Но волненіе, которое было только-что пережито всѣми, сказалось въ общей нервной, безпорядочной взвинченности. Но дорогѣ въ собраніе офицеры много безобразничали. Останавливали проходящаго еврея, подзывали его и, сорвавъ съ него шапку, гнали извозчика впередъ; потомъ бросали эту шапку куда-нибудь за заборъ, на дерево. Бобетинскій избилъ извозчика. Остальные громко пѣли и безтолково кричали. Только Бекъ-Агамаловъ, сидѣвшій рядомъ съ Ромашовымъ, молчалъ всю дорогу, сердито и сдержанно посапывая.
Собраніе, несмотря на поздній часъ, было ярко освѣщено и полно народомъ. Въ карточной, въ столовой, въ буфетѣ и въ бильярдной безпомощно толклись ошалѣвшіе отъ вина, отъ табаку и отъ азартной игры люди въ разстегнутыхъ кителяхъ, съ неподвижными кислыми глазами и вялыми движеніями. Ромашовъ, здороваясь съ нѣкоторыми офицерами, вдругъ замѣтилъ среди нихъ, къ своему удивленію, Николаева. Онъ сидѣлъ около Осадчаго и былъ пьянъ и красенъ, но держался твердо. Когда Ромашовъ, обходя столъ, приблизился къ нему, Николаевъ быстро взглянулъ на него и тотчасъ же отвернулся, чтобы не подать руки, и съ преувеличеннымъ интересомъ заговорилъ съ своимъ сосѣдомъ.
— Вѣткинъ, идите пѣть!—крикнулъ Осадчій черезъ головы товарищей.
— Сп-о-ем-те что-ни-и-будь!—запѣлъ Вѣткинъ на мотивъ церковнаго антифона.
— Спо-ем-те что-ни-будь. Споемте что-о-ни-и-будь!—подхватили громко остальные.
— За поповымъ перелазомъ подралися трое разомъ,—зачастилъ Вѣткинъ церковной скороговоркой:—попъ, дьякъ, понамарь та ще губернскій секретарь. Совайся, Ничипоре, со-вайся.
— Совайся, Ничи-поре, со-о-вай-ся,—тихо, полными аккордами отвѣтилъ ему хоръ, весь сдержанный и точно согрѣтый мягкой октавой Осадчаго.
Вѣткинъ дирижировалъ пѣніемъ, стоя посреди стола и распростирая надъ поющими руки. Онъ дѣлалъ то страшные, то ласковые и одобрительные глаза, шипѣлъ на тѣхъ, кто пѣлъ невѣрно, и едва замѣтнымъ трепетаніемъ протянутой ладони сдерживалъ увлекающихся.
— Штабсъ-капитанъ Лещенко, вы фальшивите! Вамъ медвѣдь на ухо наступилъ. Замолчите!—крикнулъ Осадчій.—Господа, да замолчите же кругомъ! Не галдите, когда поютъ.
— Какъ бога-тый мужикъ ѣстъ пуншъ гля-се…—продолжалъ вычитывать Вѣткинъ.
Отъ табачнаго дыма рѣзало въ глазахъ. Клеенка на столѣ была липкая, и Ромашовъ вспомнилъ, что онъ не мылъ сегодня вечеромъ рукъ. Онъ пошелъ черезъ дворъ въ комнату, которая называлась «офицерскими номерами»,—тамъ всегда стоялъ умывальникъ. Это была пустая холодная каморка въ одно окно. Вдоль стѣнъ стояли раздѣленныя шкапчикомъ, на больничный манеръ, двѣ кровати. Бѣлья на нихъ никогда не мѣняли, такъ же, какъ никогда не подметали полъ въ этой комнатѣ и не провѣтривали воздухъ. Отъ этого въ номерахъ всегда стоялъ затхлый, грязный запахъ заношеннаго бѣлья, застарѣлаго табачнаго дыма и смазныхъ сапогъ. Комната эта предназначалась для временнаго жилья офицерамъ, пріѣзжавшимъ изъ дальнихъ отдѣльныхъ стоянокъ въ штабъ полка. Но въ нее обыкновенно складывали во время вечеровъ, по-двое и даже по-трое на одну кровать, особенно пьяныхъ офицеровъ. Поэтому она также носила названіе «мертвецкой комнаты», «трупарни» и «морга». Въ этихъ названіяхъ крылась безсознательная, но страшная жизненная иронія, потому что съ того времени, какъ полкъ стоялъ въ городѣ,—въ офицерскихъ номерахъ, именно на этихъ самыхъ двухъ кроватяхъ, уже застрѣлилось нѣсколько офицеровъ и одинъ денщикъ. Впрочемъ, не было года, чтобы въ N—скомъ полку не застрѣлился кто-нибудь изъ офицеровъ.
