бы на минуту вспомнить обо мнѣ и остановиться. Вы никогда не любили меня!
— Я люблю васъ,—тихо произнесъ Ромашовъ и слегка прикоснулся робкими, вздрагивающими пальцами къ ея рукѣ.
Шурочка отняла ее, но не сразу, потихоньку, точно жалѣя и боясь его обидѣть.
— Да, я знаю, что ни вы ни онъ не назвали моего имени, но ваше рыцарство пропало понапрасну: все равно по городу катится сплетня.
— Простите меня, я не владѣлъ собой… Меня ослѣпила ревность,—съ трудомъ произнесъ Ромашовъ.
Она засмѣялась долгимъ и злымъ смѣшкомъ.
— Ревность? Неужели вы думаете, что мой мужъ былъ такъ великодушенъ послѣ вашей драки, что удержался отъ удовольствія разсказать мнѣ, откуда вы пріѣхали тогда въ собраніе? Онъ и про Назанскаго мнѣ сказалъ.
— Простите,—повторялъ Ромашовъ.—Я тамъ ничего дурного не дѣлалъ. Простите.
Она вдругъ заговорила громче, рѣшительнымъ и суровымъ шопотомъ:
— Слушайте, Георгій Алексѣевичъ, мнѣ дорога каждая минута. Я и то ждала васъ около часа. Поэтому будемъ говорить коротко и только о дѣлѣ. Вы знаете, что̀ такое для меня Володя. Я его не люблю, но я на него убила часть своей души. У меня больше самолюбія, чѣмъ у него. Два раза онъ проваливался, держа экзаменъ въ академію. Это причиняло мнѣ гораздо больше обиды и огорченія, чѣмъ ему. Вся эта мысль о генеральномъ штабѣ принадлежитъ мнѣ одной, цѣликомъ мнѣ. Я тянула мужа изо всѣхъ силъ, подхлестывала его, зубрила вмѣстѣ съ нимъ, репетировала, взвинчивала его гордость, ободряла его въ минуту унынія. Это—мое соб-
