Въ самомъ концѣ мая въ ротѣ капитана Осадчаго повѣсился молодой солдатъ и, по странному расположенію судьбы, повѣсился въ то же самое число, въ которое въ прошломъ году произошелъ въ этой ротѣ такой же случай. Когда его вскрывали, Ромашовъ былъ помощникомъ дежурнаго по полку и поневолѣ вынужденъ былъ присутствовать при вскрытіи. Солдатъ еще не успѣлъ разложиться. Ромашовъ слышалъ, какъ изъ его развороченнаго на куски тѣла шелъ густой запахъ сырого мяса, точно отъ тушъ, которыя выставляютъ при входѣ въ мясныя лавки. Онъ видѣлъ его сѣрыя и синія ослизлыя глянцовитыя внутренности, видѣлъ содержимое его желудка, видѣлъ его мозгъ—сѣро-желтый, весь въ извилинахъ, вздрагивавшій на столѣ отъ шаговъ, какъ желе, перевернутое изъ формы. Все это было ново, страшно и противно и въ то же время вселяло въ него какое-то брезгливое неуваженіе къ человѣку.
Изрѣдка, время отъ времени, въ полку наступали дни какого-то общаго, повальнаго, безобразнаго кутежа. Можетъ-быть, это случалось въ тѣ странные моменты, когда люди, случайно между собой связанные, но всѣ вмѣстѣ осужденные на скучную бездѣятельность и безсмысленную жестокость, вдругъ прозрѣвали въ глазахъ другъ у друга, тамъ, далеко, въ запутанномъ и угнетенномъ сознаніи, какую-то таинственную искру ужаса, тоски и безумія. И тогда спокойная, сытая, какъ у племенныхъ быковъ, жизнь точно выбрасывалась изъ своего русла. Такъ случилось и послѣ этого самоубійства. Первымъ началъ Осадчій. Какъ разъ подошло нѣсколько дней праздниковъ подъ рядъ, и онъ въ теченіе ихъ велъ въ собраніи отчаянную игру и страшно много пилъ. Странно: огромная воля этого большого, сильнаго и хищнаго, какъ звѣрь, человѣка увлекла за собой весь полкъ въ какую-то вертящуюся книзу воронку, и во все время этого стихійнаго, припадочнаго кутежа Осадчій съ цинизмомъ, съ наглымъ вызовомъ, точно ища отпора и возраженія, поносилъ скверными словами имя самоубійцы.
Было шесть часовъ вечера. Ромашовъ сидѣлъ съ ногами на подоконникѣ и тихо насвистывалъ вальсъ изъ «Фауста». Въ саду кричали воробьи и стрекотали сороки. Вечеръ еще не наступилъ, но между деревьями уже бродили легкія задумчивыя тѣни.
Вдругъ у крыльца его дома чей-то голосъ запѣлъ громко, съ воодушевленіемъ, но фальшиво:
Бѣсятся кони, бренчатъ мундштуками,
Лѣнятся, рвутся, храпя-а-атъ…
Съ грохотомъ распахнулись обѣ входныя двери, и въ комнату ввалился Вѣткинъ. Съ трудомъ удерживая равновѣсіе, онъ продолжалъ пѣть:
Барыни, барышни взоромъ отчаяннымъ
Вслѣдъ уходящимъ глядятъ.
Онъ былъ пьянъ, тяжело, угарно, со вчерашняго. Вѣки глазъ отъ безсонной ночи у него покраснѣли и набрякли. Шапка сидѣла на затылкѣ. Усы, еще мокрые, потемнѣли и висѣли внизъ двумя густыми сосульками, точно у моржа.
— Р-ромуальдъ! Анахоретъ сирійскій, дай я тебя лобзну!—завопилъ онъ на всю комнату.—Ну, чего ты киснешь? Пойдемъ, братъ. Тамъ весело: играютъ, поютъ. Пойдемъ!
Онъ крѣпко и продолжительно поцѣловалъ Ромашова въ губы, смочивъ его лицо своими усами.
