яже уготовахъ вамъ почестей и вѣнцовъ небесныхъ»…
И тотчасъ же Арчаковскій, знавшій службу не хуже любого дьякона, подхватилъ возгласъ:
— Рцемъ вси отъ всея души…
Такъ они и прослужили всю панихиду. А когда очередь дошла до послѣдняго воззванія, то Осадчій, наклонивъ внизъ голову, напруживъ шею, со странными и страшными, печальными и злыми глазами заговорилъ нараспѣвъ низкимъ голосомъ, рокочущимъ, какъ струны контрабаса:
«Во блаженномъ успеніи животъ и вѣчный покой подаждь, Господи, усопшему рабу твоему Никифору…—Осадчій вдругъ выпустилъ ужасное, циничное ругательство:—и сотвори ему вѣ-ѣ-ѣчную»…
Ромашовъ вскочилъ и бѣшено, изо всей силы ударилъ кулакомъ по столу.
— Не позволю! Молчите!—закричалъ онъ пронзительнымъ, страдальческимъ голосомъ.—Зачѣмъ смѣяться? Капитанъ Осадчій, вамъ вовсе не смѣшно, а вамъ больно и страшно! Я вижу! Я знаю, что̀ вы чувствуете въ душѣ!
Среди общаго мгновеннаго молчанія только одинъ чей-то голосъ промолвилъ съ недоумѣніемъ:
— Онъ пьянъ?
Но тотчасъ же, какъ и давеча, у Шлейферши, все загудѣло, застонало, вскочило съ мѣста и свернулось въ какой-то пестрый, движущійся, крикливый клубокъ. Вѣткинъ, прыгая со стола, задѣлъ головой висячую лампу; она закачалась огромными плавными зигзагами, и тѣни отъ бѣснующихся людей, то вырастая, какъ великаны, то исчезая подъ полъ, зловѣще спутались и заметались по бѣлымъ стѣнамъ и по потолку.
Все, что̀ теперь происходило въ собраніи съ этими развинченными, возбужденными, пьяными и несчастными