Когда Ромашовъ вошелъ въ мертвецкую, два человѣка сидѣли на кроватяхъ у изголовій, около окна. Они сидѣли безъ огня, въ темнотѣ, и только по едва слышной вознѣ Ромашовъ замѣтилъ ихъ присутствіе и съ трудомъ узналъ ихъ, подойдя вплотную и нагнувшись надъ ними. Это были штабсъ-капитанъ Клодтъ, алкоголикъ и воръ, отчисленный отъ командованія ротой, и подпрапорщикъ Золотухинъ, долговязый, пожилой, уже плѣшивый, игрокъ, скандалистъ, сквернословъ и тоже пьяница, изъ типа вѣчныхъ подпрапорщиковъ. Между обоими тускло поблескивала на столѣ четвертная бутыль водки, стояла пустая тарелка съ какой-то жижей и два полныхъ стакана. Не было видно никакихъ слѣдовъ закуски. Собутыльники молчали, точно притаившись отъ вошедшаго товарища, и, когда онъ нагибался надъ ними, они, хитро улыбаясь въ темнотѣ, глядѣли куда-то внизъ.
— Боже мой, что̀ вы тутъ дѣлаете?—спросилъ Ромашовъ испуганно.
— Т-ссс!—Золотухинъ таинственно, съ предостерегающимъ видомъ поднялъ палецъ кверху.—Подождите. Не мѣшайте.
— Тихо!—короткимъ шопотомъ сказалъ Клодтъ.
Вдругъ гдѣ-то вдалекѣ загрохотала телѣга. Тогда оба торопливо подняли стаканы, стукнулись ими и одновременно выпили.
— Да что̀ же это такое, наконецъ?!—воскликнулъ въ тревогѣ Ромашовъ.
— А это, родной мой,—многозначительнымъ шопотомъ отвѣтилъ Клодтъ:—это у насъ такая закуска. Подъ стукъ телѣги. Фендрикъ,—обратился онъ къ Золотухину.—Ну, теперь подо что выпьемъ? Хочешь подъ свѣтъ луны?
— Пили ужъ,—серьезно возразилъ Золотухинъ и поглядѣлъ въ окно на узкій серпъ мѣсяца, который низко и скучно стоялъ надъ городомъ.—Подождемъ. Вотъ, можетъ-быть, собака залаетъ. Помолчи.
Такъ они шептались, наклоняясь другъ къ другу, охваченные мрачной шутливостью пьянаго безумія. А изъ столовой въ это время доносились смягченные, заглушенные стѣнами и оттого гармонично-печальные звуки церковнаго напѣва, похожаго на отдаленное погребальное пѣніе.
Ромашовъ всплеснулъ рунами и схватился за голову.
— Господи, ради Бога, оставьте: это страшно,—сказалъ онъ съ тоскою.
— Убирайся къ дьяволу!—заоралъ вдругъ Золотухинъ.—Нѣтъ, стой, братъ! Куда? Раньше выпейте съ порядочными господами. Нѣ-ѣтъ, не перехитришь, братъ. Держите его, штабсъ-напитанъ, а я запру дверь.
Они оба вскочили съ кровати и принялись съ сумасшедшимъ лукавымъ смѣхомъ ловить Ромашова. И все это вмѣстѣ—эта темная вонючая комната, это тайное фантастическое пьянство среди ночи, безъ огня, эти два обезумѣвшихъ человѣка—все вдругъ повѣяло на Ромашова нестерпимымъ ужасомъ смерти и сумасшествія. Онъ съ пронзительнымъ крикомъ оттолкнулъ Золотухина далеко въ сторону и, весь содрогаясь, выскочилъ изъ мертвецкой.