— Ну, будетъ, будетъ, Павелъ Павловичъ,—слабо сопротивлялся Ромашовъ:—къ чему телячьи восторги?
— Другъ, руку твою! Институтка. Люблю въ тебѣ я прошлое страданье и юность улетѣвшую мою. Сейчасъ Осадчій такую вѣчную память вывелъ, что стекла задребезжали. Ромашевичъ, люблю я, братецъ, тебя! Дай я тебя поцѣлую, по-настоящему, по-русски, въ самыя губы.
Ромашову было противно опухшее лицо Вѣткина съ остеклянѣвшими глазами, былъ гадокъ запахъ, шедшій изъ его рта, прикосновеніе его мокрыхъ губъ и усовъ. Но онъ былъ всегда въ этихъ случаяхъ беззащитенъ и теперь только дѣланно и вяло улыбался.
— Постой, зачѣмъ я къ тебѣ пришелъ?..—кричалъ Вѣткинъ, икая и пошатываясь.—Что-то было важное… А, вотъ зачѣмъ. Ну, братъ, и выставилъ же я Бобетинскаго. Понимаешь—все до тла, до копеечки. Дошло до того, что онъ проситъ играть на запись! Ну, ужъ я тутъ ему говорю: «Нѣтъ ужъ, батенька, это ата̀нде-съ, не хотите ли чего-нибудь помягче-съ?» Тутъ онъ ставитъ револьверъ. На-ка вотъ, Ромашенко, погляди.—Вѣткинъ вытащилъ изъ брюкъ, выворотивъ при этомъ карманъ наружу, маленькій изящный револьверъ въ сѣромъ замшевомъ чехлѣ.—Это, братъ, системы Мервина. Я спрашиваю: во сколько ставишь?—Двадцать пять.—Десять!—Пятнадцать.—Ну, чортъ съ тобой! Поставилъ онъ рубль въ цвѣтъ и въ масть въ круглую. Бацъ, бацъ, бацъ, бацъ!—На пятомъ абцугѣ я его даму—чикъ! Здра-ав-ствуйте, сто гусей. За нимъ еще что-то осталось. Великолѣпный револьверъ и патроны къ нему. На̀ тебѣ, Ромашевичъ. Въ знакъ памяти и дружбы нѣжной дарю тебѣ сей револьверъ, и помни всегда прилежно, какой Вѣткинъ—храбрый офицеръ. На̀! Это стихи.
— Зачѣмъ это, Павелъ Павловичъ? Спрячьте.
— Что̀, ты думаешь, плохой револьверъ? Слона можно убить. Постой, мы сейчасъ попробуемъ. Гдѣ у тебя помѣщается твой рабъ? Я пойду, спрошу у него какую-нибудь доску. Эй, р-р-рабъ! Оруженосецъ!
Колеблющимися шагами онъ вышелъ въ сѣни, гдѣ обыкновенно помѣщался Гайна̀нъ, повозился тамъ немного и черезъ минуту вернулся, держа подъ правымъ локтемъ за голову бюстъ Пушкина.
— Будетъ, Павелъ Павловичъ, не сто̀итъ,—слабо останавливалъ его Ромашовъ.
— Э, чепуха! Какой-то шпакъ. Вотъ мы его сейчасъ поставимъ на табуретку. Стой смирно, каналья!—погрозился Вѣткинъ пальцемъ на бюстъ.—Слышишь? Я тебѣ задамъ!
Онъ отошелъ въ сторону, прислонился къ подоконнику рядомъ съ Ромашовымъ и взвелъ курокъ. Но при этомъ онъ такъ нелѣпо, такими пьяными движеніями размахивалъ револьверомъ въ воздухѣ, что Ромашовъ только испуганно морщился и часто моргалъ глазами, ожидая нечаяннаго выстрѣла.
Разстояніе было не болѣе восьми шаговъ. Вѣткинъ долго цѣлился, кружа дуломъ въ разныя стороны. Наконецъ онъ выстрѣлилъ, и на бюстѣ, на правой щекѣ, образовалась большая, неправильная черная дыра. Въ ушахъ у Ромашова зазвенѣло отъ выстрѣла.
