— Зачѣмъ это, Павелъ Павловичъ? Спрячьте.
— Что̀, ты думаешь, плохой револьверъ? Слона можно убить. Постой, мы сейчасъ попробуемъ. Гдѣ у тебя помѣщается твой рабъ? Я пойду, спрошу у него какую-нибудь доску. Эй, р-р-рабъ! Оруженосецъ!
Колеблющимися шагами онъ вышелъ въ сѣни, гдѣ обыкновенно помѣщался Гайна̀нъ, повозился тамъ немного и черезъ минуту вернулся, держа подъ правымъ локтемъ за голову бюстъ Пушкина.
— Будетъ, Павелъ Павловичъ, не сто̀итъ,—слабо останавливалъ его Ромашовъ.
— Э, чепуха! Какой-то шпакъ. Вотъ мы его сейчасъ поставимъ на табуретку. Стой смирно, каналья!—погрозился Вѣткинъ пальцемъ на бюстъ.—Слышишь? Я тебѣ задамъ!
Онъ отошелъ въ сторону, прислонился къ подоконнику рядомъ съ Ромашовымъ и взвелъ курокъ. Но при этомъ онъ такъ нелѣпо, такими пьяными движеніями размахивалъ револьверомъ въ воздухѣ, что Ромашовъ только испуганно морщился и часто моргалъ глазами, ожидая нечаяннаго выстрѣла.
Разстояніе было не болѣе восьми шаговъ. Вѣткинъ долго цѣлился, кружа дуломъ въ разныя стороны. Наконецъ онъ выстрѣлилъ, и на бюстѣ, на правой щекѣ, образовалась большая, неправильная черная дыра. Въ ушахъ у Ромашова зазвенѣло отъ выстрѣла.
— Видалъ миндалъ?—закричалъ Вѣткинъ.—Ну, такъ вотъ, на̀ тебѣ, береги на память и помни мою любовь. А теперь надѣвай китель и айда̀ въ собраніе. Дернемъ во славу русскаго оружія.
— Павелъ Павловичъ, право жъ, не сто̀итъ, право же, лучше не нужно,—безсильно умолялъ его Ромашовъ.
Но онъ не сумѣлъ отказаться: не находилъ для этого ни рѣшительныхъ словъ, ни крѣпкихъ интонацій въ го-