Умомъ онъ зналъ, что ему нужно итти домой, но по какому-то непонятному влеченію онъ вернулся въ столовую. Тамъ уже многіе дремали, сидя на стульяхъ и подоконникахъ. Было невыносимо жарко, и, несмотря на открытыя окна, лампы и свѣчи горѣли, не мигая. Утомленная, сбившаяся съ ногъ прислуга и солдаты-буфетчики дремали стоя и ежеминутно зѣвали, не разжимая челюстей, однѣми ноздрями. Но повальное, тяжелое, общее пьянство не прекращалось.
Вѣткинъ стоялъ уже на столѣ и пѣлъ высокимъ, чувствительнымъ теноромъ:
Бы-ы-стры, какъ волны-ы,
Дни-и нашей жиз-ни…
Въ полку было много офицеровъ изъ духовныхъ, и потому пѣли хорошо даже въ пьяные часы. Простой, печальный, трогательный мотивъ облагораживалъ пошлыя слова. И всѣмъ на минуту стало тоскливо и тѣсно подъ этимъ низкимъ потолкомъ въ затхлой комнатѣ, среди узкой, глухой и слѣпой жизни.
Умрешь, похоронятъ,
Какъ не жилъ на свѣтѣ…—
Пропѣли эту пѣсню, помолчали немного. На всѣхъ нашла сквозь пьяный угаръ тихая, задумчивая минута. Вдругъ Осадчій, глядя внизъ на столъ опущенными глазами, началъ вполголоса:
«Въ путь узкій ходшіе прискорбный вси—житіе, яко яремъ, вземшіе…»
— Да будетъ вамъ!—замѣтилъ кто-то скучающимъ тономъ.—Вотъ прицѣпились вы къ этой панихидѣ. Въ десятый разъ.
Но другіе уже подхватили похоронный напѣвъ, и вотъ въ загаженной, заплеванной, прокуренной столовой понеслись чистые, ясные аккорды панихиды Іоанна Дамаскина, проникнутые такой горячей, такой чувственной печалью, такой страстной тоской по уходящей жизни:
«И мнѣ послѣдовавшіе вѣрою пріидите, насладитеся, яже уготовахъ вамъ почестей и вѣнцовъ небесныхъ»…
И тотчасъ же Арчаковскій, знавшій службу не хуже любого дьякона, подхватилъ возгласъ:
— Рцемъ вси отъ всея души…
Такъ они и прослужили всю панихиду. А когда очередь дошла до послѣдняго воззванія, то Осадчій, наклонивъ внизъ голову, напруживъ шею, со странными и страшными, печальными и злыми глазами заговорилъ нараспѣвъ низкимъ голосомъ, рокочущимъ, какъ струны контрабаса:
«Во блаженномъ успеніи животъ и вѣчный покой подаждь, Господи, усопшему рабу твоему Никифору…—Осадчій вдругъ выпустилъ ужасное, циничное ругательство:—и сотвори ему вѣ-ѣ-ѣчную»…
Ромашовъ вскочилъ и бѣшено, изо всей силы ударилъ кулакомъ по столу.
— Не позволю! Молчите!—закричалъ онъ пронзительнымъ, страдальческимъ голосомъ.—Зачѣмъ смѣяться? Капитанъ Осадчій, вамъ вовсе не смѣшно, а вамъ больно и страшно! Я вижу! Я знаю, что̀ вы чувствуете въ душѣ!
Среди общаго мгновеннаго молчанія только одинъ чей-то голосъ промолвилъ съ недоумѣніемъ:
— Онъ пьянъ?
Но тотчасъ же, какъ и давеча, у Шлейферши, все загудѣло, застонало, вскочило съ мѣста и свернулось въ какой-то пестрый, движущійся, крикливый клубокъ. Вѣткинъ, прыгая со стола, задѣлъ головой висячую лампу; она закачалась огромными плавными зигзагами, и тѣни отъ бѣснующихся людей, то вырастая, какъ великаны, то исчезая подъ полъ, зловѣще спутались и заметались по бѣлымъ стѣнамъ и по потолку.
Все, что̀ теперь происходило въ собраніи съ этими развинченными, возбужденными, пьяными и несчастными людьми,—совершалось быстро, нелѣпо и непоправимо. Точно какой-то злой, сумбурный, глупый, яростно-насмѣшливый демонъ овладѣлъ людьми и заставлялъ ихъ говорить скверныя слова и дѣлать безобразныя, нестройныя движенія.