— Видалъ миндалъ?—закричалъ Вѣткинъ.—Ну, такъ вотъ, на̀ тебѣ, береги на память и помни мою любовь. А теперь надѣвай китель и айда̀ въ собраніе. Дернемъ во славу русскаго оружія.
— Павелъ Павловичъ, право жъ, не сто̀итъ, право же, лучше не нужно,—безсильно умолялъ его Ромашовъ.
Но онъ не сумѣлъ отказаться: не находилъ для этого ни рѣшительныхъ словъ, ни крѣпкихъ интонацій въ голосѣ. И, мысленно браня себя за тряпичное безволіе, онъ вяло поплелся за Вѣткинымъ, который нетвердо, зигзагами шагалъ вдоль огородныхъ грядокъ, по огурцамъ и капустѣ.
Это былъ безпорядочный, шумный, угарный—поистинѣ сумасшедшій вечеръ. Сначала пили въ собраніи, потомъ поѣхали на вокзалъ пить глинтвейнъ, потомъ опятъ вернулись въ собраніе. Сначала Ромашовъ стѣснялся, досадовалъ на самого себя за уступчивость и испытывалъ то нудное чувство брезгливости и неловкости, которое ощущаетъ всякій свѣжій человѣкъ въ обществѣ пьяныхъ. Смѣхъ казался ему неестественнымъ, остроты—плоскими, пѣніе—фальшивымъ. Но красное горячее вино, выпитое имъ на вокзалѣ, вдругъ закружило его голову и наполнило ее шумнымъ и какимъ-то судорожнымъ весельемъ. Передъ глазами стала сѣрая завѣса изъ милліоновъ дрожащихъ песчинокъ, и все сдѣлалось удобно, смѣшно и понятно.
Часъ за часомъ пробѣгали какъ секунды, и только по тому, что въ столовой зажгли лампы, Ромашовъ смутно понялъ, что прошло много времени и наступила ночь.
— Господа, поѣдемте къ дѣвочкамъ,—предложилъ кто-то.—Поѣдемте всѣ къ Шлейфершѣ.
— Къ Шлейфершѣ, къ Шлейфершѣ. Ура!
И всѣ засуетились, загрохотали стульями, засмѣялись. Въ этотъ вечеръ все дѣлалось какъ-то само собой. У воротъ собранія уже стояли пароконные фаэтоны, но никто не зналъ, откуда они взялись. Въ сознаніи Ромашова уже давно появились черные сонные провалы, чередовавшіеся съ моментами особенно яркаго обостреннаго пониманія. Онъ вдругъ увидѣлъ себя сидящимъ въ экипажѣ рядомъ съ Вѣткинымъ. Впереди на скамейкѣ помѣщался кто-то третій, но лица его Ромашовъ никакъ не могъ ночью разсмотрѣть, хотя и наклонялся къ нему, безсильно мотаясь туловищемъ влѣво и вправо. Лицо это казалось темнымъ и то суживалось въ кулачокъ, то растягивалось въ косомъ направленіи и было удивительно знакомо. Ромашовъ вдругъ засмѣялся и самъ точно со стороны услыхалъ свой тупой, деревянный смѣхъ.
— Врешь, Вѣткинъ, я знаю, братъ, куда мы ѣдемъ,—сказалъ онъ съ пьянымъ лукавствомъ.—Ты, братъ, меня везешь къ женщинамъ. Я, братъ, знаю.
Ихъ перегналъ, оглушительно стуча по камнямъ, другой экипажъ. Быстро и сумбурно промелькнули въ свѣтѣ фонарей гнѣдыя лошади, скакавшія нестройнымъ карьеромъ, кучеръ, неистово вертѣвшій надъ головой кнутомъ, и четыре офицера, которые съ крикомъ и свистомъ качались на своихъ сидѣньяхъ.
