Съ этой ночи въ Ромашовѣ произошелъ глубокій душевный надломъ. Онъ сталъ уединяться отъ общества офицеровъ, обѣдалъ большею частью дома, совсѣмъ не ходилъ на танцевальные вечера въ собраніе и пересталъ пить. Онъ точно созрѣлъ, сдѣлался старше и серьезнѣе за послѣдніе дни, и самъ замѣчалъ это по тому грустному и ровному спокойствію, съ которымъ онъ теперь относился къ людямъ и явленіямъ. Нерѣдко по этому поводу вспоминались ему чьи-то давнымъ-давно слышанныя или читанныя имъ смѣшныя слова, что человѣческая жизнь раздѣляется на какіе-то «люстры»—въ каждомъ люстрѣ по семи лѣтъ—и что въ теченіе одного люстра совершенно мѣняется у человѣка составъ его крови и тѣла, его мысли, чувства и характеръ. А Ромашову недавно окончился 21-й годъ.
Солдатъ Хлѣбниковъ зашелъ къ нему, но лишь по второму напоминанію. Потомъ онъ сталъ заходить чаще.
Первое время онъ напоминалъ своимъ видомъ голодную, опаршивѣвшую, много битую собаку, пугливо отскакивающую отъ руки, протянутой съ лаской. Но вниманіе и доброта офицера понемногу согрѣли и оттаяли его сердце. Съ совѣстливой и виноватой жалостью узнавалъ Ромашовъ подробности о его жизни. Дома—мать съ пьяницей-отцомъ, съ полуидіотомъ-сыномъ и съ четырьмя малолѣтними дѣвчонками; землю у нихъ насильно и несправедливо отобралъ міръ; всѣ ютятся гдѣ-то въ выморочной избѣ изъ милости того же міра; старшіе работаютъ у чужихъ людей, младшіе ходятъ побираться. Денегъ изъ дома Хлѣбниковъ не получаетъ, а на вольныя работы его не берутъ по слабосилію. Безъ денегъ же, хоть самыхъ маленькихъ, тяжело живется въ солдатахъ: нѣтъ ни чаю ни сахару, не на что купить даже мыла, необходимо время отъ времени угощать взводнаго и отдѣленнаго водкой въ солдатскомъ буфетѣ, все солдатское жалованье—22½ к. въ мѣсяцъ—идетъ на подарки этому начальству. Бьютъ его каждый день, смѣются надъ нимъ, издѣваются, назначаютъ не въ очередь на самыя тяжелыя и непріятныя работы.
Съ удивленіемъ, съ тоской и ужасомъ начиналъ Ромашовъ понимать, что судьба ежедневно и тѣсно сталкиваетъ его съ сотнями этихъ сѣрыхъ Хлѣбниковыхъ, изъ которыхъ каждый болѣетъ своимъ горемъ и радуется своимъ радостямъ, но что всѣ они обезличены и придавлены собственнымъ невѣжествомъ, общимъ рабствомъ, начальническимъ равнодушіемъ, произволомъ и насиліемъ. И ужаснѣе всего была мысль, что ни одинъ изъ офицеровъ, какъ до сихъ поръ и самъ Ромашовъ, даже и не подозрѣваетъ, что сѣрые Хлѣбниковы съ ихъ однообразно-покорными и обезсмысленными лицами—на самомъ дѣлѣ живые люди, а не механическія величины, называемыя ротой, батальономъ, полкомъ…
Ромашовъ кое-что сдѣлалъ для Хлѣбникова, чтобы доставить ему маленькій заработокъ. Въ ротѣ замѣтили это необычайное покровительство офицера солдату. Часто Ромашовъ замѣчалъ, что въ его присутствіи унтеръ-офицеры обращались къ Хлѣбникову съ преувеличенной, насмѣшливой вѣжливостью и говорили съ нимъ нарочно слащавыми голосами. Кажется, объ этомъ зналъ и капитанъ Слива. По крайней мѣрѣ онъ иногда ворчалъ, обращаясь въ пространство:
— От-тъ из-звольте. Либералы п-пошли. Развращаютъ роту. Ихъ д-драть, подлецовъ, надо, а они с-сюсюкаютъ съ ними.
Теперь, когда у Ромашова оставалось больше свободы и уединенія, все чаще и чаще приходили ему въ голову непривычныя, странныя и сложныя мысли, въ родѣ тѣхъ, которыя такъ потрясли его мѣсяцъ тому назадъ, въ день его ареста. Случалось это обыкновенно послѣ службы, въ сумерки, когда онъ тихо бродилъ въ саду, подъ густыми засыпающими деревьями, и, одинокій, тоскующій, прислушивался къ гудѣнію вечернихъ жуковъ и глядѣлъ на спокойное, розовое, темнѣющее небо.
