Тѣсно обнявшись, они шептались, какъ заговорщики, касаясь лицами и руками другъ друга, слыша дыханіе другъ друга. Но Ромашовъ почувствовалъ, какъ между ними незримо проползало что-то тайное, гадкое, склизкое, отъ чего пахнуло холодомъ на его душу. Онъ опять хотѣлъ высвободиться изъ ея рукъ, но она его не пускала. Стараясь скрыть непонятное, глухое раздраженіе, онъ сказалъ сухо:
— Ради Бога, объяснись прямѣе. Я все тебѣ обѣщаю.
Тогда она повелительно заговорила около самаго его рта, и слова ея были, какъ быстрые, трепетные поцѣлуи:
— Вы непремѣнно должны завтра стрѣляться. Но ни одинъ изъ васъ не будетъ раненъ. О, пойми же, пойми меня, не осуждай меня! Я сама презираю трусовъ, я женщина. Но ради меня сдѣлай это, Георгій! Нѣтъ, не спрашивай о мужѣ, онъ знаетъ. Я все, все, все сдѣлала.
Теперь ему удалось упрямымъ движеніемъ головы освободиться отъ ея мягкихъ и сильныхъ рукъ. Онъ всталъ съ кровати и сказалъ твердо:
— Хорошо, пусть будетъ такъ. Я согласенъ.
Она тоже встала. Въ темнотѣ, по ея движеніямъ онъ не видѣлъ, а угадывалъ, чувствовалъ, что она торопливо поправляетъ волосы на головѣ.
— Ты уходишь?—спросилъ Ромашовъ.
— Прощай,—отвѣтила она слабымъ голосомъ.—Поцѣлуй меня въ послѣдній разъ.
Сердце Ромашова дрогнуло отъ жалости и любви. Впотьмахъ, ощупью, онъ нашелъ руками ея голову и сталъ цѣловать ея щеки и глаза. Все лицо Шурочки было мокро отъ тихихъ, неслышныхъ слезъ. Это взволновало и растрогало его.
— Милая… не плачь.... Саша… милая…—твердилъ онъ жалостно и мягко.
Она вдругъ быстро закинула руки ему за шею, том-