Сознаніе на минуту съ необыкновенной яркостью и точностью вернулось къ Ромашову. Да, вотъ онъ ѣдетъ въ то мѣсто, гдѣ нѣсколько женщинъ отдаютъ кому угодно свое тѣло, свои ласки и великую тайну своей любви. За деньги? На минуту? Ахъ, не все ли равно! Женщины! Женщины!—кричалъ внутри Ромашова какой-то дикій и сладкій, нетерпѣливый голосъ. Примѣшивалась къ нему, какъ отдаленный, чуть слышный звукъ, мысль о Шурочкѣ, но въ этомъ совпаденіи не было ничего низкаго, оскорбительнаго, а, наоборотъ, было что-то отрадное, ожидаемое, волнующее, отъ чего тихо и пріятно щекотало въ сердцѣ.
Вотъ онъ сейчасъ пріѣдетъ къ нимъ, еще неизвѣстнымъ, еще ни разу невиданнымъ, къ этимъ страннымъ, таинственнымъ, плѣнительнымъ существамъ—къ женщинамъ! И сокровенная мечта сразу станетъ явью, и онъ будетъ смотрѣть на нихъ, брать ихъ за руки, слушать ихъ нѣжный смѣхъ и пѣніе, и это будетъ непонятнымъ, но радостнымъ утѣшеніемъ въ той страстной жаждѣ, съ которой онъ стремится къ одной женщинѣ въ мірѣ, къ ней, къ Шурочкѣ! Но въ мысляхъ его не было никакой опредѣленно-чувственной цѣли,—его, отвергнутаго одной женщиной, властно, стихійно тянуло въ сферу этой неприкрытой, откровенной, упрощенной любви, какъ тянетъ въ холодную ночь на огонь маяка усталыхъ и иззябшихъ перелетныхъ птицъ. И больше ничего.
Лошади повернули направо. Сразу прекратился стукъ колесъ и дребезжаніе гаекъ. Экипажъ сильно и мягко заколебался на колеяхъ и выбоинахъ, круто спускаясь подъ горку. Ромашовъ открылъ глаза. Глубоко внизу подъ его ногами, широко и въ безпорядкѣ разбросались маленькіе огоньки. Они то ныряли за деревья и невидимые дома, то опять выскакивали наружу, и казалось, что тамъ, по долинѣ, бродитъ большая, разбившаяся толпа, какая-то фантастическая процессія съ фонарями въ рукахъ. На мигъ откуда-то пахнуло тепломъ и запахомъ полыни, большая темная вѣтка зашелестѣла по головамъ, и тотчасъ же потянуло сырымъ холодомъ, точно дыханіемъ стараго погреба.
— Куда мы ѣдемъ?—спросилъ опять Ромашовъ.
— Въ Завалье!—крикнулъ сидѣвшій впереди, и Ромашовъ съ удивленіемъ подумалъ: «Ахъ, да, вѣдь это поручикъ Епифановъ. Мы ѣдемъ къ Шлейфершѣ».
— Неужели вы ни разу не были?—спросилъ Вѣткинъ.
— Убирайтесь вы оба къ чорту!—крикнулъ Ромашовъ.
Но Епифановъ смѣялся и говорилъ:
— Послушайте, Юрій Алексѣичъ, хотите, мы шепнемъ, что вы въ первый разъ въ жизни? А? Ну, миленькій, ну, душечка. Онѣ это любятъ. Что̀ вамъ сто̀итъ?
Опять сознаніе Ромашова заволоклось плотнымъ, непроницаемымъ мракомъ. Сразу, точно безъ малѣйшаго перерыва, онъ увидѣлъ себя въ большой залѣ съ паркетнымъ поломъ и съ вѣнскими стульями вдоль всѣхъ стѣнъ. Надъ входной дверью и надъ тремя другими дверьми, ведущими въ темныя каморки, висѣли длинныя ситцевыя портьеры, красныя, въ желтыхъ букетахъ. Такія же занавѣски слабо надувались и колыхались надъ окнами, отворенными въ черную тьму двора. На стѣнахъ горѣли лампы. Было свѣтло, дымно, и пахло острой еврейской кухней, но по временамъ изъ оконъ доносился свѣжій запахъ мокрой зелени, цвѣтущей бѣлой акаціи и весенняго воздуха.
