Въ тотъ же день—это было въ среду—Ромашовъ получилъ короткую офиціальную записку:
«Судъ общества офицеровъ N—скаго пѣхотнаго полка приглашаетъ подпоручика Ромашова явиться къ шести часамъ въ залъ офицерскаго собранія. Форма одежды обыкновенная.
Ромашовъ не могъ удержаться отъ невольной грустной улыбки: эта «форма одежды обыкновенная»—мундиръ съ погонами и цвѣтнымъ кушакомъ—надѣвается именно въ самыхъ необыкновенныхъ случаяхъ: на судѣ, при публичныхъ выговорахъ и во время всякихъ непріятныхъ явокъ по начальству.
Къ шести часамъ онъ пришелъ въ собраніе и приказалъ вѣстовому доложить о себѣ предсѣдателю суда. Его попросили подождать. Онъ сѣлъ въ столовой у открытаго окна, взялъ газету и сталъ читать ее, не понимая словъ, безъ всякаго интереса, механически пробѣгая глазами буквы. Трое офицеровъ, бывшихъ въ столовой, поздоровались съ нимъ сухо и заговорили между собой вполголоса, такъ, чтобъ онъ не слышалъ. Только одинъ подпоручикъ Михинъ долго и крѣпко, съ мокрыми глазами, жалъ ему руку, но ничего не сказалъ, покраснѣлъ, торопливо и неловко одѣлся и ушелъ.
Вскорѣ въ столовую черезъ буфетъ вышелъ Николаевъ. Онъ былъ блѣденъ, вѣки его глазъ потемнѣли, лѣвая щека все время судорожно дергалась, а надъ ней ниже виска синѣло большое пухлое пятно. Ромашовъ ярко и мучительно вспомнилъ вчерашнюю драку и, весь сгорбившись, сморщивъ лицо, чувствуя себя расплюснутымъ невыносимой тяжестью этихъ позорныхъ воспоминаній, спрятался за газету и даже плотно зажмурилъ глаза.
Онъ слышалъ, какъ Николаевъ спросилъ въ буфетѣ рюмку коньяку и какъ онъ прощался съ кѣмъ-то. Потомъ почувствовалъ мимо себя шаги Николаева. Хлопнула на блокѣ дверь. И вдругъ черезъ нѣсколько секундъ онъ услышалъ со двора за своей спиной осторожный шопотъ:
— Не оглядывайтесь назадъ! Сидите спокойно. Слушайте.
Это говорилъ Николаевъ. Газета задрожала въ рукахъ Ромашова.
— Я, собственно, не имѣю права разговаривать съ вами. Но къ чорту эти французскія тонкости. Что̀ случилось, того не поправишь. Но я васъ все-таки считаю человѣкомъ порядочнымъ. Прошу васъ, слышите ли, я прошу васъ: ни слова о женѣ и объ анонимныхъ письмахъ. Вы меня поняли?
Ромашовъ, закрываясь газетой отъ товарищей, медленно наклонилъ голову. Песокъ захрустѣлъ на дворѣ подъ ногами. Только спустя пять минутъ Ромашовъ обернулся и поглядѣлъ на дворъ. Николаева уже не было.
— Ваше благородіе,—выросъ вдругъ передъ нимъ вѣстовой.—Ихъ высокоблагородіе просятъ васъ пожаловать.
Въ залѣ, вдоль дальней узкой стѣны, были составлены нѣсколько ломберныхъ столовъ и покрыты зеленымъ сукномъ. За ними помѣщались судьи, спинами къ окнамъ; отъ этого ихъ лица были темными. Посрединѣ въ креслѣ сидѣлъ предсѣдатель, подполковникъ Мигуновъ—толстый, надменный человѣкъ, безъ шеи, съ поднятыми вверхъ круглыми плечами; по бокамъ отъ него—подполковники: Рафальскій и Лехъ, дальше съ правой стороны—капитаны: Осадчій и Петерсонъ, а съ лѣвой—капитанъ Дювернуа и штабсъ-капитанъ Дорошенко, полковой казначей. Столъ былъ совершенно пустъ, только передъ Дорошенкой, дѣлопроизводителемъ суда, лежала стопочка бумаги. Въ большой, пустой залѣ было прохладно и темновато, несмотря на то, что на дворѣ стоялъ жаркій, сіяющій день. Пахло старымъ деревомъ, плѣсенью и ветхой мебельной обивкой.
