!..
Она обняла его обѣими руками и зашептала, щекоча его лицо своими тонкими волосами и горячо дыша ему въ щеку:
— Ты меня не понялъ. У меня совсѣмъ другое. Но мнѣ стыдно передъ тобой. Ты такой чистый, добрый, и я стѣсняюсь говорить тебѣ объ этомъ. Я расчетливая, я гадкая…
— Нѣтъ, говори все. Я тебя люблю.
— Послушай,—заговорила она, и онъ скорѣе угадывалъ ея слова, чѣмъ слышалъ ихъ.—Если ты откажешься, то вѣдь сколько обидъ, позора и страданій падетъ на тебя. Нѣтъ, нѣтъ, опять не то. Ахъ, Боже мой, въ эту минуту я не стану лгать передъ тобой. Дорогой мой, я вѣдь все это давно обдумала и взвѣсила. Положимъ, ты отказался. Честь мужа реабилитирована. Но, пойми, въ дуэли, окончившейся примиреніемъ, всегда остается что-то… какъ бы сказать?.. Ну, что ли, сомнительное, что-то возбуждающее недоумѣніе и разочарованіе.... Понимаешь ли ты меня?—спросила она съ грустной нѣжностью и осторожно поцѣловала его въ волосы.
— Да. Такъ что̀ же?
— То, что въ этомъ случаѣ мужа почти навѣрно не допустятъ къ экзаменамъ. Репутація офицера генеральнаго штаба должна быть безъ пушинки. Между тѣмъ, если бы вы на самомъ дѣлѣ стрѣлялись, то тутъ было бы нѣчто героическое, сильное. Людямъ, которые умѣютъ держать себя съ достоинствомъ подъ выстрѣломъ, многое, очень многое прощаютъ. Потомъ… послѣ дуэли… ты могъ бы, если хочешь, и извиниться… Ну, это ужъ твое дѣло.
Тѣсно обнявшись, они шептались, какъ заговорщики, касаясь лицами и руками другъ друга, слыша дыханіе другъ друга. Но Ромашовъ почувствовалъ, какъ между ними незримо проползало что-то тайное, гадкое, склизкое, отъ чего пахнуло холодомъ на его душу. Онъ опять хотѣлъ высвободиться изъ ея рукъ, но она его не пускала. Стараясь скрыть непонятное, глухое раздраженіе, онъ сказалъ сухо:
— Ради Бога, объяснись прямѣе. Я все тебѣ обѣщаю.
Тогда она повелительно заговорила около самаго его рта, и слова ея были, какъ быстрые, трепетные поцѣлуи:
— Вы непремѣнно должны завтра стрѣляться. Но ни одинъ изъ васъ не будетъ раненъ. О, пойми же, пойми меня, не осуждай меня! Я сама презираю трусовъ, я женщина. Но ради меня сдѣлай это, Георгій! Нѣтъ, не спрашивай о мужѣ, онъ знаетъ. Я все, все, все сдѣлала.
Теперь ему удалось упрямымъ движеніемъ головы освободиться отъ ея мягкихъ и сильныхъ рукъ. Онъ всталъ съ кровати и сказалъ твердо:
— Хорошо, пусть будетъ такъ. Я согласенъ.
Она тоже встала. Въ темнотѣ, по ея движеніямъ онъ не видѣлъ, а угадывалъ, чувствовалъ, что она торопливо поправляетъ волосы на головѣ.
— Ты уходишь?—спросилъ Ромашовъ.
— Прощай,—отвѣтила она слабымъ голосомъ.—Поцѣлуй меня въ послѣдній разъ.
Сердце Ромашова дрогнуло отъ жалости и любви. Впотьмахъ, ощупью, онъ нашелъ руками ея голову и сталъ цѣловать ея щеки и глаза. Все лицо Шурочки было мокро отъ тихихъ, неслышныхъ слезъ. Это взволновало и растрогало его.
— Милая… не плачь.... Саша… милая…—твердилъ онъ жалостно и мягко.
Она вдругъ быстро закинула руки ему за шею, томнымъ, страстнымъ и сильнымъ движеніемъ вся прильнула къ нему и, не отрывая своихъ пылающихъ губъ отъ его рта, зашептала отрывисто, вся содрогаясь и тяжело дыша:
— Я не могу такъ съ тобой проститься… Мы не увидимся больше. Такъ не будемъ ничего бояться… Я хочу, хочу этого. Одинъ разъ… возьмемъ наше счастье… Милый, иди же ко мнѣ, иди, иди…
И вотъ оба они, и вся комната, и весь міръ сразу наполнились какимъ-то нестерпимо-блаженнымъ, знойнымъ бредомъ. На секунду среди бѣлаго пятна подушки Ромашовъ со сказочной отчетливостью увидѣлъ близко-близко около себя глаза Шурочки, сіявшія безумнымъ счастьемъ, и жадно прижался къ ея губамъ…
— Можно мнѣ проводить тебя?—спросилъ онъ, выйдя съ Шурочкой изъ дверей на дворъ.
— Нѣтъ, ради Бога, не нужно, милый… Не дѣлай этого. Я и такъ не знаю, сколько времени провела у тебя. Который часъ?
— Не знаю, у меня нѣтъ часовъ. Положительно не знаю.
Она медлила уходить и стояла, прислонившись къ двери. Въ воздухѣ пахло отъ земли и отъ камней сухимъ, страстнымъ запахомъ жаркой ночи. Было темно, но сквозь мракъ Ромашовъ видѣлъ, какъ и тогда въ рощѣ, что лицо Шурочки свѣтится страннымъ бѣлымъ свѣтомъ, точно лицо мраморной статуи.
— Ну, прощай же, мой дорогой,—сказала она наконецъ усталымъ голосомъ.—Прощай.
Они поцѣловались, и теперь ея губы были холодны и неподвижны. Она быстро пошла къ воротамъ, и сразу ее поглотила густая тьма ночи.
Ромашовъ стоялъ и слушалъ до тѣхъ поръ, пока не скрипнула калитка и не замолкли тихіе шаги Шурочки. Тогда онъ вернулся въ комнату,
Сильное, но пріятное утомленіе внезапно овладѣло имъ. Онъ едва успѣлъ раздѣться—такъ ему хотѣлось спать. И послѣднимъ живымъ впечатлѣніемъ передъ сномъ былъ легкій, сладостный запахъ, шедшій отъ подушки—запахъ волосъ Шурочки, ея духовъ и прекраснаго молодого тѣла.