Среди этого чада Ромашовъ вдругъ увидѣлъ совсѣмъ близко около себя чье-то лицо, съ искривленнымъ кричащимъ ртомъ, которое онъ сразу даже не узналъ—такъ оно было перековеркано и обезображено злобой. Это Николаевъ кричалъ ему, брызжа слюной и нервно дергая мускулами лѣвой щеки подъ глазомъ:
— Сами позорите полкъ! Не смѣйте ничего говорить. Вы—и разные Назанскіе! Безъ году недѣля!..
Кто-то осторожно тянулъ Ромашова назадъ. Онъ обернулся и узналъ Бекъ-Агамалова, но, тотчасъ же отвернувшись, забылъ о немъ. Блѣднѣя отъ того, что̀ сію минуту произойдетъ, онъ сказалъ тихо и хрипло, съ измученной, жалкой улыбкой:
— А при чемъ же здѣсь Назанскій? Или у васъ есть особыя таинственныя причины быть имъ недовольнымъ?
— Я вамъ въ морду дамъ! Подлецъ, сволочь!—закричалъ Николаевъ высокимъ, лающимъ голосомъ.—Хамъ!
Онъ рѣзко замахнулся на Ромашова кулакомъ и сдѣлалъ грозные глаза, но ударить не рѣшался. У Ромашова въ груди и въ животѣ сдѣлалось тоскливое, противное обморочное замираніе. До сихъ поръ онъ совсѣмъ не замѣчалъ, точно забылъ, что въ правой рукѣ у него все время находится какой-то посторонній предметъ. И вдругъ быстрымъ, короткимъ движеніемъ онъ выплеснулъ въ лицо Николаеву остатки пива изъ своего стакана.
Въ то же время, вмѣстѣ съ мгновенной тупой болью, бѣлыя яркія молніи брызнули изъ его лѣваго глаза. Съ протяжнымъ, звѣринымъ воемъ кинулся онъ на Николаева, и они оба грохнулись внизъ, сплелись руками и ногами и покатились по полу, роняя стулья и глотая грязную, вонючую пыль. Они рвали, комкали и тискали другъ друга, рыча и задыхаясь. Ромашовъ помнилъ, какъ случайно его пальцы попали въ ротъ Николаеву за щеку, и какъ онъ старался разорвать ему этотъ скользкій, противный, горячій ротъ… И онъ уже не чувствовалъ никакой боли, когда бился головой и локтями объ полъ въ этой безумной борьбѣ.
Онъ не зналъ также, какъ все это окончилось. Онъ засталъ себя стоящимъ въ углу, куда его оттѣснили, оторвавъ отъ Николаева. Бекъ-Агамаловъ поилъ его водой, но зубы у Ромашова судорожно стучали о края стакана, и онъ боялся, какъ бы не откусить кусокъ стекла. Китель на немъ былъ разорванъ подъ мышками и на спинѣ, а одинъ погонъ, оторванный, болтался на тесемочкѣ. Голоса у Ромашова не было, и онъ кричалъ беззвучно, однѣми губами:
— Я ему… еще покажу!.. Вызываю его!..
Старый Лехъ, до сихъ поръ сладко дремавшій на концѣ стола, а теперь совсѣмъ очнувшійся, трезвый и серьезный, говорилъ съ непривычной суровой повелительностью:
— Какъ старшій, приказываю вамъ, господа, немедленно разойтись. Слышите, господа, сейчасъ же. Обо всемъ будетъ мною утромъ поданъ рапортъ командиру полка.
И всѣ расходились смущенные, подавленные, избѣгая глядѣть другъ на друга. Каждый боялся прочесть въ чужихъ глазахъ свой собственный ужасъ, свою рабскую, виноватую тоску—ужасъ и тоску маленькихъ, злыхъ и грязныхъ животныхъ, темный разумъ которыхъ вдругъ освѣтился яркимъ человѣческимъ сознаніемъ.
Былъ разсвѣтъ, съ яснымъ, дѣтски-чистымъ небомъ и неподвижнымъ прохладнымъ воздухомъ. Деревья, влажныя, окутанныя чуть виднымъ паромъ, молчаливо просыпались отъ своихъ темныхъ, загадочныхъ ночныхъ сновъ. И когда Ромашовъ, идя домой, глядѣлъ на нихъ и на небо, и на мокрую, сѣдую отъ росы траву, то онъ чувствовалъ себя низенькимъ, гадкимъ, уродливымъ и безконечно чужимъ среди этой невинной прелести утра, улыбавшагося спросонокъ.
