колаева, и они оба грохнулись внизъ, сплелись руками и ногами и покатились по полу, роняя стулья и глотая грязную, вонючую пыль. Они рвали, комкали и тискали другъ друга, рыча и задыхаясь. Ромашовъ помнилъ, какъ случайно его пальцы попали въ ротъ Николаеву за щеку, и какъ онъ старался разорвать ему этотъ скользкій, противный, горячій ротъ… И онъ уже не чувствовалъ никакой боли, когда бился головой и локтями объ полъ въ этой безумной борьбѣ.
Онъ не зналъ также, какъ все это окончилось. Онъ засталъ себя стоящимъ въ углу, куда его оттѣснили, оторвавъ отъ Николаева. Бекъ-Агамаловъ поилъ его водой, но зубы у Ромашова судорожно стучали о края стакана, и онъ боялся, какъ бы не откусить кусокъ стекла. Китель на немъ былъ разорванъ подъ мышками и на спинѣ, а одинъ погонъ, оторванный, болтался на тесемочкѣ. Голоса у Ромашова не было, и онъ кричалъ беззвучно, однѣми губами:
— Я ему… еще покажу!.. Вызываю его!..
Старый Лехъ, до сихъ поръ сладко дремавшій на концѣ стола, а теперь совсѣмъ очнувшійся, трезвый и серьезный, говорилъ съ непривычной суровой повелительностью:
— Какъ старшій, приказываю вамъ, господа, немедленно разойтись. Слышите, господа, сейчасъ же. Обо всемъ будетъ мною утромъ поданъ рапортъ командиру полка.
И всѣ расходились смущенные, подавленные, избѣгая глядѣть другъ на друга. Каждый боялся прочесть въ чужихъ глазахъ свой собственный ужасъ, свою рабскую, виноватую тоску—ужасъ и тоску маленькихъ, злыхъ и грязныхъ животныхъ, темный разумъ которыхъ вдругъ освѣтился яркимъ человѣческимъ сознаніемъ.
Былъ разсвѣтъ, съ яснымъ, дѣтски-чистымъ небомъ
