нымъ, страстнымъ и сильнымъ движеніемъ вся прильнула къ нему и, не отрывая своихъ пылающихъ губъ отъ его рта, зашептала отрывисто, вся содрогаясь и тяжело дыша:
— Я не могу такъ съ тобой проститься… Мы не увидимся больше. Такъ не будемъ ничего бояться… Я хочу, хочу этого. Одинъ разъ… возьмемъ наше счастье… Милый, иди же ко мнѣ, иди, иди…
И вотъ оба они, и вся комната, и весь міръ сразу наполнились какимъ-то нестерпимо-блаженнымъ, знойнымъ бредомъ. На секунду среди бѣлаго пятна подушки Ромашовъ со сказочной отчетливостью увидѣлъ близко-близко около себя глаза Шурочки, сіявшія безумнымъ счастьемъ, и жадно прижался къ ея губамъ…
— Можно мнѣ проводить тебя?—спросилъ онъ, выйдя съ Шурочкой изъ дверей на дворъ.
— Нѣтъ, ради Бога, не нужно, милый… Не дѣлай этого. Я и такъ не знаю, сколько времени провела у тебя. Который часъ?
— Не знаю, у меня нѣтъ часовъ. Положительно не знаю.
Она медлила уходить и стояла, прислонившись къ двери. Въ воздухѣ пахло отъ земли и отъ камней сухимъ, страстнымъ запахомъ жаркой ночи. Было темно, но сквозь мракъ Ромашовъ видѣлъ, какъ и тогда въ рощѣ, что лицо Шурочки свѣтится страннымъ бѣлымъ свѣтомъ, точно лицо мраморной статуи.
— Ну, прощай же, мой дорогой,—сказала она наконецъ усталымъ голосомъ.—Прощай.
Они поцѣловались, и теперь ея губы были холодны и неподвижны. Она быстро пошла къ воротамъ, и сразу ее поглотила густая тьма ночи.
Ромашовъ стоялъ и слушалъ до тѣхъ поръ, пока не скрипнула калитка и не замолкли тихіе шаги Шурочки. Тогда онъ вернулся въ комнату,
