и неподвижнымъ прохладнымъ воздухомъ. Деревья, влажныя, окутанныя чуть виднымъ паромъ, молчаливо просыпались отъ своихъ темныхъ, загадочныхъ ночныхъ сновъ. И когда Ромашовъ, идя домой, глядѣлъ на нихъ и на небо, и на мокрую, сѣдую отъ росы траву, то онъ чувствовалъ себя низенькимъ, гадкимъ, уродливымъ и безконечно чужимъ среди этой невинной прелести утра, улыбавшагося спросонокъ.
Въ тотъ же день—это было въ среду—Ромашовъ получилъ короткую офиціальную записку:
«Судъ общества офицеровъ N—скаго пѣхотнаго полка приглашаетъ подпоручика Ромашова явиться къ шести часамъ въ залъ офицерскаго собранія. Форма одежды обыкновенная.
Ромашовъ не могъ удержаться отъ невольной грустной улыбки: эта «форма одежды обыкновенная»—мундиръ съ погонами и цвѣтнымъ кушакомъ—надѣвается именно въ самыхъ необыкновенныхъ случаяхъ: на судѣ, при публичныхъ выговорахъ и во время всякихъ непріятныхъ явокъ по начальству.
Къ шести часамъ онъ пришелъ въ собраніе и приказалъ вѣстовому доложить о себѣ предсѣдателю суда. Его попросили подождать. Онъ сѣлъ въ столовой у открытаго окна, взялъ газету и сталъ читать ее, не понимая словъ, безъ всякаго интереса, механически пробѣгая глазами буквы. Трое офицеровъ, бывшихъ въ столовой, поздоровались съ нимъ сухо и заговорили между собой вполголоса, такъ, чтобъ онъ не слышалъ. Только одинъ подпоручикъ Михинъ долго и крѣпко, съ мокрыми глазами, жалъ ему руку, но ничего не сказалъ, покраснѣлъ, торопливо и неловко одѣлся и ушелъ.