Офицеровъ пріѣхало около десяти. Казалось, что каждый изъ нихъ одновременно и пѣлъ, и кричалъ, и смѣялся. Ромашовъ, блаженно и наивно улыбаясь, бродилъ отъ одного къ другому, узнавая, точно въ первый разъ, съ удивленіемъ и съ удовольствіемъ: Бекъ-Агамалова, Лбова, Вѣткина, Епифанова, Арчаковскаго, Олизара и другихъ. Тутъ же былъ и штабсъ-капитанъ Лещенко; онъ сидѣлъ у окна со своимъ всегдашнимъ покорнымъ и унылымъ видомъ. На столѣ, точно сами собой, какъ и все было въ этотъ вечеръ, появились бутылки съ пивомъ и съ густой вишневой наливкой. Ромашовъ пилъ съ кѣмъ-то, чокался и цѣловался, и чувствовалъ, что руки и губы у него стали липкими и сладкими.
Тутъ было пять или шесть женщинъ. Одна изъ нихъ, по виду дѣвочка лѣтъ четырнадцати, одѣтая пажомъ, съ ногами въ розовомъ трико, сидѣла на колѣняхъ у Бекъ-Агамалова и играла шнурами его аксельбантовъ. Другая, крупная блондинка, въ красной шелковой кофтѣ и темной юбкѣ, съ большимъ, красивымъ, напудреннымъ лицомъ и круглыми, черными, широкими бровями, подошла къ Ромашову.
— Мужчина, что̀ вы такой скучный? Пойдемте въ комнату,—сказала она низкимъ голосомъ.
Она бокомъ, развязно, сѣла на столъ, положивъ ногу на ногу. Ромашовъ увидѣлъ, какъ подъ платьемъ гладко опредѣлилась ея круглая и мощная ляжка. У него задрожали руки и стало холодно во рту. Онъ спросилъ робко:
— Какъ васъ зовутъ?
— Меня? Мальвиной.—Она равнодушно отвернулась отъ офицера и заболтала ногами.—Угостите папиросочкой.
Откуда-то появились два музыканта-еврея: одинъ—со скрипкой, другой—съ бубномъ. Подъ докучный фальшивый мотивъ польки, сопровождаемый глухими дребезжащими ударами, Олизаръ и Арчаковскій стали плясать канканъ. Они скакали другъ передъ другомъ то на одной, то на другой ногѣ, прищелкивая пальцами вытянутыхъ рукъ, пятились назадъ, раскорячивъ согнутыя колѣни и заложивъ большіе пальцы подъ мышки, и съ грубо-циничными жестами вихляли бедрами, безобразно наклоняя туловище то впередъ, то назадъ. Вдругъ Бекъ-Агамаловъ вскочилъ со стула и закричалъ рѣзкимъ, высокимъ, изступленнымъ голосомъ:
— Къ чорту шпаковъ! Сейчасъ же вонъ! Фить!
Въ дверяхъ стоило двое штатскихъ—ихъ знали всѣ офицеры въ полку, такъ какъ они бывали на вечерахъ въ собраніи: одинъ—чиновникъ казначейства, а другой—братъ судебнаго пристава, мелкій помѣщикъ,—оба очень приличные молодые люди.
У чиновника была на лицѣ блѣдная насильственная улыбка, и онъ говорилъ искательнымъ тономъ, но стараясь держать себя развязно:
— Позвольте, господа… раздѣлить компанію. Вы же меня знаете, господа… Я же Дубецкій, господа… Мы, господа, вамъ не помѣшаемъ.
— Въ тѣснотѣ, да не въ обидѣ,—сказалъ братъ судебнаго пристава и захохоталъ напряженно.
— Во-онъ!—закричалъ Бекъ-Агамаловъ.—Маршъ!
— Господа, выставляйте шпаковъ!—захохоталъ Арчаковскій.
