Поднялась суматоха. Все въ комнатѣ завертѣлось клубкомъ, застонало, засмѣялось, затопало. Запрыгали вверхъ, коптя, огненные язычки лампъ. Прохладный ночной воздухъ ворвался изъ оконъ и трепетно дохнулъ на лица. Голоса штатскихъ, уже на дворѣ, кричали съ безсильнымъ и злымъ испугомъ, жалобно, громко и слезливо:
— Я этого такъ тебѣ не оставлю! Мы командиру полка будемъ жаловаться. Я губернатору напишу. Опричники!
— У-лю-лю-лю-лю! Ату ихъ!—вопилъ тонкимъ фальцетомъ Вѣткинъ, высунувшись изъ окна.
Ромашову казалось, что всѣ сегодняшнія происшествія слѣдуютъ одно за другимъ безъ перерыва и безъ всякой связи, точно передъ нимъ разматывалась крикливая и пестрая лента съ уродливыми, нелѣпыми, кошмарными картинами. Опять однообразно завизжала скрипка, загудѣлъ и задрожалъ бубенъ. Кто-то безъ мундира, въ одной бѣлой рубашкѣ, плясалъ въ присядку посрединѣ комнаты, ежеминутно падая назадъ и упираясь рукой въ полъ. Худенькая красивая женщина,—ея раньше Ромашовъ не замѣтилъ,—съ распущенными черными волосами и съ торчащими ключицами на открытой шеѣ, обнимала голыми руками печальнаго Лещенку за шею и, стараясь перекричать музыку и гомонъ, визгливо пѣла ему въ самое ухо:
Когда заболѣешь чахоткой навсегда,
Станешь блѣдный, какъ эта стѣна,—
Кругомъ тебя доктора.
Бобетинскій плескалъ пивомъ изъ стакана черезъ перегородку въ одну изъ темныхъ отдѣльныхъ каморокъ, а оттуда недовольный, густой, заспанный голосъ говорилъ ворчливо:
— Да, господа… да будетъ же. Кто это тамъ? Что̀ за свинство!
