вѣтряныя мельницы машутъ крыльями, зеленая кроткая травка, вода у берега—розовая, розовая отъ заката. Ахъ, какъ все чудесно, какъ все нѣжно и счастливо!
Назанскій вдругъ закрылъ глаза руками и расплакался, но тотчасъ же онъ овладѣлъ собой и заговорилъ, не стыдясь своихъ слезъ, глядя на Ромашова мокрыми, сіяющими глазами:
— Нѣтъ, если я попаду подъ поѣздъ, и мнѣ перерѣжутъ животъ, и мои внутренности смѣшаются съ пескомъ и намотаются на колеса, и если въ этотъ послѣдній мигъ меня спросятъ: «Ну что, и теперь жизнь прекрасна?»—я скажу съ благодарнымъ восторгомъ:—«Ахъ какъ она прекрасна!» Сколько радости даетъ намъ одно только зрѣніе! А есть еще музыка, запахъ цвѣтовъ, сладкая женская любовь! И есть безмѣрнѣйшее наслажденіе—золотое солнце жизни, человѣческая мысль! Родной мой Юрочка!.. Простите, что я васъ такъ назвалъ.—Назанскій, точно извиняясь, протянулъ къ нему издали дрожащую руку.—Положимъ, васъ посадили въ тюрьму на вѣки вѣчные, и всю жизнь вы будете видѣть изъ щелки только два старыхъ изъѣденныхъ кирпича… нѣтъ, даже положимъ, что въ вашей тюрьмѣ нѣтъ ни одной искорки свѣта, ни единаго звука—ничего! И все-таки, развѣ это можно сравнить съ чудовищнымъ ужасомъ смерти? У васъ остается мысль, воображеніе, память, творчество—вѣдь и съ этимъ можно жить. И у васъ даже могутъ быть минуты восторга отъ радости жизни
— Да, жизнь прекрасна,—сказалъ Ромашовъ.
— Прекрасна!—пылко повторилъ Назанскій.—И вотъ два человѣка изъ-за того, что одинъ ударилъ другого, или поцѣловалъ его жену, или просто, проходя мимо него и крутя усы, невѣжливо посмотрѣлъ на него,—эти два человѣка стрѣляютъ другъ въ друга, убиваютъ другъ