Эта новая внутренняя жизнь поражала его своей многообразностью. Раньше онъ не смѣлъ и подозрѣвать, какія радости, какая мощь и какой глубокій интересъ скрываются въ такой простой, обыкновенной вещи, какъ человѣческая мысль.
Онъ уже зналъ теперь твердо, что не останется служить въ арміи и непремѣнно уйдетъ въ запасъ, какъ только минуютъ три обязательныхъ года, которые ему надлежало отбыть за образованіе въ военномъ училищѣ. Но онъ никакъ не могъ себѣ представить, что̀ онъ будетъ дѣлать, ставши штатскимъ. Поочередно онъ перебиралъ: акцизъ, желѣзную дорогу, коммерцію, думалъ быть управляющимъ имѣніемъ, поступить въ департаментъ. И тутъ впервые онъ съ изумленіемъ представилъ себѣ все разнообразіе занятій и профессій, которымъ отдаются люди. «Откуда берутся,—думалъ онъ:—разныя смѣшныя, чудовищныя, нелѣпыя и грязныя спеціальности? Какимъ, напримѣръ, путемъ вырабатываетъ жизнь тюремщиковъ, акробатовъ, мозольныхъ операторовъ, палачей, золотарей, собачьихъ цырюльниковъ, жандармовъ, фокусниковъ, проститутокъ, банщиковъ, коноваловъ, могильщиковъ, педелей? Или, можетъ-быть, нѣтъ ни одной даже самой пустой, случайной, капризной, насильственной или порочной человѣческой выдумки, которая не нашла бы тотчасъ же исполнителя и слуги?»
Также поражало его,—когда онъ вдумывался поглубже,—то, что огромное большинство интеллигентныхъ профессій основано исключительно на недовѣріи къ человѣческой честности и такимъ образомъ обслуживаетъ человѣческіе пороки и недостатки. Иначе къ чему были бы повсюду необходимы конторщики, бухгалтеры, чиновники, полиція, таможня, контролеры, инспекторы и надсмотрщики—если бы человѣчество было совершенно?
Онъ думалъ также о священникахъ, докторахъ, педагогахъ, адвокатахъ и судьяхъ—обо всѣхъ этихъ людяхъ, которымъ, по роду ихъ занятій, приходится постоянно соприкасаться съ душами, мыслями и страданіями другихъ людей. И Ромашовъ съ недоумѣніемъ приходилъ къ выводу, что люди этой категоріи скорѣе другихъ черствѣютъ и опускаются, погружаясь въ халатность, въ холодную и мертвую формалистику, въ привычное и постыдное равнодушіе. Онъ зналъ, что существуетъ и еще одна категорія—устроителей внѣшняго, земного благополучія: инженеры, архитекторы, изобрѣтатели, фабриканты, заводчики. Но они, которые могли бы общими усиліями сдѣлать человѣческую жизнь изумительно прекрасной и удобной,—они служатъ только богатству. Надъ всѣми ими тяготѣетъ страхъ за свою шкуру, животная любовь къ своимъ дѣтенышамъ и къ своему логовищу, боязнь жизни и отсюда трусливая привязанность къ деньгамъ. Кто же наконецъ устроитъ судьбу забитаго Хлѣбникова, накормитъ, выучитъ его и скажетъ ему: «Дай мнѣ твою руку, брать».
Такимъ образомъ Ромашовъ неувѣренно, чрезвычайно медленно, но все глубже и глубже вдумывался въ жизненныя явленія. Прежде все казалось такимъ простымъ. Міръ раздѣлялся на двѣ неравныя части: одна—меньшая—офицерство, которое окружаетъ честь, сила, власть, волшебное достоинство мундира и вмѣстѣ съ мундиромъ почему-то и патентованная храбрость, и физическая сила, и высокомѣрная гордость; другая—огромная и безличная—штатскіе, иначе—шпаки, штафирки и рябчики; ихъ презирали; считалось молодечествомъ изругать или побить ни съ того ни съ сего штатскаго человѣка, потушить объ его носъ зажженную папироску, надвинуть ему на уши цилиндръ; о такимъ подвигахъ еще въ училищѣ разсказывали другъ другу съ восторгомъ желторотые юнкера. И вотъ теперь, отходя какъ будто въ сторону отъ дѣйствительности, глядя на нее откуда-то, точно изъ потайного угла, изъ щелочки, Ромашовъ начиналъ понемногу понимать, что вся военная служба, съ ея призрачной доблестью, создана жестокимъ, позорнымъ всечеловѣческимъ недоразумѣніемъ. «Какимъ образомъ можетъ существовать сословіе,—спрашивалъ самъ себя Ромашовъ:—которое въ мирное время, не принося ни одной крошечки пользы, поѣдаетъ чужой хлѣбъ и чужое мясо, одѣвается въ чужія одежды, живетъ въ чужихъ домахъ, а въ военное время—идетъ безсмысленно убивать и калѣчить такихъ же людей, какъ они сами?»