Поднялась суматоха. Все въ комнатѣ завертѣлось клубкомъ, застонало, засмѣялось, затопало. Запрыгали вверхъ, коптя, огненные язычки лампъ. Прохладный ночной воздухъ ворвался изъ оконъ и трепетно дохнулъ на лица. Голоса штатскихъ, уже на дворѣ, кричали съ безсильнымъ и злымъ испугомъ, жалобно, громко и слезливо:
— Я этого такъ тебѣ не оставлю! Мы командиру полка будемъ жаловаться. Я губернатору напишу. Опричники!
— У-лю-лю-лю-лю! Ату ихъ!—вопилъ тонкимъ фальцетомъ Вѣткинъ, высунувшись изъ окна.
Ромашову казалось, что всѣ сегодняшнія происшествія слѣдуютъ одно за другимъ безъ перерыва и безъ всякой связи, точно передъ нимъ разматывалась крикливая и пестрая лента съ уродливыми, нелѣпыми, кошмарными картинами. Опять однообразно завизжала скрипка, загудѣлъ и задрожалъ бубенъ. Кто-то безъ мундира, въ одной бѣлой рубашкѣ, плясалъ въ присядку посрединѣ комнаты, ежеминутно падая назадъ и упираясь рукой въ полъ. Худенькая красивая женщина,—ея раньше Ромашовъ не замѣтилъ,—съ распущенными черными волосами и съ торчащими ключицами на открытой шеѣ, обнимала голыми руками печальнаго Лещенку за шею и, стараясь перекричать музыку и гомонъ, визгливо пѣла ему въ самое ухо:
Когда заболѣешь чахоткой навсегда,
Станешь блѣдный, какъ эта стѣна,—
Кругомъ тебя доктора.
Бобетинскій плескалъ пивомъ изъ стакана черезъ перегородку въ одну изъ темныхъ отдѣльныхъ каморокъ, а оттуда недовольный, густой, заспанный голосъ говорилъ ворчливо:
— Да, господа… да будетъ же. Кто это тамъ? Что̀ за свинство!
— Послушайте, давно ли вы здѣсь?—спросилъ Ромашовъ женщину въ красной кофтѣ и воровато, какъ будто незамѣтно для себя, положилъ ладонь на ея крѣпкую, теплую ногу.
Она что-то отвѣтила, чего онъ не разслышалъ. Его вниманіе привлекла дикая сцена. Подпрапорщикъ Лбовъ гонялся по комнатѣ за однимъ изъ музыкантовъ и изо всей силы колотилъ его бубномъ по головѣ. Еврей кричалъ быстро и непонятно и, озираясь назадъ съ испугомъ, метался изъ угла въ уголъ, подбирая длинныя фалды сюртука. Всѣ смѣялись. Арчаковскій отъ хохота упалъ на полъ и со слезами на глазахъ катался во всѣ стороны. Потомъ послышался пронзительный вопль другого музыканта. Кто-то выхватилъ у него изъ рукъ скрипку и со страшной силой ударилъ ее объ землю. Дека ея разбилась въ дребезги, съ пѣвучимъ трескомъ, который странно слился съ отчаяннымъ крикомъ еврея. Потомъ для Ромашова настало нѣсколько минутъ темнаго забвенія. И вдругъ опять онъ увидѣлъ, точно въ горячечномъ снѣ, что всѣ, кто были въ комнатѣ, сразу закричали, забѣгали, замахали руками. Вокругъ Бекъ-Агамалова быстро и тѣсно сомкнулись люди, но тотчасъ же они широко раздались, разбѣжались по всей комнатѣ.
— Всѣ вонъ отсюда! Никого не хочу!—бѣшено кричалъ Бекъ-Агамаловъ.
Онъ скрежеталъ, потрясалъ предъ собой кулаками и топалъ ногами. Лицо у него сдѣлалось малиновымъ, на лбу вздулись, какъ шнурки, двѣ жилы, сходящіяся къ носу, голова была низко и грозно опущена, а въ выкатившихся глазахъ страшно сверкали обнажившіеся круглые бѣлки.
Онъ точно потерялъ человѣческія слова и ревѣлъ, какъ взбѣсившійся звѣрь, ужаснымъ вибрирующимъ голосомъ:
— А-а-а-а!