Предсѣдатель положилъ обѣ большія, бѣлыя, полныя руки ладонями вверхъ на сукно стола и, разглядывая ихъ поочередно, началъ деревяннымъ тономъ:
— Подпоручикъ Ромашовъ, судъ общества офицеровъ, собравшійся по распоряженію командира полка, долженъ выяснить обстоятельства того печальнаго и недопустимаго въ офицерскомъ обществѣ столкновенія, которое имѣло мѣсто вчера между вами и поручикомъ Николаевымъ. Прошу васъ разсказать объ этомъ со всевозможными подробностями.
Ромашовъ стоялъ передъ ними, опустивъ руки внизъ и теребя околышъ шапки. Онъ чувствовалъ себя такимъ затравленнымъ, неловкимъ и растеряннымъ, какъ бывало съ нимъ только въ ученическіе годы на экзаменахъ, когда онъ проваливался. Обрывающимся голосомъ, запутанными и несвязными фразами, постоянно мыча и прибавляя нелѣпыя междометія, онъ сталъ давать показаніе. Въ то же время, переводя глаза съ одного изъ судей на другого, онъ мысленно оцѣнивалъ ихъ отношенія къ нему. «Мигуновъ—равнодушенъ, онъ точно каменный, но ему льститъ непривычная роль главнаго судьи и та страшная власть и отвѣтственность, которыя сопряжены съ нею. Подполковникъ Бремъ глядитъ жалостными и какими-то женскими глазами,—ахъ, мой милый Бремъ, помнишь ли ты, какъ я бралъ у тебя десять рублей взаймы? Старый Лехъ серьезничаетъ. Онъ сегодня трезвъ, и у него подъ глазами мѣшки, точно глубокіе шрамы. Онъ не врагъ мнѣ, но онъ самъ такъ много набезобразничалъ въ собраніи въ разныя времена, что теперь ему будетъ выгодна роль суроваго и непреклоннаго ревнителя офицерской чести. А Осадчій и Петерсонъ—это уже настоящіе враги. По закону я, конечно, могъ бы отвести Осадчаго,—вся ссора началась изъ-за его панихиды,—а впрочемъ, не все ли равно? Петерсонъ чуть-чуть улыбается однимъ угломъ рта—что-то скверное, низменное, змѣиное въ улыбкѣ. Неужели онъ зналъ объ анонимныхъ письмахъ? У Дювернуа—сонное лицо, а глаза—какъ большіе мутные шары. Дювернуа меня не любитъ. Да и Дорошенко тоже. Подпоручикъ, который только расписывается въ полученіи жалованья и никогда не получаетъ его. Плохи ваши дѣла, дорогой мой Юрій Алексѣевичъ».
— Виноватъ, на минутку,—вдругъ прервалъ его Осадчій.—Господинъ полковникъ, вы позволите мнѣ предложить вопросъ?
— Пожалуйста,—важно кивнулъ головой Мигуновъ.
— Скажите намъ, подпоручикъ Ромашовъ,—началъ Осадчій вѣско, съ растяжкой:—гдѣ вы изволили быть до того, какъ пріѣхали въ собраніе въ такомъ невозможномъ видѣ?
Ромашовъ покраснѣлъ и почувствовалъ, какъ его лобъ сразу покрылся частыми каплями пота.
— Я былъ… я былъ… ну, въ одномъ мѣстѣ,—и онъ добавилъ почти шопотомъ:—былъ въ публичномъ домѣ.
— Ага, вы были въ публичномъ домѣ?—нарочно громко, съ жестокой четкостью подхватилъ Осадчій.—И, вѣроятно, вы что-нибудь пили въ этомъ учрежденіи?
— Д-да, пилъ,—отрывисто отвѣтилъ Ромашовъ.
— Такъ-съ. Больше вопросовъ не имѣю,—повернулся Осадчій къ предсѣдателю.
— Прошу продолжать показаніе,—сказалъ Мигуновъ.—Итакъ, вы остановились на томъ, что плеснули пивомъ въ лицо поручику Николаеву… Дальше?
Ромашовъ несвязно, но искренно и подробно разсказалъ о вчерашней исторіи. Онъ уже началъ-было угловато и стыдливо говорить о томъ раскаяніи, которое онъ испытываетъ за свое вчерашнее поведеніе, но его прервалъ капитанъ Петерсонъ. Потирая, точно при умываніи, свои желтыя костлявыя руки съ длинными мертвыми пальцами и синими ногтями, онъ сказалъ усиленно-вѣжливо, почти ласково, тонкимъ и вкрадчивымъ голосомъ:
— Ну да, все это, конечно, такъ и дѣлаетъ честь вашимъ прекраснымъ чувствамъ. Но скажите намъ, подпоручикъ Ромашовъ… вы до этой злополучной и прискорбной исторіи не бывали въ домѣ поручика Николаева?
