въ этой игрѣ. Должно-быть, всѣ тѣ, кто наблюдали эту сцену извнѣ, поняли ея опасное значеніе. На дворѣ за окнами стало тихо,—такъ тихо, что гдѣ-то въ двухъ шагахъ, въ темнотѣ, соловей вдругъ залился громкой, беззаботной трелью.
— Пусти!—хрипло выдавилъ изъ себя Бекъ-Агамаловъ.
— Бекъ, ты не ударишь женщину,—сказалъ Ромашовъ спокойно.—Бекъ, тебѣ будетъ на всю жизнь стыдно. Ты не ударишь.
Послѣднія искры безумія угасли въ глазахъ Бекъ-Агамалова. Ромашовъ быстро замигалъ вѣками и глубоко вздохнулъ, точно послѣ обморока. Сердце его забилось быстро и безпорядочно, какъ во время испуга, а голова опять сдѣлалась тяжелой и теплой.
Нусти!—еще разъ крикнулъ Бекъ-Агамаловъ съ ненавистью и рванулъ руку.
Теперь Ромашовъ чувствовалъ, что онъ уже не въ силахъ сопротивляться ему, но онъ уже не боялся его и говорилъ жалостливо и ласково, притрогиваясь чуть слышно къ плечу товарища:
— Простите меня… Но вѣдь вы сами потомъ скажете мнѣ спасибо.
Бекъ-Агамаловъ рѣзко, со стукомъ вбросилъ шашку въ ножны.
— Ладно! Къ чорту!—крикнулъ онъ сердито, но уже съ долей притворства и смущенія.—Мы съ вами еще раздѣлаемся. Вы не имѣете права!..
Всѣ, глядѣвшіе на эту сцену со двора, поняли, что самое страшное пронеслось. Съ преувеличеннымъ, напряженнымъ хохотомъ, толпой ввалились они въ двери. Теперь всѣ они принялись съ фамильярной и дружеской развязностью успокаивать и уговаривать Бекъ-Агамалова. Но онъ уже погасъ, обезсилѣлъ, и его сразу потемнѣвшее лицо имѣло усталое и брезгливое выраженіе.