Вдругъ онъ, быстро и неожиданно-ловко прогнувшись тѣломъ влѣво, выхватилъ изъ ноженъ шашку. Она лязгнула и съ рѣзкимъ свистомъ сверкнула у него надъ головой. И сразу всѣ, кто были въ комнатѣ, ринулись къ окнамъ и къ дверямъ. Женщины исторически визжали. Мужчины отталкивали другъ друга. Ромашова стремительно увлекли къ дверямъ, и кто-то, протѣсняясь мимо него, больно, до крови, черкнулъ его концомъ погона или пуговицей по щекѣ. И тотчасъ же на дворѣ закричали, перебивая другъ друга, взволнованные, торопливые голоса. Ромашовъ остался одинъ въ дверяхъ. Сердце у него часто и крѣпко билось, но вмѣстѣ съ ужасомъ онъ испытывалъ какое-то сладкое, буйное и веселое предчувствіе.
— Зарублю-у-у-у!—кричалъ Бекъ-Агамаловъ, скрипя зубами.
Видъ общаго страха совсѣмъ опьянилъ его. Онъ съ припадочной силой въ нѣсколько ударовъ расщепилъ столъ, потомъ яростно хватилъ шашкой по зеркалу, и осколки отъ него сверкающимъ радужнымъ дождемъ брызнули во всѣ стороны. Съ другого стола онъ однимъ ударомъ сбилъ всѣ стоявшіе на немъ бутылки и стаканы.
Но вдругъ раздался чей-то пронзительный, неестественно-наглый крикъ:
— Дуракъ! Хамъ!
Это кричала та самая простоволосая женщина съ голыми руками, которая только-что обнимала Лещенку. Ромашовъ раньше не видѣлъ ея. Она стояла въ нишѣ за печкой и, упираясь кулаками въ бедра, вся наклоняясь впередъ, кричала безъ перерыва крикомъ обсчитанной рыночной торговки:
— Дуракъ! Хамъ! Холуй! И никто тебя не боится! Дуракъ, дуракъ, дуракъ дуракъ!..
Бекъ-Агамаловъ нахмурилъ брови и, точно растерявшись, опустилъ внизъ шашку. Ромашовъ видѣлъ, какъ постепенно блѣднѣло его лицо, и какъ въ глазахъ его разгорался зловѣщій желтый блескъ. И въ то же время онъ все ниже и ниже сгибалъ ноги, весь съеживался и вбиралъ въ себя шею, какъ звѣрь, готовый сдѣлать прыжокъ.
— Замолчи!—бросилъ онъ хрипло, точно выплюнулъ.
— Дуракъ! Болванъ! Армяшка! Не замолчу! Дуракъ! Дуракъ!—выкрикивала женщина, содрогаясь всѣмъ тѣломъ при каждомъ крикѣ.
Ромашовъ зналъ, что и самъ онъ блѣднѣетъ съ каждымъ мгновеніемъ. Въ головѣ у него сдѣлалось знакомое чувство невѣсомости, пустоты и свободы. Странная смѣсь ужаса и веселья подняла вдругъ его душу кверху, точно легкую пьяную пѣну. Онъ увидѣлъ, что Бекъ-Агамаловъ, не сводя глазъ съ женщины, медленно поднимаетъ надъ головой шашку. И вдругъ пламенный потокъ безумнаго восторга, ужаса, физическаго холода, смѣха и отваги нахлынулъ на Ромашова. Бросаясь впередъ, онъ еще успѣлъ разслышать, какъ Бекъ-Агамаловъ прохрипѣлъ яростно:
— Ты не замолчишь? Я тебя въ послѣдній…
Ромашовъ крѣпко, съ силой, которой онъ самъ отъ себя не ожидалъ, схватилъ Бекъ-Агамалова за кисть руки. Въ теченіе нѣсколькихъ секундъ оба офицера, не моргая, пристально глядѣли другъ на друга, на разстояніи пяти или шести вершковъ. Ромашовъ слышалъ частое, фыркающее, какъ у лошади, дыханіе Бекъ-Агамалова, видѣлъ его страшные бѣлки и остро-блестящіе зрачки глазъ и бѣлыя, скрипящія, движущіяся челюсти, но онъ уже чувствовалъ, что безумный огонь съ каждымъ мгновеніемъ потухаетъ въ этомъ искаженномъ лицѣ. И было ему жутко и невыразимо радостно стоять такъ, между жизнью и смертью, и уже знать, что онъ выходитъ побѣдителемъ въ этой игрѣ. Должно-быть, всѣ тѣ, кто наблюдали эту сцену извнѣ, поняли ея опасное значеніе. На дворѣ за окнами стало тихо,—такъ тихо, что гдѣ-то въ двухъ шагахъ, въ темнотѣ, соловей вдругъ залился громкой, беззаботной трелью.