Ромашовъ насторожился и, глядя не на Петерсона, а на предсѣдателя, отвѣтилъ грубовато:
— Да, бывалъ, но я не понимаю, какое это отношеніе имѣетъ къ дѣлу.
— Подождите. Прошу отвѣчать только на вопросы,—остановилъ его Петерсонъ.—Я хочу сказать, не было ли у васъ съ поручикомъ Николаевымъ какихъ-нибудь особенныхъ поводовъ ко взаимной враждѣ, поводовъ, характера не служебнаго, а домашняго, такъ сказать, семейнаго?
Ромашовъ выпрямился и прямо, съ открытой ненавистью посмотрѣлъ въ темные чахоточные глаза Петерсона.
— Я бывалъ у Николаевыхъ не чаще, чѣмъ у другихъ моихъ знакомыхъ,—сказалъ онъ громко и рѣзко.—И съ нимъ прежде у меня никакой вражды не было. Все произошло случайно и неожиданно, потому что мы оба были нетрезвы.
— Хе-хе-хе, это уже мы слыхали о вашей нетрезвости,—опять прервалъ его Петерсонъ:—но я хочу только спросить, не было ли у васъ съ нимъ раньше этакого какого-нибудь столкновенія? Нѣтъ, не ссоры, поймите вы меня, а просто этакого недоразумѣнія, натянутости, что ли, на какой-нибудь частной почвѣ. Ну, скажемъ, несогласіе въ убѣжденіяхъ, или тамъ какая-нибудь интрижка. А?
— Господинъ предсѣдатель, могу я не отвѣчать на нѣкоторые изъ предлагаемыхъ мнѣ вопросовъ?—спросилъ вдругъ Ромашовъ.
— Да, это вы можете,—отвѣтилъ холодно Мигуновъ.—Вы можете, если хотите, вовсе не давать показаній или давать ихъ письменно. Это ваше право.
— Въ такомъ случаѣ заявляю, что ни на одинъ изъ вопросовъ капитана Петерсона я отвѣчать по буду,—сказалъ Ромашовъ.—Это будетъ лучше для него и для меня.
Его спросили еще о нѣсколькихъ незначительныхъ подробностяхъ, и затѣмъ предсѣдатель объявилъ ему, что онъ свободенъ. Однако его еще два раза вызывали для дачи дополнительныхъ показаній, одинъ разъ въ тотъ же день вечеромъ, другой разъ въ четвергъ утромъ. Даже такой неопытный въ практическомъ отношеніи человѣкъ, какъ Ромашовъ, понималъ, что судъ ведетъ дѣло халатно, неумѣло и до-нельзя небрежно, допуская множество ошибокъ и безтактностей. И самымъ большимъ промахомъ было то, что, вопреки точному и ясному смыслу статьи 149 дисциплинарнаго устава, строго воспрещающей разглашеніе происходящаго на судѣ, члены суда чести не воздержались отъ праздной болтовни. Они разсказали о результатахъ засѣданій своимъ женамъ, жены — знакомымъ городскимъ дамамъ, а тѣ—портнихамъ, акушеркамъ и даже прислугѣ. За однѣ сутки Ромашовъ сдѣлался сказкой города и героемъ дня. Когда онъ проходилъ по улицѣ, на него глядѣли изъ оконъ, изъ калитокъ, изъ палисадниковъ, изъ щелей въ заборахъ. Женщины издали показывали на него пальцами, и онъ постоянно слышалъ у себя за спиной свою фамилію, произносимую быстрымъ шопотомъ. Никто въ городѣ не сомнѣвался, что между нимъ и Николаевымъ произойдетъ дуэль. Держали даже пари объ ея исходѣ.
Утромъ въ четвергъ, идя въ собраніе мимо дома Лыкачевыхъ, онъ вдругъ услышалъ, что кто-то зоветъ его по имени.
— Юрій Алексѣевичъ, Юрій Алексѣевичъ, подите сюда!
Онъ остановился и поднялъ голову кверху. Катя Лыкачева стояла по ту сторону забора на садовой скамеечкѣ. Она была въ утреннемъ легкомъ японскомъ халатикѣ, треугольный вырѣзъ котораго оставлялъ голою ея тоненькую, прелестную дѣвичью шею. И вся она была такая розовая, свѣжая, вкусная, что Ромашову на минуту стало весело.
Она перегнулась черезъ заборъ, чтобы подать ему руку, еще холодную и влажную отъ умыванья. И въ то же время она тараторила картаво:
— Отчего у насъ не бываете? Стыдно дьюзей забывать. Зьой, зьой, зьой… Т-ссс, я все, я все, все знаю!—Она вдругъ сдѣлала большіе, испуганные глаза.—Возьмите себѣ вотъ это и надѣньте на шею, непьемѣнно, непьемѣнно надѣньте.
