высокій и неподвижный камышъ. Лодка была точно отрѣзана, укрыта отъ всего міра. Надъ ней съ крикомъ носились чайки, иногда такъ близко, почти касаясь крыльями Ромашова, что онъ чувствовалъ дуновеніе отъ ихъ сильнаго полета. Должно-быть, здѣсь, гдѣ-нибудь въ чащѣ тростника, у нихъ были гнѣзда. Назанскій легъ на корму навзничь и долго глядѣлъ вверхъ на небо, гдѣ золотыя неподвижныя облака уже окрашивались въ розовый цвѣтъ.
Ромашовъ сказалъ робко:
— Вы не устали? Говорите еще.
И Назанскій, точно продолжая вслухъ свои мысли, тотчасъ же заговорилъ:
— Да, наступаетъ новое, чудное, великолѣпное время. Я вѣдь много прожилъ на свободѣ и много кой-чего читалъ, много испыталъ и видѣлъ. До этой поры старыя вороны и галки вбивали въ насъ съ самой школьной скамьи: «Люби ближняго, какъ самого себя, и знай, что кротость, послушаніе и трепетъ суть первыя достоинства человѣка». Болѣе честные, болѣе сильные, болѣе хищные говорили намъ: «Возьмемся объ руку, пойдемъ и погибнемъ, но будущимъ поколѣніямъ приготовимъ свѣтлую и легкую жизнь». Но я никогда не понималъ этого. Кто мнѣ докажетъ съ ясной убѣдительностью,—чѣмъ связанъ я съ этимъ—чортъ бы его побралъ!—моимъ ближнимъ, съ подлымъ рабомъ, съ зараженнымъ, съ идіотомъ? О, изъ всѣхъ легендъ я болѣе всего ненавижу—всѣмъ сердцемъ, всей способностью къ презрѣнію—легенду объ Юліанѣ Милостивомъ. Прокаженный говоритъ: «Я дрожу, лягъ со мной въ постель рядомъ. Я озябъ, приблизь твои губы къ моему смрадному рту и дыши на меня». Ухъ, ненавижу! Ненавижу прокаженныхъ и не люблю ближнихъ. А затѣмъ, какой интересъ заставитъ меня разбивать свою голову ради счастья лю-