— Пусти!—хрипло выдавилъ изъ себя Бекъ-Агамаловъ.
— Бекъ, ты не ударишь женщину,—сказалъ Ромашовъ спокойно.—Бекъ, тебѣ будетъ на всю жизнь стыдно. Ты не ударишь.
Послѣднія искры безумія угасли въ глазахъ Бекъ-Агамалова. Ромашовъ быстро замигалъ вѣками и глубоко вздохнулъ, точно послѣ обморока. Сердце его забилось быстро и безпорядочно, какъ во время испуга, а голова опять сдѣлалась тяжелой и теплой.
— Пусти!—еще разъ крикнулъ Бекъ-Агамаловъ съ ненавистью и рванулъ руку.
Теперь Ромашовъ чувствовалъ, что онъ уже не въ силахъ сопротивляться ему, но онъ уже не боялся его и говорилъ жалостливо и ласково, притрогиваясь чуть слышно къ плечу товарища:
— Простите меня… Но вѣдь вы сами потомъ скажете мнѣ спасибо.
Бекъ-Агамаловъ рѣзко, со стукомъ вбросилъ шашку въ ножны.
— Ладно! Къ чорту!—крикнулъ онъ сердито, но уже съ долей притворства и смущенія.—Мы съ вами еще раздѣлаемся. Вы не имѣете права!..
Всѣ, глядѣвшіе на эту сцену со двора, поняли, что самое страшное пронеслось. Съ преувеличеннымъ, напряженнымъ хохотомъ, толпой ввалились они въ двери. Теперь всѣ они принялись съ фамильярной и дружеской развязностью успокаивать и уговаривать Бекъ-Агамалова. Но онъ уже погасъ, обезсилѣлъ, и его сразу потемнѣвшее лицо имѣло усталое и брезгливое выраженіе.
Прибѣжала Шлейферша, толстая дама съ засаленными грудями, съ жесткимъ выраженіемъ глазъ, окруженныхъ темными мѣшками, безъ рѣсницъ. Она кидалась то къ одному, то къ другому офицеру, трогала ихъ за рукава и за пуговицы и кричала плачевно:
— Ну, господа, ну, кто мнѣ заплатить за все: за зеркало, за столъ, за напитки и за дѣвочекъ?
И опять кто-то невѣдомый остался объясняться съ ней. Прочіе офицеры вышли гурьбой наружу. Чистый, нѣжный воздухъ майской ночи легко и пріятно вторгся въ грудь Ромашова и наполнилъ все его тѣло свѣжимъ, радостнымъ трепетомъ. Ему казалось, что слѣды пьянства сразу стерлись въ его мозгу, точно отъ прикосновенія мокрой губки.
Къ нему подошелъ Бекъ-Агамаловъ и взялъ его подъ руку.
— Ромашовъ, садитесь со мной,—предложилъ онъ:—хорошо?
И когда они уже сидѣли рядомъ, и Ромашовъ, наклоняясь вправо, глядѣлъ, какъ лошади нестройнымъ галопомъ, вскидывая широкими задами, вывозили экипажъ на гору, Бекъ-Агамаловъ ощупью нашелъ его руку и крѣпко, больно и долго сжалъ ее. Больше между ними ничего не было сказано.