Она вынула изъ-за своего керимона, прямо съ груди, какую-то ладанку изъ синяго шелка на шнурѣ и торопливо сунула ему въ руку. Ладанка была еще теплая отъ ея тѣла.
— Помогаетъ?—спросилъ Ромашовъ шутливо.—Что̀ это такое?
— Это тайна, не смѣйте смѣяться. Безбожникъ. Зьой.
«Однако я нынче въ модѣ. Славная дѣвочка»,—подумалъ Ромашовъ, простившись съ Катей. Но онъ не могъ удержаться, чтобы и здѣсь въ послѣдній разъ не подумать о себѣ въ третьемъ лицѣ красивой фразой:
«Добродушная улыбка скользнула по суровому лицу стараго бретера».
Вечеромъ въ этотъ день его опять вызвали въ судъ, но уже вмѣстѣ съ Николаевымъ. Оба врага стояли передъ столомъ почти рядомъ. Они ни разу не взглянули другъ на друга, но каждый изъ нихъ чувствовалъ на разстояніи настроеніе другого и напряженно волновался этимъ. Оба они упорно и неподвижно смотрѣли на предсѣдателя, когда онъ читалъ имъ рѣшеніе суда:
«Судъ общества офицеровъ N—скаго пѣхотнаго полка, въ составѣ—слѣдовали чины и фамиліи судей—подъ предсѣдательствомъ подполковника Мигунова, разсмотрѣвъ дѣло о столкновеніи въ помѣщеніи офицерскаго собранія поручика Николаева и подпоручика Ромашова, нашелъ, что, въ виду тяжести взаимныхъ оскорбленій, ссора этихъ оберъ-офицеровъ не можетъ быть окончена примиреніемъ, и что поединокъ между ними является единственнымъ средствомъ удовлетворенія оскорбленной чести и офицерскаго достоинства. Мнѣніе суда утверждено командиромъ полка».
Окончивъ чтеніе, подполковникъ Мигуновъ снялъ очки и спряталъ ихъ въ футляръ.
— Вамъ остается, господа,—сказалъ онъ съ каменной торжественностью:—выбрать себѣ секундантовъ, по два съ каждой стороны, и прислать ихъ къ девяти часамъ вечера сюда, въ собраніе, гдѣ они совмѣстно съ нами выработаютъ условія поединка. Впрочемъ,— прибавилъ онъ, вставая и пряча очечникъ въ задній карманъ:—впрочемъ, прочитанное сейчасъ постановленіе суда не имѣетъ для васъ обязательной силы. За каждымъ изъ васъ сохраняется полная свобода драться на дуэли, или…—онъ развелъ руками и сдѣлалъ паузу:—или оставить службу. Затѣмъ… вы свободны, господа… Еще два, слова. Ужъ не какъ предсѣдатель суда, а какъ старшій товарищъ, совѣтовалъ бы вамъ, господа офицеры, воздержаться до поединка отъ посѣщенія собранія. Это можетъ повести къ осложненіямъ… До свиданья.
Николаевъ круто повернулся и быстрыми шагами вышелъ изъ залы. Медленно двинулся за нимъ и Ромашовъ. Ему не было страшно, но онъ вдругъ почувствовалъ себя исключительно одинокимъ, странно обособленнымъ, точно отрѣзаннымъ отъ всего міра. Выйдя на крыльцо собранія, онъ съ долгимъ, спокойнымъ удивленіемъ глядѣлъ на небо, на деревья, на корову у забора напротивъ, на воробьевъ, купавшихся въ пыли среди дороги, и думалъ: «Вотъ—все живетъ, хлопочетъ, суетится, растетъ и сіяетъ, а мнѣ уже больше ничто не нужно и не интересно. Я приговоренъ. Я одинъ».
Вяло, почти со скукой пошелъ онъ разыскивать Бекъ-Агамалова и Вѣткина, которыхъ онъ рѣшилъ просить въ секунданты. Оба охотно согласились—Бекъ-Агамаловъ съ мрачной сдержанностью, Вѣткинъ съ ласковыми и многозначительными рукопожатіями.
Итти домой Ромашову не хотѣлось, тамъ было жутко и скучно. Въ эти тяжелыя минуты душевнаго безсилія, одиночества и вялаго непониманія жизни ему нужно было видѣть близкаго, участливаго друга и въ то же время тонкаго, понимающаго, нѣжнаго сердцемъ человѣка.
И вдругъ онъ вспомнилъ о Назанскомъ.