И все яснѣй и яснѣй становилась для него мысль, что существуютъ только три гордыхъ призванія человѣка: наука, искусство и свободный физическій трудъ. Съ новой силой возобновились мечты о литературной работѣ. Иногда, когда ему приходилось читать хорошую книгу, проникнутую истиннымъ вдохновеніемъ, онъ мучительно думалъ: «Боже мой, вѣдь это такъ просто, я самъ это думалъ и чувствовалъ. Вѣдь и я могъ бы сдѣлать то же самое!» Его тянуло написать повѣсть или большой романъ, канвой къ которому послужили бы ужасъ и скука военной жизни. Въ умѣ все складывалось отлично,—картины выходили яркія, фигуры живыя, фабула развивалась и укладывалась въ прихотливо-правильный узоръ, и было необычайно весело и занимательно думать объ этомъ. Но, когда онъ принимался писать, выходило блѣдно, по-дѣтски вяло, неуклюже, напыщенно или шаблонно. Пока онъ писалъ,—горячо и быстро,—онъ самъ не замѣчалъ этихъ недостатковъ, но стоило ему рядомъ съ своими страницами прочитать хоть маленькій отрывокъ изъ великихъ русскихъ творцовъ, какъ имъ овладѣвали безсильное отчаяніе, стыдъ и отвращеніе къ своему искусству.
Съ такими мыслями онъ часто бродилъ теперь по городу въ теплыя ночи конца мая. Незамѣтно для самого себя онъ избиралъ все одну и ту же дорогу—отъ еврейскаго кладбища до плотины и затѣмъ къ желѣзнодорожной насыпи. Иногда случалось, что, увлеченный этой новой для него страстной головной работой, онъ не замѣчалъ пройденнаго пути, и вдругъ, приходя въ себя и точно просыпаясь, онъ съ удивленіемъ видѣлъ, что находится на другомъ концѣ города.
И каждую ночь онъ проходилъ мимо оконъ Шурочки, проходилъ по другой сторонѣ улицы, крадучись, сдерживая дыханіе, съ бьющимся сердцемъ, чувствуя себя такъ, какъ будто онъ совершаетъ какое-то тайное, постыдное воровское дѣло. Когда въ гостиной у Николаевыхъ тушили лампу, и тускло блестѣли отъ мѣсяца черныя стекла оконъ, онъ притаивался около забора, прижималъ крѣпко къ груди руки и говорилъ умоляющимъ шопотомъ:
— Спи, моя прекрасная, спи, любовь моя. Я—возлѣ, я стерегу тебя!
Въ эти минуты онъ чувствовалъ у себя на глазахъ слезы, но въ душѣ его, вмѣстѣ съ нѣжностью, съ умиленіемъ и съ самоотверженной преданностью, ворочалась слѣпая животная ревность созрѣвшаго самца.
Однажды Николаевъ былъ приглашенъ къ командиру полка на винтъ. Ромашовъ зналъ это. Ночью, идя по улицѣ, онъ услышалъ за чьимъ-то заборомъ, изъ палисадника, пряный и страстный запахъ нарциссовъ. Онъ перепрыгнулъ черезъ заборъ и въ темнотѣ нарвалъ съ грядки, перепачкавъ руки въ сырой землѣ, цѣлую охапку этихъ бѣлыхъ, нѣжныхъ, мокрыхъ цвѣтовъ.
Окно въ Шурочкиной спальнѣ было открыто; оно выходило во дворъ, и было не освѣщено. Со смѣлостью, которой онъ самъ отъ себя не ожидалъ, Ромашовъ проскользнулъ въ скрипучую калитку, подошелъ къ стѣнѣ и бросилъ цвѣты въ окно. Ничто не шелохнулось въ комнатѣ. Минуты три Ромашовъ стоялъ и ждалъ, и біеніе его сердца наполняло стукомъ всю улицу. Потомъ, съежившись, краснѣя отъ стыда, онъ на цыпочкахъ вышелъ на улицу.
На другой день онъ получилъ отъ Шурочки короткую сердитую записку:
«Не смѣйте никогда больше этого дѣлать. Нѣжности во вкусѣ Ромео и Джульетты смѣшны, особенно если онѣ происходятъ въ пѣхотномъ армейскомъ полку».
Днемъ Ромашовъ старался, хоть издали, увидать ее на улицѣ, но этого почему-то не случалось. Часто, увидавъ издали женщину, которая фигурой, походкой, шляпкой напоминала ему Шурочку, онъ бѣжалъ за ней со стѣсненнымъ сердцемъ, съ прерывающимся дыханіемъ, чувствуя, какъ у него руки отъ волненія дѣлаются холодными и влажными. И каждый разъ, замѣтивъ свою ошибку, онъ ощущалъ въ душѣ скуку, одиночество и какую-то мертвую пустоту.
