Онъ крѣпко и продолжительно поцѣловалъ Ромашова въ губы, смочивъ его лицо своими усами.
— Ну, будетъ, будетъ, Павелъ Павловичъ,—слабо сопротивлялся Ромашовъ:—къ чему телячьи восторги?
— Другъ, руку твою! Институтка. Люблю въ тебѣ я прошлое страданье и юность улетѣвшую мою. Сейчасъ Осадчій такую вѣчную память вывелъ, что стекла задребезжали. Ромашевичъ, люблю я, братецъ, тебя! Дай я тебя поцѣлую, по-настоящему, по-русски, въ самыя губы.
Ромашову было противно опухшее лицо Вѣткина съ остеклянѣвшими глазами, былъ гадокъ запахъ, шедшій изъ его рта, прикосновеніе его мокрыхъ губъ и усовъ. Но онъ былъ всегда въ этихъ случаяхъ беззащитенъ и теперь только дѣланно и вяло улыбался.
— Постой, зачѣмъ я къ тебѣ пришелъ?..—кричалъ Вѣткинъ, икая и пошатываясь.—Что-то было важное… А, вотъ зачѣмъ. Ну, братъ, и выставилъ же я Бобетинскаго. Понимаешь—все до тла, до копеечки. Дошло до того, что онъ проситъ играть на запись! Ну, ужъ я тутъ ему говорю: «Нѣтъ ужъ, батенька, это ата̀нде-съ, не хотите ли чего-нибудь помягче-съ?» Тутъ онъ ставитъ револьверъ. На-ка вотъ, Ромашенко, погляди.—Вѣткинъ вытащилъ изъ брюкъ, выворотивъ при этомъ карманъ наружу, маленькій изящный револьверъ въ сѣромъ замшевомъ чехлѣ.—Это, братъ, системы Мервина. Я спрашиваю: во сколько ставишь?—Двадцать пять.—Десять!—Пятнадцать.—Ну, чортъ съ тобой! Поставилъ онъ рубль въ цвѣтъ и въ масть въ круглую. Бацъ, бацъ, бацъ, бацъ!—На пятомъ абцугѣ я его даму—чикъ! Здра-ав-ствуйте, сто гусей. За нимъ еще что-то осталось. Великолѣпный револьверъ и патроны къ нему. На̀ тебѣ, Ромашевичъ. Въ знакъ памяти и дружбы нѣжной дарю тебѣ сей револьверъ, и помни всегда прилежно, какой Вѣткинъ—храбрый офицеръ. На̀! Это стихи.
